атком от солнца. Он сделал еще два широких движения и отставил косу. Остальные тоже прекратили работу. Паукст слез с коня и присел на скошенную пахучую полосу горной травы. Корейцы окружили, тоже присели на корточки. Свертывались цигарки, приятельский огонек обежал весь круг.
— А ну-ка, расскажи, — сказал старшине егерь, — кто вам говорил: ракушку ловите, мол, а косить не надо?
Кореец курил, его лицо блестело от пота. Потом он рассказал следующее. Корейцы жили на полуострове шестой год. Каждую весну они приезжали из Сингхана, добывали ракушку, трепанга. До поздней осени, до самых штормов, болтались в море на своих шампунках, пока можно было разглядеть дно. Каждый год совхоз предоставлял им право на лов, землю под огороды, помогал припасами. Помогали и они совхозу, как могли. В горячую пору покоса шли всей артелью на подмогу. Было так и в этот раз. Они покинули промысел на несколько дней, оставив только двух человек для присмотра за огородами. Три дня назад прослышали они, что ловцы поймали ската. Мясо ската вкуснее свинины. С ловцами не раз обменивались они овощами и ракушкой. Пошли и в этот раз двое промыслить насчет ската. Один был он сам, другой — повар. На промысле от старика артельщика они услышали, что Япония будто бы скоро пойдет войной и что приезжал кто-то от бывшего владельца, говорил, что скоро тот вернется владеть своим промыслом, что владелец обещает всякие льготы, но требует зато, чтобы насчет вылова рыбы ловцы не очень старались, а заработки он возместит; кроме того, по поводу выхода семей на покосы был пущен слух, что совхоз трудом воспользуется, а ничего не заплатит, что так было и в прошлые годы. Некоторые, только недавно прибывшие в эти места, ловцы поверили и свои семейства на покос не пустили, а те, кто даже и не поверил, не захотели ссориться с другими и также не вышли. Приходил и к ним один человек и тоже уговаривал не выходить на покос, угрожая, что если они будут косить, то их с этого берега сгонят, а место, где они промышляют, сдадут другим.
— Подожди, — остановил старшину егерь. — Когда человек приходил?
— Два дня прошло — приходил.
Человек был навеселе. В кармане у него была бутылка водки. Человека этого они прежде не видели.
— Ну, а если показать его вам, узна́ете? — спросил егерь.
Корейцы переглянулись. Был человек недолго, но, может быть, все-таки они и узнают его.
— Вот что, Ян Яныч, захвачу-ка я одного из них на промысел, — предложил егерь. — Ясное дело: кто-то из ловцов это был.
Слух о Японии и о прежнем владельце, который должен вернуться, пущен был не впервые.
— Что ж, попробуем. Подъеду и я.
Корейцы помогли егерю поймать и взнуздать коней. Свесив босые ступни, в широкой соломенной шляпе, один из корейцев сел позади него на круп лошади. Иноходец недовольно потоптался и зачастил в сторону побережья.
Только что пришли кавасаки с уловом. На мокрых мостках сидели работницы и отцепляли рыбу из сетей. Рабочие на длинных носилках переносили ее на завод.
Паукст привязал лошадь и пошел искать Микешина. Из сетей вываливали груды платиновых с голубоватыми пятнами иваси. Возле засольного сарая Паукста нагнал егерь.
— Опознал кореец, — сказал он возбужденно. — Головлев! Первый бузотер. Идемте в контору.
…Он стоял возле стола — угрюмый, высокий, недовольный человек. Руки его еще были мокры: он скидывал рыбу в засольные чаны. Резиновые сапоги были в налипшей чешуе.
— Я пришел… зачем звали?
Вероятно, опять на него за что-то нажаловались. Он привык к вызовам в контору.
— Сейчас поговорим, — ответил Микешин коротко.
Головлев дожидался. Круг людей смутил его.
— Товарищ управляющий, меня дело ждет.
— Не в первый раз ждет. Вот что, Головлев… — Микешин потер щетину на своем подбородке. — Ты родом откуда?
— Откуда родом? Из Ольги…
— А говорил — с Каспия… будто с ловцами тебя вербовали.
Головлев усмехнулся.
— Это я так… за других обижался.
— Хорошо. Предположим. Отец чем занимался?
— Рыбачил. Что это вы, товарищ управляющий, взялись…
— Постой. Отвечай по порядку. Посуду отец имел?
— Ну, имел.
— Кунгас?
— Ну, кунгас.
— А моторное судно имел?
— Имел и моторное.
— Один рыбачил?
— Одному нешто справиться.
— С артелью?
— Вроде как с артелью.
— То есть как это — вроде как с артелью? С артелью или с наемными ловцами?
Головлев замялся.
— Ну, с наемными.
— Сколько человек?
— А я помню? Может, двадцать, а может, и пять. Я не считал.
— Так. Скажем, тридцать человек. Верно будет?
— Может, и верно.
— А ведь это кулачок, брат, по-нашему… тридцать человек наемных, да две посуды. А кому сдавал рыбу?
— Кому сдавал… треста тогда не было. Приезжали купцы — покупали.
— И японцы приезжали?
— Тогда все приезжали. Всякого народу было много, — ответил Головлев вызывающе. — И кулаков тогда не было. А каждый на своем деле сидел и свое дело делал.
— Это мы знаем. Ну, а ты теперь вот что скажи… да ты не оглядывайся. Люди свои, при них можно. Ты к корейцам на берег зачем ходил?
Головлев смотрел мимо равнодушным непонимающим взглядом.
— Ты корейский промысел знаешь? Ракушку ловят.
— Ну, знаю.
— Был там?
— А зачем мне там быть? Я ракушку не ем.
— Ты, Головлев, отвечай правду, — сказал Микешин. — Я знаю, что ты был у корейцев.
— Ну, был у корейцев. Запрещено, что ли?
— О чем ты там говорил?
— Чудно́, товарищ Микешин… я по-корейски не смыслю. Ходил обнакновенно… день был выходной… у них иногда сигареты водются.
— Значит, не говорил ни о чем? Ну, а насчет того, что на покос идти в совхоз не следует… что прежний владелец их с промысла сгонит, когда вернется, — об этом говорил?
Усмешка прошла по лицу Головлева.
— Так ведь это же я их пытал… верют они, что прежний хозяин вернется, или не верют…
— Ну, а ты веришь?
— А мне чего верить… Я, конечно, вроде как пошутил, напужал. Вот и всё.
— Дурачком представляешься. А я за тобой давно наблюдаю. Ты и ловцов подбивал… и недовольство сеял, и первую бузу заводил. Ну, а имя Ястребцева ты когда-нибудь слыхал?
Микешин слегка наклонил в его сторону голову, выжидая ответа. Головлев медлил.
— В свою пору слышал, — ответил он наконец. — Да ведь его, поди, десять годов как отсюда смыло.
— А откуда это имя слыхал?
— А про Ястребцева кто не слыхал? — сказал Головлев, усмехнувшись. — Кто здесь жил, тот и слышал.
— Промысел раньше ему принадлежал?
— Ну да, ему.
— А где он теперь, Ястребцев?
— А я ему брат? Он мне писем не пишет.
— Ты-то ему не брат… а где он находится — знаешь. Впрочем, я за тебя отвечу. Ястребцев живет в Харбине… это раз. Два: связи с промыслом не порывал… наблюдает. Следит за порядком. Посылает инструкции. Ребята у него свои… кое-кто уцелел. У Ястребцева ты прежде служил… он тебя выдвинул, отметил. В нарядчики произвел. Было такое?
— Ну, было. Ну и служил, — ответил вдруг Головлев. Знакомая бешеная сила наливала кровью его глаза. — А ты прежде у хозяина не служил? Большевиком сразу сделался? Гнул спину, на заводе в три погибели гнул… на простор теперь вылез — и стараешься. А может, ведь и обратно загонют, Микешин… время неровное, ты силы побереги, не растрачивай!
— Да ведь и тебе поберечь не мешает, — сказал Микешин спокойно. — Твоя дорога покороче моей. Говори: среди рабочих шумел?.. Против бригад высказывался?.. Корейцев не идти на покос убеждал? Срывал дело? Для хозяина рыбу берег?
Головлев вдруг умолк. С ним не шутили. Необычен был круг людей. Он оглянулся. Егерь смотрел на него. Черные его глаза были неприятны и знойки.
— Я что́… — сказал Головлев беспечно и вызывающе, — с меня много не спросится. До́ма с этого не сколотил. Одними надеждами пробавлялся. Тут повыше ищи, с них спрашивай…
Его предали. Кто-то предал его, и вот теперь он должен отвечать за всех шкурой. Нет, он свалится, но и других повалит. Ни одного сочувственного взгляда вокруг. Ненависть и желание увлечь и других при своем падении овладели им.
— Ты с других спрашивай, — повторил он, подступая к столу. — Я к ответу пойду налегке… а вот они как разделаются? Тут, брат, не один человек потрудился… тут много работало. У меня вот руки в засоле… рабочие руки. А ты на их руки взгляни. С доверенных взыскивай. Доверенному денежки из Харбина посылают… себе чушку, а нам вьюшку. Мы в ответе, а он все наверху…
— А доверенный кто?
— А ты покопайся, узна́ешь. Может, тут десять доверенных на берегу сидят, наблюдают. Чтобы такое богатство хозяин задаром отдал! Есть доглядка… и сюда его голос доносит, и туда ему весть подают.
В озлоблении он стал все выкладывать. Только имен людей не называл. Или скрывал он людей, или действительно был последним звеном в этой цепи…
— Товарищ Микешин, дозволь мне спросить… — Какой-то уголек в глубине разгорался, тревожил память. Черные въедчивые глаза егеря смотрели в глаза Головлеву. — Ты, Головлев, припомни…
Снова всплывали иероглифы письма, найденного у китайцев в распадке. Но некий отдаленный, еще не проясненный смысл проступал уже в этих иероглифах. Ястреб… кореец долго не мог найти это слово. Не было ли втиснуто в иероглиф имя промышленника Ястребцева? Слишком много домов, предприятий и промыслов оставил он на этом берегу. Егерь смотрел в глаза Головлеву. Что-то знали, но не до конца рассказали эти ненавидящие глаза.
— А ты сыщик? — спросил Головлев издевательски. — А я думал — охотник.
— Дурак…
Возбуждение Головлева стало вдруг спадать.
— Товарищ Микешин… может, я и не так что сказал… так ведь очень на меня ты насел, с обиды я многое. А я что могу знать? Может, и старается кто-то. — Стало скучно. Микешин махнул рукой. — Пусти меня ради Христа, — сказал Головлев, и даже по-бабьи перекосилось его лицо. — Чего я тебе дался… у меня вон руки в засоле. Рабочие руки.
— А ты припомни все-таки… — и опять надвинулся, засматривал ему в глаза егерь. — Может, Ястребцев наобещал, а как до дела дошло, Так ты для него и человеком не значишься.