— Вам Клавдия Петровича? Проходите сюда.
Стадухин в своем кабинетике сплетал какую-то хитрую сетку.
— Простите… руки не подам. Все распустится. Как это вы меня разыскали? — Он держал концы бечевы, навернутые на какие-то коклюшки. И сам он был похож на старую вязальщицу со своим младенчески стертым затылком, с золотистым клоком на лысинке. — Я ведь в городе случайно, на один день… да вот задержала погода. Хочу одно приспособление придумать к ставному неводу. Подержите-ка кончик. — Он сунул ему в руку коклюшку. — Вот так. Я буду плести, а вы не отпускайте.
— Я к вам с поручением, Клавдий Петрович.
— Говорите. Я слушаю.
— Как бы вы отнеслись, Клавдий Петрович, если бы вас снова поставили во главе учреждения? А всю эту историю надо забыть.
И он передал то, что поручил ему Губанов. Пальцы Стадухина машинально продолжали плести. Его глаза пучились.
— Невозможно, товарищ Свияжинов! Я занят практической работой, во-первых… у нас есть планы на будущий год. Будем расширять опытную станцию. Трест идет нам навстречу.
— Опытная станция останется. Трест вам не нужен. Сможете расширять станцию за счет учрежденской сметы.
— В учреждение… назад? — пробормотал Стадухин наконец. — Да вы шутите! У меня с ним такое, знаете ли, связано…
— Но сейчас-то вы и сами к некоторым прошлым своим установкам относитесь критически…
— Да, отношусь критически. А все-таки туда не вернусь.
— Почему?
— Не хочу.
— Почему не хотите? Ведь подбор сотрудников предоставляется вам… создадим товарищескую рабочую атмосферу. Меня просили передать, что в этом отношении партийные организации вам всецело помогут. Если вы не полагаетесь на меня, пойдемте завтра к Губанову. Договоритесь с ним сами.
Пальцы всё плели и плели.
— Вы разматываете, Клавдий Петрович.
— Да вы подержите, подержите коклюшки… и зачем только понадобилось тревожить меня! — Он оставил наконец свои коклюшки и обиженно полез за платком. — Приехал я всего на день… живу на промысле, делаю свое дело.
— Так ведь я бы нашел вас и на промысле.
— Послушайте, товарищ Свияжинов… не трогайте вы меня, а? Ведь вот и все мои учебники из пособий изъяты.
— Кто это вам сказал?
— Ельчанинов.
— Хотите, я вам докажу, что в рыбвтузе ваши учебники остались в числе основных пособий? Я захватил программу. — Он достал напечатанную на машинке программу. — Прошлогодняя печатная программа устарела. Вот новая. Ведь те установки, которые вы сами отвергли, не вошли в ваши основные учебники. — Волнуясь и так же пуча глаза, Стадухин читал программу. — Как видите, ни с одной стороны авторитет ваш не поколеблен. Я думаю, что и в интересах науки и в интересах общественных вы должны согласиться.
— А как же Ельчанинов? — спросил Стадухин расслабленным голосом.
— Ельчанинов давно в Ленинграде. В сущности все дело второй месяц без руководства…
— Позвольте… как же так — без руководства? Ведь экспедиции посланы… сейчас как раз время отчетов.
— Вот видите — и экспедициям пора возвращаться… в самое время — за дело. А атмосферу вам создадим рабочую, дружественную.
Взъерошенный, Стадухин сидел над своей растянутой сеткой. Отпущенные коклюшки болтались на веревочках.
— Лизавета Ивановна, — позвал он вдруг. — Что вы скажете? По-вашему, я могу согласиться? Войдите сюда. — Но никто не вошел. — Имею я право, по-вашему, после всего, что случилось, вернуться назад? — сказал он еще отсутствующему собеседнику и внезапно кинулся к своим коклюшкам. — Ну, куда же вы их упустили… все перепутали… тут главное в этой ловушке! — Его руки хватали концы. — Вы извините уж… все-таки вы меня взволновали… знаете ли, делу я отдал тридцать пять лет. Приросло, ничего не поделаешь. Но как же так сразу… я не могу.
Ему нужно было остыть, разобраться, дозваться, наконец, свою Лизавету Ивановну.
— Так вы подумайте, Клавдий Петрович. А завтра утром я за вами зайду. Пойдем вместе к Губанову.
И Свияжинов оставил его — растерянного — за безнадежно запутанным плетеньем. Не такой уже наглухо прикрытой заборами показалась эта крутая Пушкинская улица. И даже бухта, захлестанная дождем, открылась в ненастном великолепии. Внизу чернейше дымили трубы завода. Не навестить ли в несвоевременности дождливого утра Митьку Бакшеева? Удастся ли еще перед отъездом повидать этого спутника детства? И Свияжинов спустился вниз к заводским воротам.
— К инженеру Бакшееву.
Ему выдали пропуск. Он прошел под аркой ворот. Длинные корпуса стояли в обе стороны. На верфи судостроительного цеха готовые катера дожидались моторов. Ему указали наконец на узкую дверь. Голова в серой кепке приподнялась над столом, и деловое и все еще не похожее на деловое лицо Митьки Бакшеева мгновенно потеплело.
— А я тебя ждал да ждал.
— Я все в разъездах… на промысле. — Свияжинов подсел к его столу. — А скоро и совсем из наших мест двинусь.
— Далеко ли?
— Да получиться. В Промакадемию.
— Хорошее дело, — одобрил Митька. — Ты только прихвати еще чего-нибудь… специальное прихвати. Тебя в Горный не тянет? Захватывай корабельностроительный… в Хабаровске морскую верфь строить будут.
— Что ж… может быть.
— Хочешь поглядеть на нашу работу?
Он отдал распоряжения помощнику и повел за собой.
— Ты автогенное дело знаешь? Про электросварку слыхал? Раньше вручную клепали… в котел человека засадят — и бей, пока не оглохнешь. В табели так глухарями и значились. И пока еще дырья насверлишь да пригонишь дыру к дыре… а теперь — всюду болт изгоняем. Болт — это прошлое.
Он ввел его в электросварочный цех. Высоко на стапелях стояли корпуса судов. В вышине, на лесах, возились и ползали люди с ослепительно белыми и сиреневыми огнями горелок.
— Поднимись… погляди. Руками потрогай, — и Митька повел его наверх по доскам настилов. Смотря сквозь щиток, водил мастер огненным ревущим концом, и огонь намертво железным швом запаивал корпуса, бреши пробоин и паровые котлы. Ревело, рвалось и сыпало искры белое стремительное пламя. — Ты потрогай… потрогай! — кричал ему Митька. И он трогал швы, сменившие старую клепку. — Экономия знаешь какая? — кричал снова Митька. — Тридцать три процента… а то и все пятьдесят! Ну как — красота?
Они проходили по доскам настилов от одного сварщика к другому, от корпуса к корпусу. Свияжинов оглох и наполовину ослеп. А Митька все вел и вел. Наконец они стали спускаться.
— Ну, видел? Что скажешь?
— Это крепко? — усомнился он.
— В другом месте треснет, а по шву никогда. Не крепко, а намертво. Сейчас всю промышленность переводим на электросварку… новую технику двигаем, как ни говори. И ведь квалификация другая: электросварщик или глухарь… вся установка меняется.
Он хозяйственно вышагивал рядом. Все было ему знакомо, все сам он прошел — от выученика до инженера на этом заводе. И завод как часть его личной судьбы. Он провел Свияжинова через весь цех, и они вернулись в его рабочую комнату.
— Я бы тебе еще и другие цеха показал. Завод наш, конечно, в подновлении нуждается. Но в отношении людей не уступим… здесь у нас полная сила. И молодежь — отличная молодежь!
Он говорил о молодежи с высоты тридцати двух своих лет, и вправду были эти тридцать два года уже некиим рубежом для целого поколения. Начинался час перерыва.
— Обедать не хочешь? У меня есть талоны.
— Не могу… времени мало.
Митька деловито запрятал в стол чертежи, вымыл под рукомойником руки и пошел проводить через двор.
— Ты в той же гостинице?
— Я еще на промысле, собственно. Но скоро переберусь, вероятно.
— Я забегу к тебе.
Дождь несся по-прежнему над мокрым, занесенным песком проспектом. Свияжинов шел, равнодушно ступая в потоки. Не похож был этот день непогоды на первый день его возвращения сюда, когда в одиночестве и в раздражении шагал он по этой же улице. Люди шмыгали мимо него, хмурые и захлестанные дождем. Носильщики жались в подъездах, и только мокрый кореец шагал посредине улицы и погонял своего длинноухого мула сердитым окриком: «Тё-тё и-и!» Отсыревший номер гостиницы был неуютен. Хлопала и дрожала под ветром неплотная рама окна. Лужа воды натекла на пол. Все еще по-дорожному были стиснуты вещи в чемоданах. Пахло кухней из ресторана внизу. Он выдвинул чемодан, вставил ключ, и чемодан тяжело развалился, переполненный вещами, бумагами, его камчатскими и командорскими записями.
Он стал раскладывать на столе клеенчатые тетради со своими заметками, старые дневники, выкладки и цифры статистики. Пушное дело, рыба, лес, командорские заповедники, нравы и характер алеутов, данные о их вырождении, о фискальных обычаях прошлого, о царской политике… выписки из книг и собранные новые сведения. Несколько песен, которые записал он из любопытства. Позорные цифры простоев судов. Докладная записка о срыве своевременного пуска консервного завода из-за недоставленного в срок оборудования. Плотная шероховатая бумага с водяным знаком «1838», найденная в камчатском архиве, и грубая полуоберточная бумага с расползшимися жирными строками… Он листал и перечитывал. В первые годы неутомимая жадность побольше увидеть, побольше охватить… и страницы, сохранившие нетерпеливый счет времени перед его возвращением. Еще вчера все это жило для него, сейчас было отодвинуто в прошлое. Дневники сохраняли и его ошибки. Он ощущал, что за три месяца проделал для себя такой путь, который потребовал бы больше страниц, чем вся эта сводка прошлого… Он шел теперь в том же ряду, в каком шли и Губанов, и Пельтцер, успевший стать специалистом по нефти, и Паукст, связавший с широкими планами свое островное оленье хозяйство, и веснушчатый Митька Бакшеев, ставший инженером и энтузиастом электросварки, и Стадухин, сумевший заново перестроить свою почти семидесятилетнюю жизнь, и Варя с ее нежной и твердой прямотой.
Он решил провести вечер один. Жестяная баночка с сахаром, чай в бумажке, можно раздобыть кипятку и чаевничать наедине по камчатскому обыкновению. Дождь все несло и несло. Рано стемнело. Электричество горело неполным накалом. Трубочка стлала дымок. Дымок помогал выстроить в постепенный пор