— Что значит не до конца?
— В смысле, Агнес отделалась легким испугом и половинчатым проникновением. Она у нас полупробитая.
— Полупробитая! Ну, ты и скажешь! — Агнес хохочет, и уже очень скоро мы все втроем воем от смеха.
— Я все равно не врубаюсь, — говорю я, отсмеявшись. — Расскажи поподробнее.
— Да рассказывать, собственно, нечего. В прошлом году, в летнем театральном лагере… сама знаю, банальность… бла-бла-бла… но хотя бы не на выпускном. В общем, мы с этим парнем… его звали Стилз… уединились в лесочке, валяемся на траве. Чувствую, все к этому и идет. Думаю: «Ладно, давай попробуем». Меня уже начала утомлять моя девственность, а тут такой случай. В общем, он надевает презерватив, потому что безопасность превыше всего, ясное дело, и мы… типа… ну, занялись сексом. Типа… э… с проникновением. Все, как положено. А потом он вдруг резко идет в отказ. Говорит, что его — я цитирую — «брат Иисус» этого не одобряет, и до свадьбы ни-ни.
— Не может быть, — говорю я. — Что, прямо так и сказал: «брат Иисус»?
— Ага, так и сказал. Облом по всем фронтам. Вот печальная история о том, как я потеряла невинность. Но это считается, да? — спрашивает меня Агнес, и я думаю, что, наверное, поторопилась с выводами насчет нее. Она прикольная, честная и не боится посмеяться над собой. Теперь я понимаю, почему они с Дри — лучшие подруги.
— Думаю, да, — говорю я. Это, конечно, не самый удачный секс, но у меня не было и такого.
— Но Дри тоже права. Я пока полупробитая. Так что есть к чему стремиться. А как у тебя? — спрашивает Агнес так небрежно, словно интересуется, какой у меня любимый фильм.
— У меня пока глухо. В смысле, я не жду до свадьбы и все такое, просто… ну… мне еще не подвернулась возможность. — Я говорю правду. Но скромно умалчиваю о том, что мне хотелось бы потерять девственность не с кем попало, а с кем-то, кто мне по-настоящему нравится и кому нравлюсь я. Похоже, это случится только в колледже. Девушкам вроде меня раньше колледжа ничего не светит.
— У меня тоже глухо, — говорит Дри. — Возвращаясь к нашему разговору: я не утверждаю, что это такое уж большое событие, но, с другой стороны, это все-таки не пустяк.
Агнес говорит:
— У меня сестра учится в Калифорнийском университете. Трахается с кем ни попадя. Говорит, что случайные половые партнеры помогают ей раскрыть собственную сексуальность. — Агнес садится на кровати и смотрит на нас с Дри. — Она даже записывает в веб-блокноте все свои похождения. Сколько раз, с кем и когда.
— Это достойно всяческого восхищения, — говорит Дри. — Человек, не щадя себя, трахается с кем ни попадя ради торжества феминизма.
Мы снова смеемся, и я думаю о Скарлетт. Ей бы понравились Дри и Агнес. Я продолжаю листать ежегодник. Ищу КН, хотя даже не знаю, кто он такой.
— А можно вопрос?
— Можно, — отвечают мне Дри и Агнес в один голос. У нас со Скарлетт тоже такое бывало. Синхронизация мыслей.
— Вы не знаете, у нас в классе есть кто-нибудь, у кого умерла сестра? — Я понимаю, что лучше не выяснять, кто такой КН. Может быть, если я это узнаю, все сразу закончится. Я не хочу портить самое лучшее, что у меня есть. У меня не так много радостей в жизни. И все-таки я не могу удержаться. Не могу не спросить.
— Да вроде нет, — говорит Дри. — А почему ты спросила?
— Ну, есть один парень… — Я умолкаю на полуслове, не зная, как рассказать эту историю, чтобы она не казалась бредом сумасшедшей. Обо мне и КН, о нашей непрекращающейся переписке. Хотя я даже не знаю, кому пишу. Но мне все равно кажется, что он меня знает, знает меня настоящую, пусть даже мы никогда не встречались в реальной жизни.
— Сколько захватывающих историй начинается с этих слов: «Есть один парень», — хихикает Агнес.
— Тише, — шикает Дри. — Дай человеку договорить.
И я начинаю рассказывать. Я почему-то уверена, что им можно доверять. Невзирая на шуточки Агнес. А может, как раз из-за этих шуточек. Кажется, я нашла настоящих подруг. Я рассказываю им почти все, умолчав лишь о деталях: о нашей новой игре в «три правды», о том, как КН еще в самом начале сказал, что мы с Дри непременно подружимся. Тем более что первое не касается никого, кроме нас с КН. Но я признаюсь, что он мне нравится, что бы это ни значило по отношению к человеку, с которым общаешься только в Сети.
— Тебе явно хочется, чтобы он тебя того… полупробил, — говорит Агнес.
— У каждого человека должна быть мечта, — отвечаю я.
Вечером я возвращаюсь в дом Рейчел и вижу, как Тео топчется у дверей спальни наших родителей. Явно подслушивает.
— Только не говори мне, пожалуйста, что ты слушаешь, как они там занимаются… ну, типа… всякими безобразиями.
— Фу. Ну ты и скажешь! Говори тише. Они ругаются. — Тео хватает меня за руку и подтаскивает ближе к двери.
В этом нет необходимости, поскольку наши родители орут друг на друга так громко, что, наверное, слышно в соседних домах.
— Может быть, они теперь разведутся, и этот долгий национальный кошмар наконец-то закончится.
— «Долгий национальный кошмар»? Ты серьезно? — говорю я.
— Какого хрена, Рейчел? Это просто обед! — кричит за дверью мой папа, и я понимаю, что дело плохо. Папа редко ругается. Очень редко. Почти никогда. А если ругается, значит, его допекло всерьез. — Мне надо готовиться к аттестации.
— Это не просто обед. Это важная деловая встреча. И это нормально, что я хочу пойти с мужем. Мы с тобой муж и жена, если ты вдруг забыл. Для меня это важно, — говорит Рейчел, и я жалею, что не могу видеть сквозь стены.
Интересно, они стоят или сидят? Станет ли Рейчел швырять о стену дорогущие предметы декора, которыми заставлен весь дом? С другой стороны, кому нужен почти двухметровый фарфоровый белый жираф за тысячу долларов?
— Ладно, не хочешь — не надо. Может быть, и хорошо, что ты не пойдешь.
— И что это значит?
— Ничего. Ничего это не значит.
Ага, пассивная агрессия. Вроде как соглашаешься с оппонентом, но при этом его унижаешь. Агнес возненавидела бы ее сразу.
— Мы оба знаем, что дело не в аттестации. Ты сам говорил, что сдашь этот экзамен, даже если тебя разбудить посреди ночи.
— Хорошо. Скажу честно. Я хотел провести вечер дома. Один-единственный вечер для себя. Один-единственный вечер, когда меня не будут оценивать твои друзья. Думаешь, я не вижу, как они на меня смотрят? Как ты сама на меня смотришь, когда они рядом? Я даже ходил с тобой по магазинам, чтобы, как ты говоришь, выглядеть соответственно, но знаешь что? С меня хватит! — говорит папа, и теперь у меня горят щеки.
Да, я чувствую себя белой вороной в Вуд-Вэлли, но мне даже в голову не приходило, что у папы тоже есть сложности с тем, как приспособиться к жизни на новом месте.
— Тебя никто не оценивает, — возражает Рейчел, и теперь ее голос звучит мягко и льстиво. — Ты всем нравишься.
— Думай обо мне что хочешь, но меня не прельщает смотреть очередное «другое кино» о бенгальском прокаженном, который играет на арфе ногами. И ты на днях не постеснялась поправить меня в ресторане, как будто я неразумный ребенок. Я хотел заказать пива к бифштексу. Бутылочку пива, а не бокал каберне по цене минимальной зарплаты. Прошу прощения, если мои плебейские замашки оскорбляют твой тонкий вкус. Мне, знаешь ли, до фонаря все эти великосветские закидоны.
— Просто я не хотела, чтобы ты выставил себя на посмешище. — Голос у Рейчел дрожит. Без слез явно не обойдется. Мне совершенно ее не жалко. — В таком месте пиво никто не заказывает. Я пыталась тебе намекнуть…
— Не надо мне намекать. Я взрослый мужик, и если я предпочитаю пиво и гамбургеры какой-то там хитровывернутой, экологически чистой рыбе, это не значит, что я неотесанный варвар. Ты знала, за кого выходишь замуж. Я никогда не притворялся кем-то другим. Я думал, я тебе нравлюсь таким, какой есть. Если тебе обязательно нужно кого-то дрессировать, завела бы собаку.
— Одно дело, если у человека простые вкусы, и совершенно другое, если он не развивается интеллектуально. Неужели так трудно хоть иногда почитать книжку? — спрашивает Рейчел.
Получается, я все неправильно поняла. Она не заплачет. Она переходит в наступление.
— Вот, значит, как. Теперь у меня еще и недоразвитый интеллект. Я, кстати, ни разу не видел с книжкой тебя. Разве что с глянцевыми журнальчиками. На самом деле здесь только Джесси читает книги. Единственный нормальный человек в этом доме.
— Джесси — единственный нормальный человек в этом доме? Проснись, Билл! У нее нет друзей. Совсем. Тебя это не беспокоит? Девочки в ее возрасте должны веселиться, ходить на свидания и тусоваться с подругами, — говорит Рейчел.
Похоже, без слез все же не обойдется. Только реветь буду я. Да, конечно. Так всегда и бывает в последнее время. Мне хочется крикнуть в закрытую дверь. У меня есть друзья! Я стараюсь. Мне не нужна ничья помощь. Я не виновата, что у меня умерла мама и мы переехали в этот дом. Мне пришлось начинать все с нуля. Мой папа выбрал эту женщину, она — что еще более странно — выбрала моего папу, а я не выбирала никого из них. Да, мой папа простой фармацевт из Чикаго, но он добрый, хороший и умный. Очень умный на самом деле. Ну и что, что он любит боевики и боксерские поединки? Мама любила поэзию, папа ее вообще не понимал, но это им не мешало. Она не стремилась его переделать. Она давала ему быть собой.
Я больше не выдержу. У меня просто нет сил. Слезы уже потекли в три ручья. Я сползаю по стенке и сажусь на пол. Тео смотрит на меня и шепчет:
— Не слушай ее. Она всегда порет чушь, когда злится. И всегда бесится, если не добивается своего.
— Уж не тебе говорить о родительском беспокойстве. — Голос моего папы. — У меня самая лучшая дочка на свете, и не смей говорить о ней в таком тоне. Посмотрела бы лучше на своего сына. Ходит весь расфуфыренный, как… — Слава богу, он вовремя умолкает.
Папа, пожалуйста. Не говори ничего. Не надо.
— Как кто? — голос Рейчел звенит от ярости. — Да, мой сын гей. И что с того?