— Что ты здесь делаешь?
— Просто сижу, размышляю.
— О! — говорю я, и папа улыбается.
— Мне только сейчас пришло в голову, что я уже взрослый дядька. Окончательно и бесповоротно, доподлинно и официально. Взрослее некуда. Но, если честно, я иногда забываю об этом и пребываю в полной уверенности, что мне по-прежнему двадцать два. Понимаешь, о чем я?
Меня удивляет его вопрос. Он сам должен знать, что я этого не понимаю. И понять не могу. Для меня двадцать два — почти старость.
— Вообще я уверена, что тебе сорок четыре. Сколько я себя помню, ты всегда был взрослым дядькой, — говорю я.
— Да, наверное. Ты сама почти взрослая женщина, и я твой отец. Но, черт возьми, я не знаю… Мне иногда кажется, что я совершенно не приспособлен ко взрослой жизни. — Его голос дрожит.
После маминой смерти я ни разу не видела, чтобы папа лил слезы, но в те первые несколько месяцев он постоянно ходил с воспаленными, красными глазами, как будто только что плакал, прячась от всех.
Я молчу, потому что не знаю, что говорить. Мамы нет, она нам уже не поможет.
Я тоже не приспособлена к такой жизни.
— Жаль, что, когда ты была маленькой, мне никто не сказал: вот оно, самое лучшее время. Прямо сейчас. Самое лучшее время. Ты молод, жизнь прекрасна. Однажды все рухнет, полетит под откос, накроется медным тазом… выбирай любую метафору. Твоя мама сумела бы подобрать самое верное выражение. В общем, однажды все кончится, так что расслабься и получай удовольствие, пока есть возможность. Когда я только начал работать в аптеке, мне снились кошмары, что я по ошибке продал не то лекарство. Дал миссис Джаллари валиум вместо сердечных капель. Или отмерил неправильную дозировку успокоительного для сынишки мистера Заковица. Но у нас с твоей мамой… у нас все было хорошо. Всегда.
Я чувствую, как у него дрожат плечи, и смотрю прямо перед собой. Если он сейчас заплачет, если он сейчас сорвется — после того, как сам все решил: продал наш дом в Чикаго, снова женился, переехал в Лос-Анджелес и даже не дал мне права голоса, хотя речь шла и о моей жизни тоже, — я к нему не повернусь. Прости, папа, но я не могу. Не ищи у меня сочувствия.
— Один мудрый человек в нашей семье говорил: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». — Это все, что я могу сказать. В горле встает комок.
Я не могу сказать «мама».
Мне что-то мешает.
— Я все понимаю. Это несправедливо, что тебе приходится меня утешать, — говорит папа, глядя на холмы, на свет в окнах других домов. Он поворачивается ко мне. — Я взрослый, а ты ребенок.
— Правда, ребенок? А я не заметила.
Папа крепко зажмуривается, прижимает к глазам кулаки, а потом резко опускает руки, как будто решив, что пора заканчивать с жалостью к себе.
— Ты прямо копия мамы. Мудрая не по годам. Помню, когда ты была совсем маленькой и лежала в кроватке, глядя на меня, я думал: «Эта малышка уже сейчас видит меня насквозь».
Я удивленно смотрю на него. Он ошибается. Я не вижу его насквозь. Он сложнее и глубже, чем готов признать сам.
Я видела, как он заказывал каберне к мясу. Неоднократно. По собственному желанию.
— Папа? — У меня опять вертится на языке: Мы уезжаем? Но мне хватает ума промолчать. — Не, ничего.
— Значит, по-твоему, сорок четыре — это уже старость? — Он улыбается. Он сумел взять себя в руки. Сумел справиться с тем, что его угнетало.
— Глубокая старость, — говорю я.
— Надо будет сказать Глории, пусть добавит в список покупок подгузники для старых хрычей.
Шутка совсем не смешная, но я смеюсь. Потому что могу рассмеяться. Если уж не посочувствовать, то хоть поддержать человека смехом. Все-таки это мой папа.
Глава 17
КН: три правды: (1) перед тем как начать читать книгу, я всегда заглядываю на последнюю страницу, чтобы знать, чем все закончится, то же самое с последними сценами в фильмах. (2) у мамы в аптечке и вправду целая аптека. Ксанакс. Викодин. Перкосет. полный набор, и она их принимает. все время, кажется, это проблема. (3) у тебя красивые руки.
Я: Не по порядку, но… (1) У меня мамины руки. Она играла на пианино. Я сама выдержала два урока, а теперь жалею, что не стала учиться. Иногда я слушаю ее любимые музыкальные произведения и притворяюсь, как будто это играет она. Не знаю, зачем я тебе об этом рассказываю. (2) Если я начинаю книгу, я обязательно дочитаю ее до конца, даже если она мне не нравится. Но я никогда не заглядываю на последнюю страницу. Не люблю знать заранее, чем все закончится. (3) Знаешь, что странно? Мой папа — фармацевт. Честное слово. Я знаю, что это за лекарства. И очень сочувствую твоей маме.
— Привет, сухой клубень, — говорит мне Итан, когда мы снова встречаемся в библиотеке. Каждый день одна и та же футболка с Бэтменом, то же кресло у «Кофеюшечки», и теперь — тот же стол у окна, за которым он дожидался меня в прошлый раз. Сразу видно, что человек следует установленному ритму жизни.
— Вот, значит, как? — говорю я, но с улыбкой. Мне нравится эта дружеская фамильярность. Нравится, что он придумал мне прозвище. — Ты вроде бы говорил, что это хорошее обзывательство.
— Я передумал. — Он убирает учебники в сумку. Похоже, мы снова идем гулять. Это радует. Мне гораздо проще общаться с Итаном, если я не вижу его глаза. Сегодня он выглядит по-другому. Явно бодрее, чем обычно. — Как тебе Клубенёк? Клубенёчик? Нет?
— Ты сегодня нормально выспался или как? — спрашиваю я.
— А? — Он испуганно смотрит на меня. Проводит рукой по волосам, взбивает их в художественном беспорядке.
Я хочу прикоснуться к его волосам, взъерошить их, как делала Джем. У него очень темные волосы. Почти черные, с красноватым отливом. Кажется, что они кровоточат.
— Ну не знаю. Обычно ты ходишь сонный, как будто не выспался. А сегодня ты прямо ожил.
— Это так очевидно? — Он легонько толкает меня плечом.
— Честно? Как Джекил и Хайд. — Я улыбаюсь, чтобы он понял, что я не хотела его обидеть.
— Шесть часов спал. Подряд, — сообщает он гордо, как будто выиграл первый приз. — У меня проблемы со сном. «По ночам я читаю, / зимой отправляюсь на юг».
— Что?
— Прошу прощения. Цитирую «Бесплодную землю». По ночам я читаю, да, но зимой никуда не езжу, разве что иногда на Тахо покататься на сноуборде. А ты читала?
— «Бесплодную землю»?
Почему я никогда за ним не успеваю? Я не тупая. Хорошо высыпаюсь. Сплю как минимум по семь с половиной часов. И пусть он еще раз прикоснется ко мне плечом.
— «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда».
— Нет.
— Почитай. Интересная книга. Про человека с раздвоением личности.
— Я уверена, эта тема тебе близка.
— Ха! — говорит он.
— А если Клубенчик? — предлагаю я. На самом деле это не так уж и сложно.
— Пусть будет Клубенчик, Джесси. — Он умолкает, и я жду продолжения. — Холмс.
Гуляя по городу, мы заходим в «Старбакс», но не в тот, куда я пыталась устроиться на работу, а в другой. Итан покупает мне ванильный латте и возмущенно отмахивается, когда я достаю кошелек, чтобы отдать ему деньги. Получается, это свидание? Или все в школе знают, что у меня туго с деньгами, по крайней мере по меркам Вуд-Вэлли? Но опять же это всего лишь латте, а Итан сам по себе настоящий рыцарь. Он запоминает стихи наизусть, придерживает передо мной дверь, и за все время, пока мы гуляем и сидим в кафе, ни разу не достал телефон и никому ничего не писал. Будем реально смотреть на вещи: у Итана наверняка есть девушка — яркая, интересная, раскрепощенная, с богатым внутренним миром. Можно, конечно, спросить у Дри, но мне неловко. Воспылать нежными чувствами к Итану Марксу — это слишком банально.
— Как я понимаю, в субботу ты не идешь на вечеринку к Джем, — говорит он и дует на свой кофе.
Даже не знаю, стоит ли мне обижаться на предположение, что я не иду на вечеринку, где собираются самые популярные ребята из старших классов. Типа мне там делать нечего. И почему он все время упоминает чудо-близняшек, к месту и не к месту? Как будто нам больше не о чем поговорить.
— Вообще-то я собиралась пойти. — Я пожимаю плечами, старательно изображая, что мне все равно, что обо мне думают сотоварищи Джем. Да, им не нравится мой ноутбук, мои джинсы и все остальное. Но это не значит, что я должна сидеть дома в субботу вечером.
— Правда? — говорит Итан. — Круть.
— Мой приятель играет там со своей группой, так что… — Лиама можно назвать моим другом с большой натяжкой, но я не хочу, чтобы Итан принимал меня за жертву Джем. За унылую толстую неудачницу.
— В смысле, в «О-граде»?
— Ага.
— А кого ты там знаешь? — спрашивает Итан чуть ли не удивленно, словно ему не верится, что такая серая мышка, как я, может знать кого-то из музыкантов крутой школьной группы. В чем, черт побери, проблема?
— Лиама знаю, а что?
— Я тоже играю в «О-граде».
Ну конечно! Конечно, он тоже. Черт! Может быть, они с Лиамом — лучшие друзья, и теперь Лиам узнает, что я козыряю его именем, будто он весь из себя знаменитость и мы с ним прямо друзья на век. Слава богу, я не назвала их «О-градом». Это так унизительно.
— Правда? Я все забываю, что Вуд-Вэлли — маленькая деревня, где все всех знают. Только я не при делах.
— Знать всех в Вуд-Вэлли — не такое уж большое счастье, — говорит Итан.
— А на чем ты играешь? — Я стараюсь сменить тему.
— На электрогитаре. И немного пою. Хотя солист у нас Лиам.
— Он классно играет, — говорю я.
— Ты его слышала? — Снова этот удивленный, даже немного рассерженный тон. Неужели так трудно поверить, что я приятельствую с Лиамом?
— Ну, да. Когда он репетировал.
— Лиам нормально играет, — говорит Итан и отпивает кофе. Задумывается над своими словами. Смягчается. — Нет, ты права. Он классно играет.
— А ты? — спрашиваю я, стараясь разрядить обстановку. Потому что чувствую, как растет напряжение. И не понимаю, как себя вести. Странно у нас складывается общение. Два шага вперед, а потом шаг назад.