— А ты все о свем, — вставляет Агнес с извиняющейся улыбкой. — Я уже в курсе, что Джем вчера устроила на уроке. Вот коза драная. Хочешь, я ей рога поотшибаю?
— Было бы здорово на это посмотреть, но спасибо, не надо. — Я думаю о том, что Агнес — не первая из моих новых знакомых, кто вызвался меня защитить. Я очень им благодарна. Конечно, хотелось бы вообще не нуждаться в защите, но я рада, что рядом есть люди, готовые меня поддержать. — Тео уже выступил моим рыцарем в сияющих доспехах.
— Да ладно! Тео? — говорит Дри.
— Ага. Сама в шоке.
— Ты смотри, — говорит Агнес. — Семья всегда на первом месте.
— Может быть. — Я смотрю на Тео, который уже разыскал Эшби — ее волосы больше не розовые, а ослепительно-белые, — и теперь они вместе стоят на краю стройплощадки, о чем-то болтают, смеются и явно не собираются приносить пользу обществу своим посильным трудом. На самом деле мне кажется, что Тео сворачивает косяк.
В обеденный перерыв нас зовут в импровизированный буфет. Настоящий буфет, шведский стол. Еда разложена на алюминиевых подносах, установленных на горелках для разогрева. Никаких сухих пайков в отдельных пакетиках. Ощущение такое, что здесь побывала Глория. Возможно, и побывала. В качестве вклада Рейчел в День пользы. Но нет, это постарался папа Джем. На столе даже стоит табличка «Спасибо мистеру Картеру за этот вкусный обед!».
Черт! Значит ли это, что мне придется остаться голодной?
— Да ладно. Неужели она тебя остановит? — произносит Итан у меня за спиной, и я вздрагиваю от испуга. Я не слышала, как он подошел. Но больше всего меня напугало, что он прочел мои мысли.
— Я понимаю, что это глупо, но…
— Вовсе не глупо. Но если в этом году будет так же, как в прошлом, то отказываться точно глупо. Даже из гордости.
— Это не гордость. Просто не хочется давать ей лишний повод ко мне привязаться.
— Правда? Я думал, ты крепче. — Итан берет две тарелки и накладывает на каждую гору еды. Потом протягивает одну мне.
— Почему ты так подумал? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами и делает знак, чтобы я шла за ним. Я, конечно, иду. У Итана удивительная способность везде находить себе место и располагаться там так, словно оно принадлежало ему всегда. Даже здесь, на строительной площадке, где мы оказались впервые в жизни и пробыли всего полдня. Он садится на землю за недостроенной стеной будущей кухни, в тени огромного грейпфрутового дерева. Подальше от всех, не то чтобы вне поля зрения, но в таком месте, куда никто не подумает смотреть.
— Слушай, — говорит Итан. — Извини за вчерашнее.
— За что тебе извиняться? Ты ничего не сделал, — говорю я и начинаю есть, следуя его примеру.
Он прав: очень вкусно. Вроде обычные чизбургеры, но сыр не ядовито-желтый и не тертый, возможно, с каким-то французским названием, которое мне в жизни не произнести. Мясо — японская мраморная говядина, о чем сообщает крошечный флажок, воткнутый в центр булки. Наверное, какое-то очень крутое мясо. Маленький шаг для одного человека и огромный скачок для всего человечества.
Жизнь — боль, я фигею.
Это мир Джем, думаю я уже не в первый раз. Всем остальным просто позволено к нему прикоснуться.
— Вот именно. Сидел, слушал, как эти дуры тебя обзывают, и делал вид, что не слышу, потому что все это настолько тупо, что не стоит внимания. Я не знаю… Я мог бы и высказать им все, что думаю. И если бы я был внимательней, я бы заметил, как она поставила тебе подножку.
— Ты не нанимался меня защищать, — говорю я и машинально прикасаюсь к синяку на переносице.
— И тем не менее. Надо было вмешаться. Болит? — Он поднимает руку, как будто хочет прикоснуться к моему лицу, но потом передумывает и убирает руку.
— Немного, — признаюсь я.
— Ты заслуживаешь… не знаю… — Итан пожимает плечами, и на секунду мне кажется, что он покраснел от смущения. У меня в голове звучат голоса Дри и Агнес: Он типа надломленный. Он никогда не встречается с девочками из школы. — Не такого…
— Знаешь, чего я заслуживаю? Пятерки по литературе, — говорю я, и пусть Джем удавится, потому что мы с Итаном поднимаем наши деликатесные чизбургеры, словно бокалы для тоста.
— Спасибо, — говорю я Тео по дороге домой, когда мы проезжаем кварталы маленьких домиков, крошечных торговых центров с вывесками на корейском языке, автомоек и многочисленных ресторанов быстрого питания. Миллион гамбургеров без французского сыра и японской мраморной говядины. Выбирай, какой нравится.
— Не за что.
— Я все равно очень тебе благодарна. Ты не обязан меня защищать. — Я делаю вид, что полностью сосредоточилась на дороге, выполняя хитрый поворот налево, но, если честно, просто пытаюсь скрыть робость. Я почему-то ужасно стесняюсь. Слова благодарности звучат почти как извинение. В последнее время меня не покидает тревожное чувство, что я всех напрягаю одним своим существованием.
— Джем однажды назвала меня пидором, — говорит Тео так тихо, что сначала мне кажется, будто я недослышала.
— Правда?
— Ага. Это было миллион лет назад, и тогда я впервые услышал само это слово. Я пришел домой и спросил у папы, что это значит. Прямо так и спросил: «Папа, а что такое пидор?» — Тео смотрит в окно, прижав ладонь к стеклу, как маленький мальчик в долгой поездке, который отчаянно тянется к человеческому теплу, к другим пассажирам в других машинах.
Нет ничего более одинокого, чем прижатая к стеклу ладошка. Может быть, потому, что ей так редко отвечают взаимностью.
— И что ответил твой папа?
Мне любопытно, каким был отец Тео, первый муж Рейчел. Он представляется мне крупным мужчиной. Крупнее моего папы и красивее. В рубашке с короткими рукавами и брюках цвета хаки, отглаженных Глорией. В доме нет ни одной его фотографии — то есть нет на виду. Сначала мне это казалось странным, но потом я поняла, что в доме Рейчел вообще не принято выставлять фотографии на всеобщее обозрение. Я не видела ни одной фотографии Тео в младенческом возрасте. Как будто он появился на свет уже готовым подростком и никогда не был маленьким.
У нас дома в Чикаго все стены были увешаны семейными фотографиями. Все мои школьные фотки вставлялись в рамки и располагались в хронологическом порядке на стене вдоль лестницы. Все до единой, даже те, на которых я получилась с закрытыми глазами или растрепавшимся хвостиком, или в тот неловкий период подросткового преображения, когда я носила брекеты и еще не избавилась от детской пухлости. Моя личная хронология, ведущая с первого этажа на второй.
Кто знает? Может быть, Рейчел считает, что семейные фотографии не вписываются в ее декор.
— Он очень здорово все разрулил. Сказал, что это плохое слово, но есть и другие, совсем не обидные названия для мальчиков, которым нравятся мальчики. Сказал, что если когда-нибудь я пойму, что мне тоже нравятся мальчики, в этом нет ничего страшного. Что он меня любит, несмотря ни на что… — У Тео срывается голос. Я не смотрю на него, я смотрю на дорогу. Жду, что он скажет дальше. — Знаешь, мне повезло. В смысле, мне не пришлось признаваться родителям, что я гей. Они всегда знали, и это было нормально. Всегда. Даже нет, не нормально. Гораздо лучше. Меня принимали таким, какой я есть. Ну, это как родиться с темными волосами. Никто же не обвиняет человека в том, что он родился брюнетом.
— У тебя был очень хороший папа.
Тео кивает.
— Тебе никогда не хотелось, чтобы все было наоборот? — спрашивает он.
— В смысле?
— В смысле, чтобы это был папа. Не мама.
— Если честно, то да.
— Вот и мне тоже. Если бы мама услышала, это точно разбило бы ей сердце, в прямом смысле слова… но с папой мы были ближе. Он все понимал. Вообще все.
— Мне кажется, мой папа знает, что я обменяла бы его на маму, если бы могла. Может быть, он поэтому меня избегает. Наверное, у меня все написано на лице. — Я еще не успеваю договорить, как понимаю, что это не правда. Не совсем правда. Просто мне кажется, что Рейчел ему интереснее.
Мама заболела как раз в то время, когда я входила в возраст подросткового бунтарства и, по идее, должна была отдалиться от своих родителей, но этого не произошло. Я не просто любила маму. Она мне нравилась как человек и как личность. И я уверена, что тоже нравилась ей как личность. Ей было со мной интересно.
— Может быть, ты напоминаешь ему маму, а он пытается преодолеть прошлое и жить дальше, — говорит Тео.
Мне приятно, что он защищает моего отца.
— Может быть, — соглашаюсь я, хотя не думаю, что дело в этом. Мы с мамой совсем не похожи. Ни внешне, ни внутренне. Она была смелой, общительной и раскованной. В этом смысле на нее больше похожа Скарлетт. Мама часто шутила, что никогда не поверила бы, что я ее дочь — внешне мы были полной противоположностью друг другу, — если бы не видела своими глазами, как я у нее родилась.
Я знаю, что папа не видит во мне копию мамы, но впервые за все это время у меня вдруг мелькает мысль, что, может быть, и он тоже обменял бы меня на маму, если бы мог.
— Ты дружишь с Итаном? — спрашивает Тео совершенно некстати, но я рада сменить тему. Я не хочу думать о маме с папой. Не хочу думать о том, что мы почти не контролируем собственную жизнь.
— Да, наверное. Вроде того. Я не знаю, — говорю я.
— Я видел, вы вместе обедали.
— Мы вместе работаем над проектом по литературе. По «Бесплодной земле».
— Ясно. Я просто хотел сказать… только не воспринимай это, как будто старший брат учит тебя жизни…
— По-моему, я все-таки старше, — говорю я.
— Как скажешь. Просто будь с ним осторожнее. Я не пытаюсь никого очернить, просто мне кажется, он… испорченный.
— В каком смысле?
Дри назвала его надломленным. Я так и не выяснила, что она имела в виду.
— Не знаю. Может быть, это всего лишь слухи. Но мне кажется, он сидит на какой-то тяжелой дряни. Как его брат.
— Ты имеешь в виду наркотики?
Наверное, брат Итана уже совсем взрослый. Давно окончил школу и уехал и