Нет, они совсем не похожи на глаза серийного убийцы, как мне сперва показалось. Все гораздо сложнее. В них столько всего. Даже не знаю… Я вспоминаю, что говорил Тео, и смотрю, не расширены ли у Итана зрачки. Нет, совершенно нормальные.
— Хорошо, — отвечаю я. Не игриво. Не остроумно. Вообще никак. Может быть, через пару часов я придумаю что-то получше. Что-то смешное и легкое, чтобы ненавязчиво попрощаться. Но сейчас — ничего.
Итан трет ладонью голову, словно пытается разбудить свои волосы. И опять улыбается.
— Тебе назавтра удачной дороги.
— Спасибо.
— Не забывай нас, — говорит он, и, прежде чем я успеваю задать вопрос — что значит «нас»? Вуд-Вэлли? Лос-Анджелес? Нас с ним? — уже выходит за дверь и направляется к своей машине.
Я жду Калеба на школьном крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Он сказал, что мы встретимся в три, а сейчас уже три-пятнадцать, и я уговариваю себя, что мне все равно, придет он или нет. Я смотрю на экран своего телефона и делаю вид, будто сосредоточенно набираю сообщение. Как будто моя жизнь зависит от этого текста, который я собираюсь отправить. На самом деле я никому не пишу. Калеб — единственный человек, с кем я могу переписываться в это время. Так что я просто стучу пальцами по экрану, снова и снова: Пожалуйста, приходи. Пожалуйста, приходи. Пожалуйста, приходи. Интересно, долго ли я должна ждать и в какой момент мне станет ясно, что я идиотка?
На крыльцо выходит Джем. Ну конечно. Если мое унижение не может происходить без свидетелей, то свидетелем выступит именно великолепная Джем. У меня мелькает ужасная мысль, что Джем и есть КН, что это было такое изощренное издевательство и сейчас все откроется… Но я гоню ее прочь, эту мысль. Нет, у Джем есть занятия поинтереснее, чем писать мне сообщения до поздней ночи в рамках детально продуманного злого розыгрыша. Наша дружба с КН — настоящая, даже если Калеб еще не готов встретиться со мной лицом к лицу.
— Лучше бы ты сюда не приезжала, — бросает Джем через плечо, проходя мимо меня. Каждое слово — как дротик.
— Я тоже так думаю, — говорю я, но тихо, чтобы она не услышала.
— О чем думаешь? — спрашивает Калеб.
Я не заметила, как он подошел. Но вот он, стоит рядом, и я улыбаюсь до ушей. Ничего не могу с собой поделать. Я боялась, что он не придет. Но он пришел. Он меня не подвел. Держит в руке ключи от машины, уже готов ехать. Сейчас мы выпьем кофе и наконец-то поговорим, глядя друг другу в глаза, и это будет не сложнее, чем печатать ему сообщения. Как бы странно это ни звучало, но я ему доверяю. Три правды, мысленно пишу я: (1) Ты меня понимаешь. (2) Расскажи мне о Килиманджаро. (3) Тебе не было страшно там, наверху?
— Ни о чем, — отвечаю я. — Разговариваю сама с собой.
— И часто с тобой такое?
— Иногда случается.
Калеб очень высокий, мне приходится запрокидывать голову, когда я к нему обращаюсь. Шея у меня выгибается как-то коряво, я сама это чувствую. Надо будет потом сделать селфи и посмотреть, каким он видит мое лицо сверху. Думаю, это будет печальное зрелище. Сплошной подбородок и брови. Да, я совсем не Барби для этого Кена в человеческом облике.
— Слушай, насчет кофе… — произносит он, и меня накрывает волной горького разочарования еще до того, как он успевает закончить фразу.
Вот так всегда и бывает, когда ты отваживаешься на смелый шаг. Это же надо быть такой дурой! С чего я решила, что мы куда-то пойдем? Раскатала губу. Ага, щас. Я чувствую себя плюшевой игрушкой в старомодном игровом автомате. Страшненькой игрушкой, которую случайно цепляют, приподнимают и тут же роняют. Я никому не нужна, и уж точно — такому красавчику, как Калеб.
— Наверное, лучше не надо.
— Пить кофе? Ладно. — Мне хочется достать телефон. Написать КН. Написать то, что так трудно произнести вслух: Почему нет? Я тебе не подхожу в реальной жизни? Я что, недостаточно хороша? Ты меня будешь стесняться?
Я думаю о прыще у себя на подбородке, который замазала тональным кремом буквально полчаса назад перед зеркалом в туалете. Думаю о своих руках, рыхлых и бледных, а не подтянутых и загорелых, как у Джем. О своих непослушных бровях, которые всегда получаются несимметричными, даже если убить целый вечер, чтобы выщипать их одинаково. О своей одежде, почти такой же невзрачной и неприметной, как у Калеба, но девушке вроде бы не пристало стремиться быть невзрачной и неприметной. О своем носе — он у меня широкий, и до сегодняшнего дня меня это не беспокоило, — об облупившемся лаке на ногтях. Какая я вся несуразная! Даже мочки ушей у меня некрасивые, длинные и мясистые. Про грудь я вообще молчу. Не грудь, а сплошное недоразумение. Маленькая, но при этом отвисшая — тихий ужас.
Калеб не увидит моего разочарования. Ничего, как-нибудь переживем. Я пожимаю плечами, будто мне все равно. Держу улыбку. Не обращаю внимания на тугой комок в животе, словно все внутренности завязались узлом. Я улыбаюсь сквозь боль — настоящую, глубинную, беспощадно реальную боль.
— Чтобы Лиам ничего не подумал, — говорит Калеб, и теперь я вообще ничего не понимаю. Как будто он бредит. Или говорит на каком-то чужом языке, который я слышу впервые в жизни. На непонятном, отрывистом, резком языке, неприятном для слуха уже в силу своего жесткого звучания.
— Лиам? При чем тут… Погоди, что?
— Просто он может не так понять. Он мой лучший друг, так что, сама понимаешь… — объясняет Калеб.
Но я не понимаю. При чем тут Лиам? Как он может помешать нам выпить кофе?
— Нет, я… в смысле, я даже не представляю… Что он может не так понять? При чем тут Лиам? Он вообще ни при чем. — Я не нахожу слов. Мозги у меня опять отключились. Может быть, Калеб прав: нам лучше общаться буковками на экране. Так действительно проще. Понятнее. И на экране слова сохраняются, и к ним всегда можно вернуться в случае недоразумений.
— Ты же знаешь, что Лиам расстался с Джем. Из-за тебя, — произносит Калеб таким тоном, как будто об этом знает вся школа. Как будто это его не касается.
— Э… нет. Я не знала, что они расстались, но если расстались, я тут ни при чем. — Я говорю так, словно защищаюсь, хотя не понимаю, с чего бы мне защищаться. Я ни в чем не виновата. Я делаю паузу и начинаю заново. — То есть она та еще стерва, и, может быть, он узнал, как она… ну, надо мной издевалась, и поэтому косвенно… не напрямую… это может быть как-то связано со мной, но… Погоди. Что?! — Я опять заговариваюсь, потому что волнуюсь. Я умолкаю, пытаюсь успокоиться и осмыслить услышанное. Наверное, я все неправильно поняла. Он же не хочет сказать, что Лиам… Нет. Лиам не мог бросить Джем, потому что ему нравлюсь я. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
О боже! Я прикасаюсь к листку бумаги в кармане. Мой билет до Чикаго. Скорее бы завтра. Жду не дождусь, когда можно будет уехать из этого мрачного места. Если бы все зависело от меня, я бы рванула уже сейчас. Мне страшно представить, что подумает Дри, когда эта новость дойдет до нее через школьное сарафанное радио, к которому я так и не подключилась. А вдруг она решит, что я предала нашу дружбу? Но ведь она знает, что Лиам мне нисколечко не интересен!
Но так не бывает. Джем — из тех девчонок, на кого оборачиваются мужчины, не только мальчишки-ровесники, но и мужчины. Среди миллиардов параллельных вселенных нет ни одной, где кто-то расстанется с Джем из-за меня. Разве что… Неужели КН это Лиам? Может ли быть между нами какая-то интеллектуальная связь, ради которой ему захочется преодолеть этот невероятный разрыв между мною и Джем?
Нет. Лиам — единственный ребенок в семье. Никаких мертвых сестер, ни придуманных, ни настоящих. И когда мы общаемся в магазине, я не чувствую, что мы контактируем по-настоящему. Честно сказать, я не знаю, о чем с ним говорить.
Лиам сказал мне однажды в нашу общую смену, что со мной «легко разговаривать» и что я «умею слушать». Мне показалось, он так сказал просто из вежливости. Обычно нечто подобное и говорят робким, стеснительным людям. На самом деле я не умею слушать. Просто больше молчу и даю говорить другим.
Нет, Калеб наверняка что-то напутал.
— Ладно, как скажешь. Но вмешиваться я не буду, — говорит он и уходит.
Он и вправду уходит.
— Подожди. — Я хочу задать миллион вопросов, но понимаю, что, наверное, просто ему напишу. Так будет легче и рациональнее.
— Что? — Калеб оборачивается ко мне. Снова трясет телефоном, как будто это меня утешит: обещание будущих сообщений.
— Ничего. Разговариваю сама с собой.
КН: рада, что едешь?
Я: ЖДУ НЕ ДОЖДУСЬ, КОГДА МОЖНО БУДЕТ УЕХАТЬ ИЗ ЭТОГО МРАЧНОГО МЕСТА.
КН: день совсем не удался?
Я: Знаешь что? Ладно. Неважно.
КН: я могу чем-то помочь?
Я: Уже нет.
Значит, я ошибалась. На письме не так просто выразить свои чувства. Я не смогла написать: Ты меня очень обидел сегодня. Мне не нравится Лиам. У меня пальцы устали печатать. Это всего лишь кофе.
Или так: Почему ты мне пишешь, что я тебе нравлюсь, а ведешь себя так, словно я пустое место?
Или, может быть, даже так, чтобы наверняка: Ты Калеб, да?
Я ложусь на кровать. В общем, и неудивительно, что КН не хочет встречаться со мной в реальной жизни. Даже мой папа не хочет со мной разговаривать: это было понятно еще до того, как я сама перестала разговаривать с ним.
Жалость к себе подступает бесшумно и незаметно. Голодная и беспощадная, как чудовище под кроватью. Я стараюсь не думать о маме, чтобы не оправдывать эту жалость, не кормить это чудовище. Очень легко пожалеть неудачницу, потерявшую маму. Дешевая отговорка, унижающая и ее, и меня.
Дри: АААААА!!!
Я:?
Дри: Я была права! Джемиам РАССТАЛИСЬ!!!
Я: Ну, круто.
Дри: Мне кажется, эта новость достойна того, чтобы проявить больше восторга. Ты подумай: ОН ЕЕ БРОСИЛ!
Я: