Мама родная! Ну и вбрякался!.. Действительно, черт возьми, мы с этими постоянными шуточками начинаем уже зарываться и сами не замечаем другой раз, как высмеиваем какое-нибудь полезное начинание.
— Извините, — говорю я официантке и чувствую, что готов провалиться от стыда.
Остальные тоже переконфузились — не знают куда глаза девать.
— Хорошая идея, — бормочет наш первый сосед, однако до кильки пока не дотрагивается.
— Разумеется… напрасно ты, старик, — говорит Жора. — Это, конечно, шаг вперед.
— Ага, — говорит второй сосед. — Ощущается… забота.
Фффууу!
В общем, съели мы после этого свой обед в полном молчании, расплатились и ушли пристыженные.
А бесплатная килька так и осталась ржаветь. Из-за нашей общей несознательности…
Наша марка
Я ждал на остановке троллейбус. По случаю субботнего утра улица была пустынной. И троллейбус чего-то не показывался. Я уж вторую сигарету до половины выкурил, а его все не было.
Из подъезда ближайшего дома выскочил невысокий человек в пижамных штанах, в пиджаке, надетом поверх белой майки, и, нервно почесывая грудь, окинул взглядом по-прежнему безлюдную улицу. Какое-то нетерпение сжигало его, — он словно бы даже пританцовывал.
Человек заметил меня, проглотил слюну и хрипло сказал:
— Друг! Нет ли чего закурить? Если не жалко, конечно… А то прямо уши опухли.
— Да господи! — улыбнулся я. — Чего-чего хорошего, а этого добра сколько угодно… — и протянул ему пачку сигарет «Столичные».
— Ой, нет, нет! — замахал руками человек. — Такие не курю. И на дух не надо. Уж лучше назем куриный!
— Ну, извините, — сказал я, убирая сигареты в карман.
С другой стороны улицы, к остановке, попыхивая папироской, шагал гражданин с рюкзаком. Человек в майке опять затанцевал от нетерпения.
— Ну, давай, давай! — сказал он, маня гражданина рукой. — Шевели лаптями!.. Закурить есть?
Гражданин с рюкзаком достал «Курортные».
— Мимо! — сказал человек. — Спрячь обратно. И как такую траву куришь? Не тошнит?
— Привычка, видимо, — пожал плечами гражданин.
— Дурь, — сплюнул человек. — И больше ничего.
Курить ему, все же, очень хотелось.
— Веришь-нет, прямо грудь раздирает, — пожаловался он с плаксивой гримасой. — С вечера не курил.
— Может, все-таки попробуете? Разок? — я снова полез за сигаретами.
— Даже не навяливай! — сказал он. — Изжога у меня от них, сволочей.
Вдали показался третий пассажир. Он был в комбинезоне, забрызганном известью, в кирзовых сапогах, — и человек оживился.
— Ну, сейчас покурим, — сказал он, потирая руки. — Сейчас-то уж подымим — факт…
Увы, третий пассажир достал из кармана комбинезона нарядные сигареты «Друг».
Человек в майке схватился за голову.
— Это что же делается? — в отчаянии сказал он. — Сбесился народ, в корень, в жилу, в господа Иисуса Христа!..
И, ругаясь чудовищными словами, он перебежал дорогу и купил в киоске пачку любимых своих папирос «Прибой».
Репетиция
В прошлое воскресенье с нашим приятелем Веней Левандовским произошел такой загадочный случай, что он чуть было умом не помешался.
Приезжает он, значит, в город, с дачи, со станции Ноздревой. Ну, приезжает, по причине летней жары, в чем был — в майке-сеточке, лавсановых штанах и в тапочках. Сходит с электрички и сразу берет наискосок, через привокзальную площадь, к крайнему дому проспекта имени братьев Гусельниковых. Там, на углу, цистерна стояла — автоприцеп, — возле которой Веня обычно пивком освежался. Всякий раз, как с дачи приезжал. Правда, из этой цистерны пиво лили только в собственную посуду: в бидоны, допустим, или канистры — у кого что. Но Веня на этот счет не расстраивался. У него личная кружка всегда при себе была, в газетку завернутая. За эту кружку ему, между прочим, возле любого киоска, не сходя с места, трояк давали. Но только Веня не брал, отказывался. Бесценная потому что была кружечка. Другие любители единственную стеклянную банку по кругу пускают или выменивают ее на попить за половинку сушеного чебака, а Веня не спеша повторяет. Без нервотрепки.
Так вот, подходит Левандовский к заветному углу, вертит головой туда-сюда и не обнаруживает цистерны. Нет ее ни на этой стороне проспекта, ни на той, ни во дворе магазина «Соки — воды» — нигде!
«Странно, — думает про себя Левандовский. — Если ее на пополнение укатили, то должны хотя бы кирпичики остаться, которыми колеса подпирают…» Между тем, кирпичиков нет, и мокрое пятно на асфальте не просвечивает, и окурки подметены.
Постоял Веня в скорбном молчании возле пятачка, где функционировала дорогая его сердцу бочка-цистерна, и побрел дальше, вдоль по проспекту.
Там, через полквартала примерно, действовало еще одно заведение с более крепкими напитками — круглый такой павильончик, под названием «Ветерок».
Идет Веня и думает: «Ладно, бог с ним! Хотя, конечно, жара и не климатит, но так и быть — выпью стакан бормотухи из-под конуса».
Только подходит он и видит — павильончика тоже нет. А на его месте стоит полосатая скамеечка в окружении двух свежепобеленных урн-мусорниц.
У Левандовского даже ноги ослабли. Сел он на эту интеллигентную скамеечку и за голову схватился. «Ой-ой-ой! — думает. — Караул!.. Неужели я, мать честная, по ошибке в какой-нибудь другой поезд забухался и приехал не в тот город?.. Вот это будет номер!»
А действительно, для него в чужом городе оказаться — просто катастрофа. Во-первых, в кармане всего два рубля сорок копеек, во-вторых, если помните, сверху на нем только майка-сеточка и рваные тапочки. Тапочки он, кстати, собирался отремонтировать в кредит у знакомого холодного сапожника дяди Пети.
«Ну, — размышляет Левандовский, — если и дядю Петю не найду — тогда уж точно. Тогда уж сомнений быть не может — наверняка я не в своем городе».
Перебежал он на другую сторону проспекта — нет дяди Пети!.. Только пух тополиный жутко кружится на месте его будки.
Вот тут Левандовский и почувствовал, что отключается. Явственно услышал, как в голове у него что-то сдвинулось. Глянет он вдоль улицы — вроде все то же самое: справа четыре панельных дома, слева четыре панельных дома. На одном из домов, через весь фасад, знакомый лозунг висит: «Внедряйте!» А переведет взгляд на пустоту, где, по идее, дяди-Петина будка должна быть, — и сразу в глазах у него красные мухи и к горлу тошнота подступает.
Собрал он все самообладание — подошел к постовому милиционеру. Стал ему экивоками объяснять: не нахожу, мол, знакомых ориентиров и, вообще, какой город, если не секрет?
Милиционер над Веней посмеялся. Тот город, сказал он. И проспект тот же самый. А ты иди-ка, лучше, браток, в скверике полчаса отдохни, в холодке — и все твои приметы обратно найдешь.
Веня так и сделал.
А дальше с ним случилось, как в детстве: когда — помните? — мама говорит: «Закрой глаза, открой рот», — и кладет в открытый рот шоколадную конфетку. Так и с Левандовским. Вышел он через полчаса из скверика и видит: дядя Петя сидит в своей голубой будке, полный рот гвоздей у него — подметки гражданам приколачивает; в павильоне «Ветерок» двери хлопают, а в дальнем конце проспекта желтеет родная бочка-цистерна.
Словом, программа у Вени не сорвалась. Он прекрасно освежился пивом из личной кружечки, принял на радостях два стакана бормотухи и подшил тапочки.
Но один вопрос его, тем не менее, беспокоил. Веня повернул назад, дошел еще раз до дяди-Петиной будки — проконсультироваться все же насчет своего временного затемнения.
Дядя Петя Веню успокоил.
— Да никакое у тебя не затемнение, — сказал он. — Просто на этой улице, говорят, через два дня должна иностранная делегация проехать, и тут маленькую репетицию устроили.
— А коренных изменений не ожидается? — спросил Веня. — В смысле ликвидации точек? Не слыхал, дядь Петь?
— Коренных вроде не ожидается. Так что иди хладнокровно и будь спокоен.
И Левандовский пошел, размышляя по дороге, что если не ожидается коренных изменений, — тогда еще ничего. Тогда еще жить можно.
Ради чего?
В одно прекрасное воскресное утро я понял, что жизнь мне осточертела. Доканали меня подвернувшиеся под руки спички. На этикетке усатый красавец с томными глазами нежно прислонялся к худосочной перепуганной девице, и было написано: «Тихий Дон».
— Господи, боже мой! — простонал я, хватаясь за голову. — Тоска зеленая!
Я побежал на кухню и, жестоко опалив брови, прикурил от электроплитки. После этого несколько успокоился и меланхолически подумал: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…» Я с холодным вниманием осмотрел свою комнату: вызывающий слабость под ложечкой циклопий глаз телевизора, портрет папы Хемингуэя на стене, керамическую абстрактную статуэтку индианки… И снова застонал.
Чего ради, собственно, начинался хотя бы сегодняшний чудный день? Ради уплаты по жировке, обязательной воскресной партии в шахматы с соседом-энтузиастом и стандартной вечеринки у Люси Паникоровской по случаю ее именин. Вечеринки — в квартире с телевизором, портретом Пастернака на стене, с абстрактной соломенной фигуркой танцующего шамана.
«Повешусь! — ясно, без содрогания подумал вдруг я. — Ну, не буквально повешусь, потому что вешаться как-то не интеллигентно, а что-нибудь в этом роде… Вот только навещу ближайших друзей… в последний раз».
И я запрыгал на одной ноге, надевая брюки.
За дверью, когда я ее открыл, стоял идиотски сияющий сосед с шахматной доской в руках.
— Бур-бур-бур, — сказал я, толкнул его плечом и скатился по лестнице.
Какие теперь шахматы! Жировки, вечеринки! Зола все это!
Ближе всех от меня жил Миша Побойник. К нему первому я и завернул.
Побойник стоял возле аквариума и чайным ситечком пытался выловить какую-то рыбешку, состоящую из одного живота.
— Заболела, — озабоченно сказал Миша. — Ничего не жрет, понял?.. Вот пакость — опять унырнула! Ну-ка, свети сюда. — Он протянул мне карманный фонарик.