Для высших сановников такое решение означало, что вопрос урегулирован. Но в голове императора это дело продолжало прокручиваться. Цяньлун, только что преодолевший очередное недомогание, уделял теперь повышенное внимание «внешним» вещам и вздрагивал при каждом сотрясении воздуха, вызванном не известным ему событием. Уязвленный и раздраженный, он никак не мог успокоиться. И все принюхивался, прислушивался — в поисках взаимосвязей, намеков, голосов.
В Юаньминъюани[196] он оставался недолго; уже через месяц императорский двор переехал в расположенное к юго-западу от Пекина селение Гэлотор, близ которого находился монастырь Цзетайсы[197] — гигантский архитектурный комплекс, вписанный в горный ландшафт с еловыми лесами. Это была любимая резиденция Цяньлуна: гуляя здесь, император мог насыщать взгляд видом тысяч столичных крыш и Угольной горы со сверкающими изящными беседками, белым мерцанием моста Лугоуцяо[198]; а под ногами у него катила свои воды зеленоватая Хунхэ.
В то время как старый государь целыми днями сидел в задумчивости на террасе летней резиденции, Пекина же избегал, будто был изгнан оттуда, в самом Пурпурном городе бурлило дерзкое жизнелюбие: тучный Цзяцин показывал свое непокорство. Заместителя председателя государственного совета царевич, не испросив разрешения у императора, велел за нарушение этикета высечь плетьми. Желтому же Владыке грозил местью за то, что тот позволил себе так с ним обойтись. Цзяцин, всегда страшившийся даже малейших осложнений, хотел бы как можно скорее отделаться от неприятной истории. Но, поскольку это было не в его власти, просто слонялся по своим покоям, успокаивая, «заговаривая» себя утешительными доводами. При дворе он инсценировал разные забавы, довольно грубого толка. Устраивал, например, маскарадные шествия, участники коих пародировали некоторых высоких и высочайших особ. Узнав о скором возвращении Желтого Владыки, царевич со своими фиглярами и музыкантами спешно удалился на Ваньшоушань, Гору Нефритового Источника, где стоял его дворец — под защитой высокой пагоды, построенной во времена великого маньчжурского императора Канси[199].
все больше и больше воздействовало — тем более, что на границах империи царил непривычный покой, и, значит, ничто не отвлекало всерьез внимание государя, — ужасное событие в Яньчжоу. Император прекрасно понимал, чем объясняются задумчивость его астрологов, рассеянность цензоров: они мысленно взвешивали, что могут означать всякие разности, о которых пока не говорилось вслух, но прежде всего — сам факт столь массовой гибели людей, это неслыханное несчастье; и еще: на какую инстанцию следует возложить ответственность за случившееся. Император не пытался уклониться от брошенного в него копья судьбы: он был правителем империи; и что бы ни изрекало Небо, это речение адресовалось только Желтому Владыке.
Выйдя из состояния погруженности в себя, делавшего его недоступным для других, император еще раз — среди зимы — послал трех цензоров в Монгольский квартал Яньчжоу для расследования всех обстоятельств дела. Вернувшись, чиновники лишь недоуменно качали головами: речь, мол, идет об одной из многих запретных сект, которые смущают дух простонародья и ввергают провинции в нищету.
Цяньлун посмеялся над уклончивыми объяснениями; он был уверен: столь чудовищные события не поддаются рациональному истолкованию.
И вот однажды, в десятый месяц года, императорские курьеры прибежали в Пекин: этот особый обнесенный стеной ареал, включавший в себя, помимо лугов и пустырей, также и город, который в какие-то часы разбухал, наливаясь многоголосым шумом. К Цяньлуну были приглашены Агуй, верный Чжаохуэй, знаток истории Сун и некоторые другие лица.
Император принял их в тронном зале Дворца Воспитания Сердца (Янсиньдянь) — высоком и узком помещении, где обычно проводились секретные совещания. После того, как Цяньлун вышел к вельможам и они пали перед ним ниц, воцарилась полная тишина; потом, по слову государя, они заняли подобающие им места. Потолок небольшого зала был затянут полотнищем желтого шелка; могучий дракон, вышитый золотыми, синими и красными нитями, парил среди равномерно распределенных шелковых складок, сходившихся в середине потолка. Задернутые занавеси на окнах не пропускали дневного света; тяжелые бронзовые люстры, подвешенные на цепях, нарушали цельность шелковой композиции и, поскольку в них горело масло, бросали красноватые отблески на устланные коврами ступени, на государя в желтом одеянии и на нарядных, не смевших нарушить молчание гостей. Бесшумно скользили по залу молодые евнухи, разносили на золотых подносах чай. Цяньлун, качнув своей фарфоровой чашкой в сторону приглашенных, потом еще долго вертел ее в руке и читал вслух надписанные на ней строчки, сочиненные им самим: «Над легким огнем поставь трехногий чайник, цвет и фактура коего свидетельствуют о долгом употреблении; наполни его снеговой водой и кипяти ее столько времени, сколько потребно, чтобы рыба побелела, а рак — покраснел. Потом вылей кипящую воду на нежные листья отборного чая в чашке „жу-э“. И пусть все это отстаивается, пока пар не соберется в облачко, оставив на поверхности только тонкую плавучую дымку. Пей эту драгоценную жидкость так, как тебе захочется, — и ты прогонишь пять причин дурного настроения. Тебя охватит состояние безграничного покоя, которое я могу только ощущать, воспринимая, среди прочего, и на вкус, — описать же его невозможно».
Потом голос Желтого Владыки зазвучал тише и жестче. Беспорядки в стране, и особенно в северных провинциях, требуют пристального внимания. Некто по имени Ван Лунь основал секту так называемых «поистине слабых»; разногласия среди его сторонников привели к обособлению одной группы, которая избрала для себя неприличное имя «Расколотая Дыня» и решилась на открытый мятеж. Сама же секта «поистине слабых», включая Ван Луня, как бы исчезла с лица земли; этих людей придется выслеживать, ибо они отчасти попрятались в больших городах, а отчасти смешались с сельскими жителями.
Сун объяснил, что Чэнь Юаньли, цзунду Чжили, равно как и Су Цзы, военный губернатор Шаньдуна, уже получили соответствующие указания. Численность тайной полиции в подведомственных им городах должна быть увеличена; необходимо всячески усилить контроль над случаями внезапных смертей и — по видимости — немотивированных преступлений; в селениях и городах обеих провинций, которые оказались под угрозой, нужно организовать строжайшее наблюдение над всеми въезжающими и выезжающими лицами; руководство же этими мероприятиями и ведение документации — возлагать лишь на абсолютно надежных чиновников.
Император сказал: «Я запретил, вплоть до особого распоряжения, распускать элитные войска, которыми командует сиятельный Чжаохуэй. Я намереваюсь использовать эти войска против мятежников; и уже сейчас приказываю, чтобы вы, сиятельный Чжао, привели свою армию в боевую готовность и сосредоточили ее к северу от Пекина. Местные власти будут извещены — посредством настенных объявлений и через глашатаев — о том, что им надлежит воздерживаться от принятия гражданских мер: ибо в случае возникновения беспорядков победоносные войска под командованием сиятельного Чжао немедленно выступят, при содействии цзунду, в район мятежа».
Лю Гоу, бывший наместник Чжили, тоже присутствовал на совещании; этот высокий сутулый человек, испуганный не меньше остальных, заговорил о том, что угрозы со стороны правительства могут иметь неожиданно неприятные последствия: ведь пока нет уверенности, что учение «поистине слабых» направлено против правящей династии, как не доказано, впрочем, и само существование — в данный момент — этой секты; а вдруг угрозы лишь поспособствуют консолидации остатков разгромленной секты, привлекут на ее сторону другие мятежные элементы?
Чжаохуэй, заметив неудовольствие на лице императора, выступил с ответной репликой: он напомнил, что около месяца назад в округе Дамин были схвачены сорок мужчин и женщин — как они сами признались, сторонники Ван Луня, — которые агитировали солдат провинциальных войск против войны вообще и против «воинственной» Чистой Династии.
Цяньлун окинул бывшего наместника ледяным взглядом: «Что они имеют против Чистой Династии? Мои предки спустились сюда, на цветущую Срединную равнину, не по своей воле. Не будь нас, во что превратилась бы эта страна сегодня?»
Император помолчал, гладя в пространство перед собой, потом продолжил: «Господа, которых я уважительно приветствую как своих гостей, — не астрологи. Мои астрологи — добросовестные ученые; обычно им требуется много времени, чтобы просчитать какой-то результат. Однако на сей раз они чересчур поторопились и высказали свое предположение даже раньше, чем я успел сформулировать вопрос. Три цензора, которые ездили этой зимой в Яньчжоу, чтобы прояснить обстоятельства трагедии в Монгольском квартале, тоже по возвращении представили мне подслащенный отчет. Когда где-нибудь сгорает дом, или театр, или административное здание, то ответственность за это, помимо городского бога, несут многие лица: начиная от даотая и кончая пожарными и полицейскими. Но в старых книгах говорится, что такой опыт не приложим к событиям чрезвычайной значимости: а что из этого следует, пусть думают сами господа советники. Согласно предположению — десятикратно зашифрованному, приукрашенному, подслащенному предположению моих астрологов и цензоров, мне следовало бы встревожиться и отправиться в Храм Неба[200], чтобы оправдаться, принести искупительную жертву, получить пророчество».
«Законы против еретиков, — начал Агуй, не пытаясь смягчить свой голос, — вот что сейчас необходимо. Августейший повелитель не первый, кто их изобрел, и не будет первым из тех, кто их применит. Действия приспешников Ван Луня и другой, похабной секты вполне подпадают под статьи этих законов».