Мария-Антуанетта: история возникновения мифа
В июне этого года по телеканалу BBC был показан документальный фильм «Платья Дианы». В нем рассказывалось об аукционе, проведенном в Нью-Йорке галереей Кристи за два месяца до гибели принцессы в парижском туннеле. Посетители аукциона отзывались о Диане, которая тогда еще была жива, чрезвычайно почтительно (не стоит и говорить, что смерть принцессы превратила ее вечерние туалеты в настоящие драгоценные реликвии). «Я хотела приобщиться к королевскому величию», - объяснила одна из покупательниц. «Я испытываю прямо-таки благоговение перед этим платьем», - призналась другая.
Когда платья были вывернуты перед камерой наизнанку, зрители смогли разглядеть составные элементы корсета и скрытые чехлы: как бы вторые платья, вставленные внутрь, чтобы не дать посторонним видеть бренное тело принцессы. Только при поверхностном взгляде эти облачения можно было принять за платья, которые носят обычные женщины. Они напоминали не изделия портного, но сложные архитектурные сооружения, прочные как камень, изысканно украшенные бисером и блестками, - казалось, они не упадут, если их поставить, но так и останутся стоять. Однако теперешние владельцы этих платьев боятся лишний раз дохнуть на них: наряды демонстрируются только под надзором вооруженной охраны. Когда хозяин одного бостонского магазина купил три таких наряда и выставил их в витрине, прохожие отнеслись к ним как к святыне, засыпав мостовую грудами траурных букетов и слезных посланий. Еще один владелец наряда Дианы описывает предмет своей гордости так: «это историческая одежда, одно из самых важных платьев, какие когда-либо носила принцесса». Совершенно ясно, что одежда в данном случае рассматривается как нечто не вполне отделимое от плоти. Существует даже проблема самозванства: два разных человека уверяют, что обладают одним и тем же платьем. Ситуация напоминает культ святого, когда два города притязают на обладание его истинными мощами (с той оговоркой, что роль мощей здесь играют вечерние туалеты).
Все это приходило мне на ум, когда прошлым летом я искала в парижском музее Carnavalet{1} клочок одного из платьев Марии-Антуанетты, упомянутый Шанталь Тома в ее живом и ярком исследовании, посвященном общественному восприятию образа французской королевы. Этот клочок материи, пишет Тома, принес с собой на эшафот Барнав, вначале - революционер самых крайних убеждений, а впоследствии - советник двора. Я искала долго и упорно, но так и не смогла найти среди предметов, имеющих отношение к королевской семье, - срезанных локонов, оловянных солдатиков дофина, шахматных фигур, чертежных инструментов короля, его бритвенного прибора и лоскутов его жилета, из которых кто-то вырезал причудливых бабочек. Возможно, клочок платья королевы, подобно одному из нарядов Дианы, отправился в мировое турне. Мария-Антуанетта - даже в большей степени, чем Диана, - составляла со своими платьями единое целое. Они определяли личность королевы; подчас ставили ее в трудное положение. Согласно рассказу госпожи Ролан, когда Мария-Антуанетта пыталась подслушать разговор между королем и Петионом, последний обнаружил ее присутствие, услышав, как «шелестит шелк».
«Именно ее облик положил начало современному представлению о принцессе», - пишет Шанталь Тома. В этом отношении Мария-Антуанетта действительно была идеальным образцом: светловолосая, голубоглазая, с гладкой, как фарфор, кожей. До нее французские королевы были не более чем производительницами потомства. Принцесса, с ее любовью к нарядам, драгоценным украшениям, вечеринкам и публичным увеселениям, больше походила на фаворитку - чем-то она напоминала Дюбарри, любовницу Людовика XV, объект многочисленных памфлетов. Она навязала свой стиль Версалю, и этот стиль - нарочитой, искусственной, дорогостоящей простоты, идиллических ферм и молочниц в муслиновых платьях, - был пародией на «тихую частную жизнь». Губернатор Моррис, американец, оказавшийся в предреволюционном Париже, как-то был приглашен в Малый Трианон. Он сразу же заметил роковую двусмысленность того положения, в котором находилась Мария-Антуанетта: «Королевское величие приложило немыслимые усилия, чтобы укрыться от собственных Очей, но все старания оказались тщетными».
Когда Мария-Антуанетта покинула австрийский двор и прибыла во Францию, ей было четырнадцать лет, а выглядела она, как свидетельствует герцогиня Нортумберлендская, всего лишь на двенадцать. Во время кошмарной церемонии, происходившей на одном из островов посреди Рейна, с нее сняли австрийскую одежду - всю, до последней нитки, - и совершенно нагой передали французской стороне, чтобы облачить во французское платье. Людовик, тогда еще дофин, прежде не видевший своей невесты, поинтересовался у одного из придворных, развита ли у нее грудь. Придворный рассыпался в похвалах, описывая цветущее здоровье принцессы и ее блестящие глаза. «Я не о том спрашиваю, - угрюмо огрызнулся Людовик. - Меня интересует грудь».
Итак, чистая девушка угодила в змеиное гнездо. Многочисленные партии и кланы, существовавшие при дворе, придирчиво изучали Марию-Антуанетту, подмечая каждый ее неосторожный шаг или неудачно сказанное слово. У нее появились могущественные враги, в том числе граф Прованский, старший из братьев короля, глубоко уязвленный своим положением, обрекавшим его вечно играть вторую роль. К числу неутомимых интриганов и шептунов принадлежали также незамужние тетки короля: Аделаида, Виктория и Софи (король называл их: Лоскут, Поросенок и Тряпка). В глазах антиавстрийской партии Мария-Антуанетта была враждебной силой, которую следовало уничтожить, ближайшим и естественным предметом нападок. Мало того, мать императрица держала дочку под двойным надзором. Каждый месяц в Вену отправлялся курьер с письмом от принцессы и отчетом австрийского посла; но наряду с официальным отчетом посол отправлял еще один, секретный, предназначавшийся только императрице, - в нем подробнейшим образом описывалось все, что делала и говорила ее дочь. По словам Шанталь Тома, мать должна была казаться Марии-Антуанетте ясновидящей.
Неудивительно, что принцесса нашла для себя союзников вне привычного королевского круга. Ее любимая модистка Роза Бертен, которой был разрешен свободный доступ в королевские апартаменты, приобрела репутацию «женского министра». Просыпаясь утром, Мария-Антуанетта почитала главной своей обязанностью выбрать туалет для предстоящего дня. Вместе с первой чашкой кофе ей подавали каталог с образчиками платьев из ее гардероба. В придворных модах, как внимательно их ни изучали вне стен дворца, всегда было нечто, за чем никто не мог угнаться. Госпожа де ля Тур дю Пен писала в своих мемуарах о странной скользящей походке, выработанной дамами Версаля, которые следили за тем, чтобы случайно не наступить на чей-нибудь шлейф. Еще одним знаком принадлежности к высшей касте служили румяна. Их наносили не скупясь, в виде больших кругов на щеках. Особенно обильно женщина должна была нарумяниться в тот день, когда впервые представлялась монарху, - она как бы симулировала чувственный экстаз, вызванный королевской благосклонностью.
Для мира за пределами дворца придворные дамы были скорее предметом сатиры, чем зависти. Перья, которыми они украшали свои головные уборы, своей безвкусицей наводили на мысль о фетишизме дикарей и давали повод злым языкам говорить, что мозги у этих дам тоже птичьи. Высоко взбитые волосы также вызывали общие насмешки и едва ли не отвращение. Эти прически вынуждали дам ездить в экипажах не сидя, а стоя на коленях, зато парикмахерам, чтобы уложить волосы, приходилось подниматься на стремянки. Кстати, никогда еще парикмахеры не были в таком почете. Раньше, до эпохи Марии-Антуанетты, к голове королевских особ дозволялось прикасаться только благородным дамам. Принцесса же пользовалась услугами мужчины незнатного происхождения по имени Леонард и ценила своего парикмахера так высоко, что в 1791 году, когда королевская семья пыталась спастись бегством за границу, взяла его с собой.
Главный талант Марии-Антуанетты состоял в умении развлекаться, и здесь проявлялось то, что можно назвать ее индивидуальным стилем. Она хорошо сознавала свои женские достоинства и получала большое удовольствие, играя в любительских спектаклях. «Она любила благотворительность, - пишет Тома, - и созерцание собственной доброты никогда не могло ей наскучить». В ее благодеяниях, однако, чувствовался привкус чего-то показного. Некоторые из предприятий королевы заканчивались весьма плачевно - скажем, попытка насильственного усыновления крестьянского ребенка, едва не угодившего под колеса ее кареты. Ребенок был доставлен в Версаль, дабы познать лучшую жизненную долю. Несмотря на такие очевидные выгоды нового положения, как белый костюмчик и розовый шарф с серебристой бахромой, малыш все время кричал и просился к сестренке. Впоследствии он плохо кончил: связался с революционерами и, видимо, погиб, сражаясь в рядах республиканцев под Жемапом{2}.
Книга Тома - не биография, а «история возникновения мифа», рассказ о том, как изображали Марию-Антуанетту в печатных памфлетах - начиная с 1770 года и вплоть до ее казни в 1793-м. То, что историк Антуан де Бек называет «обличением политиков с помощью скандальной постельной хроники», было весьма распространенной практикой уже во времена Людовика XV, однако в новую эпоху появились новые мишени и с приближением Революции нападки становились все яростнее. Под прицелом памфлетистов 70-х годов был Людовик XVI и его предполагаемая импотенция. Источником служили сплетни и, может быть, переписка, попавшая в чужие руки: вполне вероятно, что первые пасквили исходили непосредственно из придворной среды. Королева в течение семи лет никак не могла забеременеть, и дипломатическая почта изобиловала всевозможными историями, которые передавались со слов врачей, слуг и конфиденток. Ночные сорочки короля были обследованы на предмет пятен, и природа этих пятен стала темой дискуссий. Простодушная королева в письмах к матери недоумевала: существует ли ее брак или нет. Она по-прежнему надеялась забеременеть, но сомневалась, возможно ли это в принципе; по-видимому, в ее знаниях на этот счет были большие пробелы. Все эти слухи просачивались из королевского дворца наружу и благодаря подпольной литературе распространялись среди простонародья. «Одни говорят: у него не встает, другие: не лезет внутрь!» - р