{3}, «губительницей рода человеческого», которая, как пишет Луиза Робер, однажды показала своей дочери сундук с роскошными тканями и драгоценностями, а когда та нагнулась, чтобы рассмотреть их получше, размозжила ей голову крышкой.
Как реагировала на эти памфлеты настоящая Мария-Антуанетта? В самом начале своего замужества, пишет Тома, она не обращала внимания на опасность: лишь в одном из писем к матери принцесса вскользь упоминает о напраслине, которую на нее возводят. Полиция относилась к таким сочинениям вполне серьезно, потому что они затрагивали личности, а политика двора как раз и строилась вокруг конкретных лиц. Но сама Мария-Антуанетта, как и принцесса Диана (в описании Сью Таунсенд), отличалась «роковой нелюбовью к чтению». Едва ли она дочитала до конца хотя бы одну книгу. Может быть, пишет Тома, дело было в том, что она не хотела знать, чем все закончится? А если человек не переживал радости и горести литературного персонажа как свои собственные, не обращался к опыту других и не защищен этим опытом, то все происходящее кажется ему новым и глубоко личным. Народ за стенами дворца, по-видимому, думал о королеве постоянно, она же никогда о нем не вспоминала. Заранее считалось, что «люди к ней расположены». Ей трудно было найти общий язык с представителями нового режима; она привыкла к шутливой болтовне, а не к подлинному диалогу. Не подозревая о том, что давно уже стала притчей во языцех, королева творила собственные мифы, - так, она называла законодателей 1791 года «скотами» и мечтала им отомстить.
Как воспринимал памфлеты народ? Верил ли тому, что в них писали? Ясно, что создатели этих текстов и сами себе не верили: они зачастую как будто подмигивают читателю, приглашая принять участие в совместном мифотворчестве. В предисловии к одному из памфлетов 1789 года говорится: «невероятные вещи, о которых вы узнаете, не были вымышлены ради простой забавы, - даже если здесь в развлекательных целях и допущено некоторое преувеличение, то уж в основе своей они точно соответствуют истине». Далее автор пишет: «всякий может добавить к прочитанному то, что он слышал сам, - а кому не случалось на сей счет хоть что-нибудь слышать?» Доверие (или недоверие) современников к рассказам о преступлениях королевы, таким образом, вполне можно сопоставить с нашим теперешним отношением к рассказам о пришельцах. Хотя все знают, что истории эти не выдерживают сколько-нибудь придирчивой критики, мы, тем не менее, думаем: может быть, в них «что-то и есть», - как бы то ни было, верить в существование пришельцев интереснее и веселее, чем не верить. Исток же этого отношения заключается в тревожной мысли, что «они» нечто от нас утаивают, что в их затемненных дворцах и лабораториях происходит что-то такое, о чем, по «их» мнению, мы не должны знать. В результате напористой обработки сознания дурацкими россказнями рождается некое подобие общеизвестной истины: «ну как же, это всякий знает». «Исторический опыт о жизни Марии-Антуанетты» появился в 1789 году и в своей окончательной версии насчитывал 146 страниц. Этот труд обобщал все обвинения, возведенные на королеву за предыдущие двенадцать с лишком лет; некоторые авторитетные авторы той эпохи считают, что частично он был написан Садом. Мария-Антуанетта говорит здесь от первого лица и беззастенчиво именует себя «варварской правительницей, осквернительницей супружеского ложа, безнравственной женщиной, замаравшей себя преступлениями и развратом». В отличие от своего реального прототипа мифическая Мария-Антуанетта не строит никаких иллюзий: «Весь народ страстно желает моей смерти». Ее незачем разоблачать: она делает это сама.
Так чего же заслуживает эта злодейка? Авторы памфлетов выдвигают самые разные предложения. Можно, конечно, заточить ее в монастырь, но разве этого достаточно? Зрелище должно быть куда более эффектным. Нужно как следует унизить ее, люто наказать. Она ведь согрешила не против закона, но против самой природы, и потому заслуживает куда более горькой участи, чем обычный преступник. Гильотина? Нет, это было бы слишком мягкой карой. Ее надо отправить на работы в больницу Сальпетриер{4}, заставить мести улицы. Бросить ее тело на растерзание псам. Фантазия истязателей не ограничивается публичной сферой. Вот какие безумные мысли набрасывает в тетради Люсиль Демулен, озаглавив запись: «Что сделала бы на ее месте я». Три дня, пишет она, я прилюдно творила бы молитвы, предавалась плачу и покаянию, а потом сожгла бы себя заживо на костре. Такая смерть, по ее словам, «наполнила бы мир страхом и благоговением».
Реальность оказалась еще более отвратительной и, если смотреть непредвзято, вызывающей глубокое недоумение. Когда читаешь многочисленные отчеты о суде над королевой, легко упустить из виду, как сильно повлияла на роковой ход событий логика памфлетов, с течением времени все более зримо вторгавшаяся в судебный процесс. Суд над Марией-Антуанеттой существенно отличался от суда над королем: она предстала не перед Конвентом, а перед Революционным Трибуналом, по-видимому, на тех же правах, что и любой рядовой гражданин. Она постарела (без сомненья, парижане думали, что на лицо королевы наложили печать ее пороки), но, несмотря на это, внимание публики к ее «сексуализированному» телу было исключительно высоким. Трибунал сначала огласил описания предреволюционных оргий в Версале, а затем перешел к «тайным связям» королевы с контрреволюцией. Кроме того, она была обвинена журналистом Эбером в кровосмесительной связи с собственным малолетним сыном. Едва ли кто-нибудь поверил этому обвинению, впрочем, совершенно избыточному и ничего, по сути, не менявшему. Но во Франции - когда речь шла о королеве - действовали особые законы, по которым любая ложь могла быть сочтена правдой и никакое обвинение не казалось слишком чудовищным. Можно сказать, что сексуальное тело разрушило твердыню государства - тело политическое. Последнее превратилось в побеленную гробницу, готовую принять королевские останки. «Миф живет своей собственной жизнью, основанной на внутренней логике», - пишет Тома. - Он не зависит от реального человека, вокруг которого строится, - тот может умереть физической смертью, но миф по-прежнему будет витать над трупом».
Находясь в тюрьме, Мария-Антуанетта тщательно следила за тем, чтобы ее платья всегда выглядели аккуратно, штопала их и латала. Когда у нее отобрали ножницы, она стала перекусывать нитку зубами. После смерти королевы эти платья передали в один из приютов, умолчав об их происхождении. Женщины, донашивавшие наряды Марии-Антуанетты, судя по всему, так и не узнали имени той, кому они когда-то принадлежали.
Перевод Гавриила Маркова
London Review of Books, September 30, 1999
ИФ-библиография:
Chantal Thomas. The Wicked Queen: The Origin of the Myth of Marie-Antoinette. Zone Books, 1999.
Marie-France Boyer. The Private Life of Marie-Antoinette. Thames & Hudson, 1996.
Campanne La. French Revolution and The Tragedy of Marie-Antoinette. Foundation of Classical Reprints, 1990.
Kathryn Lasky. Marie-Antoinette: Princess of Versailles, Austria-France, 1769. Scholastic, Inc., 2000.
Робеспьер: 'Что это за человек – и что это за толпа женщин вокруг него!'
Превосходный перевод этой рецензии Хилари Мэнтел на книгу Robespierre. Edited by Colin Haydon and William Doyle. Cambridge, 1999. 292 pp., выполненный Г. Марковым и опубликованный в 2000 г. в журнале "Интеллектуальный форум", хорошо известен заинтересованным читателям, однако в этом переводе опущено примерно десять процентов текста. В данной публикации эти лакуны восполнены.
В начале прошлого года на улице Сент-Оноре, где в дни своей громкой славы жил Робеспьер, ничто не напоминало об этом обстоятельстве. Ресторан «Робеспьер» закрыл свои двери, а вскоре было удалено и его портретное изображение над входом. Спустя недолгое время исчезла и мемориальная доска. Кто-то в очередной раз изуродовал ее, раскрошив мрамор зубилом до такой степени, что уже нельзя было разобрать ни одной буквы. Новая табличка появилась лишь накануне национального праздника, Дня взятия Бастилии, когда Париж утопал в жарком, мглистом мареве. До этого только продавщицы в новой кондитерской могли подтвердить, что да, так и есть – здесь действительно жил Робеспьер.
Дом, о котором идет речь, уже давно перестроен, так что бывшая комната Робеспьера превратилась, по выражению его биографа Дж. М. Томпсона, в чисто метафизическое пространство. Через узкий короткий коридор между магазинами вы попадаете в замкнутый дворик, окруженный высокими стенами домов. Ничто не указывает на то, что когда-то здесь разыгралась трагедия, но если бы мы умели безошибочно распознавать подобные места, то непременно перешли бы на другую сторону и на какое-то время остановились. В 1791 году тут были ворота, они вели во двор, где под навесами хранились доски, – Морис Дюпле, владелец дома, был одним из лучших парижских столяров. В этом внутреннем дворике Поль Баррас видел двух генералов-республиканцев, перебиравших зелень для обеда под присмотром госпожи Дюпле. Робеспьер жил на втором этаже, в скромно обставленной комнате с низким потолком.
Как пишет историк Франсуа Фюре, «в его образе Французская революция отражается в наиболее трагическом и первозданном виде». В сущности, то, где жил Робеспьер, как выглядел, через какие ворота – эти или другие – прошел незадолго до своей ужасной смерти, не имеет большого значения; не столь важно и то, каким был его характер, могучая воля, заставлявшая слабую плоть выдерживать бесконечные ночные заседания. Но этот абстрактный Робеспьер – не тот, кто вас интересует, когда вы стоите в этом проходе, отделяющем двор от улицы. Ведь у вас на стене висит его портрет, и если бы вас убедили слова Фюре, вы не чувствовали бы себя столь опустошенным, почти что в панике. Проход короток и темен. Ваше горло слегка сжимается, и вы вспоминаете, что говорил Мишле: 'Робеспьер удушает и задыхается.' Слева от вас – закрытые двери. Вы смотрите на второй этаж. Окна грязны. Вы говорите себе: «это – только метафизическое пространство». Метафизические дикие кони не внесут вас в комнату Робеспьера или в иное место, которое, она, быть может, занимала. Вы прислоняетесь к стене, ожидая – вдруг что-то произойдет…