Когда ресторан все еще работал, его руководство имело обыкновение раздавать посетителям карты с его Кратким жизнеописанием. Кому-то показалось, что его в тоне недостаточно теплоты, и он приписал на полях, что: «в этих стенах все еще слышен отзвук горячих и безупречных речей Максимилиана Робеспьера». Фраза восхищает вас, но вы бы почувствовали себя выставленным напоказ, если б сами написали это. Объективность – своего рода бог, а ваш мозг, какой он есть, проявляет интерес ко всяким субъективным пустякам. Он был человек впечатляющей рассеянности. Он любил цветы. Порою – смеялся до слез. Он подхватил Мадам Тюссо, когда она поскользнулась на лестнице во время осмотра Бастилии. Но едва вы начнете различать не «предмет изучения», а человека – тут же появляются чувства. Вы возводите крепостные валы и роете траншеи, чтобы защититься от них; но однажды, возможно, заметите, что дом, который вы защищаете, пуст и необитаем уже многие годы. А вы стоите здесь в полумраке с одиноким патриотом. «Миллионы французов воспитаны в преклонении перед Робеспьером», – пишет Франсуа Крузе в опубликованном здесь эссе. Как же получается, что никто из них не приходит? Временами вы думаете, что в проходе нет цветов. Но вы никогда их не приносите, – или позволяете нам говорить, что никогда этого не делали.
Если хочешь писать о Робеспьере, не нужно бояться ошибок. В противном случае любая фраза будет изобиловать условными и уточняющими оборотами, а любая цитата – сопровождаться извинительным «утверждают, что...». Придется то и дело противоречить себе, поскольку сам Робеспьер часто себе противоречил. Если захочешь понять, почему этот человек вызывал такое острое восхищение и столь же острое отвращение, нужно будет изучить не столько его многочисленные биографии, сколько личности и судьбы тех людей, которые о нем писали. Эрнест Амель, автор биографии Робеспьера, живший в XIX веке, преклонялся перед ним, историки-социалисты Матьез и Лефевр изо всех сил защищали и оправдывали, Жорж Санд называла «величайшим деятелем не только Французской революции, но и всей истории человечества». Лорд Актон считал «самым отвратительным после Макиавелли персонажем на авансцене истории, чье имя стало нарицательным обозначением безнравственного политика». В 1941 году историк Марк Блок попытался положить конец этой распре: «Сторонники Робеспьера, противники Робеспьера... Мы устали от всего этого. Смилуйтесь, ради бога, и просто расскажите, что это был за человек».
Легко сказать, да не легко сделать. К художественному вымыслу склонны не только романисты: похоже, во всем, что мы читаем о Робеспьере, отражается не только он сам, но и те, кто о нем пишет. «Корпус сочинений о Робеспьере – настоящая зеркальная комната», – замечает Марк Камминг в своей статье из рассматриваемого нами тома. Действительно, вглядываясь в Робеспьера, мы с испугом видим в нем отражение самих себя: осунувшихся или тучных, надутых или съежившихся. В сознание англичан навсегда врезался карлейлевский «жалкий педант с логической формулой вместо сердца». Но остается открытым вопрос: если бы мы встретили Неподкупного в расшитом розами камзоле во время его обычной прогулки в Булонском лесу, узнали бы мы этого человека или прошли мимо не оглянувшись?
Рецензируемая книга содержит 16 статей, в которых рассматривается образ мыслей Робеспьера, его поступки, а также исследуется восприятие и осмысление его жизни – как профессиональными историками, так и писателями (драматургами и романистами). Здесь есть главы, посвященные идеологии и мировоззрению Робеспьера, его политической роли и тому, каким его представляли потомки в XIX и в XX веках. Авторы статей – ведущие ученые в своих областях знания; для всех работ характерна впечатляющая ясность мысли и выразительность языка. Они не имеют ничего общего с той исторической литературой, где пишущего, по словам Джорджа Рюде, больше всего занимает, «мог ли герой быть приятным собеседником за обеденным столом или подходящей парой для его дочери», хотя, спору нет, наших современников интересуют и это. В целом тон книги сдержан и беспристрастен – разве только в объемной статье Дэвида Джордана «Революционная карьера Максимилиана Робеспьера» поток ритуально перечисляемых негативных определений вступает в противоречие с общим духом этого серьезного исследования. Джордан называет Робеспьера «неотзывчивым, обидчивым, тщеславным, эгоистичным, падким на лесть, презрительно или равнодушно относящимся ко всем светским удовольствиям, если не считать беседы... косным, злопамятным... скрытным... до умопомрачения самолюбивым». И все это обрушивается на читателя уже в первом абзаце. Как говорит Бодрийяр, «одни предоставляют мертвым погребать своих мертвецов, а другие вновь и вновь выкапывают их из земли, чтобы свести с ними счеты».
Во введении, написанном составителями тома, особое внимание уделяется проблеме доказательности исследований. После смерти Робеспьера, осужденного и гильотинированного в июле 1794 года, его бумаги разбирал Куртуа, один из родственников Дантона, отнесшийся к делу недобросовестно: часть документов он сохранил, а остальные уничтожил. Наиболее близкие к Робеспьеру люди погибли вместе с ним, а среди его бывших соратников мало кто был заинтересован в том, чтобы представить истинные факты. По словам составителей, те, кому Термидор принес победу, «не только очернили память Робеспьера, но, по-видимому, и преувеличили в глазах потомства его историческое значение». Как только Робеспьера не стало, оказалось весьма удобным списать на него все «крайности» Террора, но для того, чтобы эти обвинения выглядели убедительно, нужно было представить его очень влиятельным и совершенно необычным человеком. А ведь были люди гораздо более кровожадные – те же Фуше, Колло, Каррье, чью жестокость сдерживал именно Робеспьер. Но они не были так известны, и как теоретик Террора потомкам запомнился именно Робеспьер, наиболее заметный член Комитета общественного спасения, его идеолог и глашатай. Он оказался наиболее подходящей фигурой, на которую можно было возложить вину за Террор.
Робеспьер поселился у четы Дюпле летом 1791 года, в самый разгар борьбы с «патриотами»: радикальные газеты были закрыты, типографии разгромлены и левые отступали по всему фронту. Марат скрылся, Дантон бежал в Англию – только Робеспьер ограничился тем, что переехал на другую квартиру. К этому времени он уже приобрел репутацию нового Христа. Однако Морис Дюпле мало чем напоминал галилейского плотника. Член Якобинского клуба, владевший несколькими домами (наряду с домом на улице Сент-Оноре), Дюпле был еще и преуспевающим предпринимателем. Все члены этого семейства, отличавшиеся прямотой и благородством, были неравнодушны к политике. Одна из четырех дочерей была замужем и уже покинула отчий кров, остальные жили с родителями. Старшая из девушек, Элеонора, училась живописи. Дантон называл ее Корнелией Копо: маленькой «мадемуазель Стружкой», дочерью столяра. «Он был таким добрым!» – рассказывала спустя много лет драматургу Сарду о Робеспьере другая дочь Дюпле, Елизавета, которая тогда была подростком. «Он выслушивал все мои детские жалобы. Он был терпелив и ласков. Мы часто прогуливались вместе и брали с собой его собаку, чтобы та поплавала в реке; летом мы собирали ягоды, рвали васильки». Если верить описанию Елизаветы, жизнь в доме Дюпле дышала тихим буржуазным уютом, как на полотнах Шардена, где цветовые пятна и свет объединяют в благостное геометрическое целое людей и предметы окружающего их быта. Сарду пришел в ужас от ее рассказов. «Разве человека, которого она знала, можно назвать Робеспьером?» Он не доверяет ни одному воспоминанию Елизаветы. Глупая женщина! Сентиментальные чувства помешали ей понять то, о чем она рассказывала.
Возможно – если вы занимаетесь беллетристикой – вы почувствуете перед домом Дюпле некоторое волнение. Поселившись в доме Дюпле, Робеспьер покинул его лишь однажды и очень ненадолго, когда сестра Шарлотта, внезапно приехавшая в Париж, предъявила свои права на ведение его домашнего хозяйства. Говорят, что он согласился переехать только на соседнюю улицу, но сразу же заболел, так как был крайне чувствителен к резким переменам, влиявшим на его психофизическое состояние. Спустя несколько дней Робеспьер вернулся обратно, в комнату, выходившую окнами во двор, где хранились доски. Его часто видели прогуливающимся под руку с Элеонорой. «Элеонора думала, что он влюблен в нее, – говорила ее подруга по учебе, – но на самом деле она отпугивала его». Многие предполагали, что Элеонора была его любовницей. На фоне легенды о рассудительности и педантизме Робеспьера выглядит занятным его полное безразличие к тому, что о нем могли подумать окружающие.
Робеспьер прожил 36 лет, но о первых тридцати годах его жизни мы почти ничего не знаем. Существует стойкий миф о его ирландском происхождении, однако и Дж. М. Томпсон, и дотошная французская романистка Марианна Бекер, проследившие генеалогию Робеспьера вплоть до XV века, считают, что его предки жили в северной Франции. Максимилиан родился в Аррасе в 1758 году, спустя всего четыре месяца после свадьбы родителей, что можно расценивать как «скандал в благородном семействе». Его отец Франсуа был адвокатом, а мать – дочерью старшины пивоваренного цеха. Когда Максимилиану было шесть лет, она умерла во время родов, пятых по счету. После ее смерти Франсуа наделал долгов, подолгу отсутствовал дома и в конце концов исчез безвозвратно. Детей распределили среди родственников. Максимилиан был тихим ребенком, любившим домашних птичек (позже это увлечение, естественно, стали объяснять тем, что он-де отрубал им головы с помощью игрушечной гильотины, нарочно – какая зловещая прозорливость! – сконструированной для этой цели).
Когда Максимилиану было 12 лет, он получил стипендию для обучения в парижском коллеже Людовика Великого. Свою унизительную бедность он компенсировал чрезвычайным трудолюбием и природной сообразительностью. Двадцати лет с небольшим, завершив образование, новоиспеченный адвокат вернулся в Аррас и спустя некоторое время начал выплачивать отцовские долги. Добившись первых успехов на профессиональном поприще, он сумел занять скромную должность в местном суде. Жизнь шла обычным порядком: Робеспьер ездил развлекаться за город с друзьями, писал шутливые стихи. Но вскоре молодой адвокат восстановил против себя аристократическую верхушку аррасского общества. Он не хотел довольствоваться тем, что могла предложить ему дореволюционная монархия, – и спустя несколько лет оказался в положении человека, которому нечего терять. Робеспьер отождествлял себя с жертвами произвола и использовал в качестве наступательного оружия соответствующую лексику. Он постоянно заявлял, что подвер