Как только Робеспьер приобрел непосредственный политический опыт, он понял, какой образ мысли и какой язык необходимы революционеру. Когда вскоре после взятия Бастилии государственный советник Фулон был подвергнут линчеванию, он написал: ‘Г-н Фулон был вчера повешен по приговору народа’. Он сразу усвоил, что было необходимо – быстрота, решительность, и готовность порвать с писанными законами. Робеспьер не входил ни в какие узаконенные властные структуры, даже в те, которые в первые годы Революции были созданы вместо старых. Он заседал в первом Национальном собрании, но был исключен следующего в соответствии с декретом о самоотречении – который он же и предложил. Он никогда не был государственным министром. Основой его власти был Якобинский клуб, который имел ответвления по всей территории Франции; он был одним из первых, кто оценил потенциал его сетевой организации. Он устремился к власти через участие в повстанческой Коммуне 1792 года, и через Национальный Конвент, который был созван на основании всеобщего избирательного права для мужчин – хотя по общему признанию, значительная часть потенциальных избирателей были слишком сбиты с толку или слишком напуганы, чтобы голосовать. В конце концов инструментом его власти стал Комитет общественного спасения. Именно Робеспьер тех последних дней столь часто посещает наше воображение – неумолимый и отрешенный, волосы неизменно напудрены, губы поджаты – Робеспьер с болезненно прямой спиной, чисто выбритым подбородком, в безупречно чистом сюртуке.
Как писал Норман Хэмсон в Жизни и мнениях Максимилиана Робеспьера, ‘не существует таких фактов, какие могли бы изменить миф’. Однако следует попытаться, предъявляя факты, поскольку они у нас имеются, и, живя с мифом, внимательно его анализировать. Робеспьер сам был мастером анализа: он, например, хотел, чтобы было построено парламентское здание с помещением для 10 000 зрителей – а его противников нередко тревожило то, что когда он становился объектом публичных нападок, галереи для публики были битком набиты его поклонницами. Теперь пришло время, чтобы женщина написала его биографию. Скарр говорит, что ‘всю его короткую жизнь женщины любили Робеспьера: свойственное ему соединение силы и уязвимости, честолюбия и щепетильности, сострадания и утонченности привлекло женщин – безусловно предубеждённые против вульгарной мужской грубости, женщины ничего не имеют против тех, кто представляется им чувствительными’. Сама исследовательница, похоже, выстроила против своего персонажа неплохую защиту: ‘По общему мнению’, – говорит она, – ‘Робеспьер был в высшей степени странным’.
В этой книге он исключителен, но вполне опознаваем. И пусть мы не встретим робеспьеровскую несокрушимую мораль и волю у своих друзей, соседей и близких; но, слушая порой экстренный выпуск новостей и ужасаясь, мы понимаем, что где-то в нашем мире они всё-таки должны существовать.
Как и все биографы, Скарр надеется наделить своего героя частной жизнью. Возможно, она слишком доверяет Пьеру Вилье, человеку, который много позже утверждал, что был бесплатным секретарем Робеспьера в 1790 году. Он – единственный свидетель, который сообщает, что у Робеспьера была любовная связь. Скарр знает, что Вилье – источник ненадежный, но всё же не может ему противиться – и, право, разве можно представить себе француза без любовницы? С 1791 года, Робеспьер мирно жил в семье мастера-плотника, дочь которого возможно была, а возможно, не была его невестой, и кто знает, думает Скарр, не была ли его возлюбленной. Можно не продолжать. И автор, и читатель знают, что если о частной жизни ничего не известно, это не означает, что ее вовсе не было. Это означает лишь то, что она остается частной.
Скарр сдержала свое обещание быть Робеспьеру другом; на таком расстоянии критически настроенный друг может оставаться рядом, не рискуя в случае размолвки быть в срочном порядке обезглавленным. Ее книга – честное историческое повествование, и сама она выступает надежным проводником в этих сложных исторических событиях. Ее повествование размеренно, взвешено, замечательно ясно со всех точек зрения. Ее объяснения экономны и точны, примеры хорошо подобраны и образны, и цитаты из оригинальных источников отточены и уместны. Это самая спокойная и неагрессивная история Революции, какую вы когда-либо читали. Помимо того, что она является краткой биографией одной из ведущих фигур того времени, книга может быть полезна и в качестве общей истории 1789–94 годов. Автор не занимается обвинениями или разоблачениями, к каким так склонны многие историки – да и сами революционеры тоже. Какую работу ни возьми, с какого-то момента непременно начинается поношение: каждый задается вопросом, можно ли измерить глубину нечестности Дантона, предательства Мирабо, психопатии Сен-Жюста. Но есть слово, которое, говоря о Робеспьере, использует каждый, и от которого Скарр совершенно свободна: это слово – ‘паранойя’. У него была мания преследования? Нет, у него были враги, и враги вооруженные. ‘Разделите мое опасение’, – призвал бы он своих слушателей. У них тоже были враги; и они были не всегда очевидны, как вражеские войска, на границе.
К 1791 году среди части революционеров, возникло сильное подозрение, что славные дни Бастилии были не такими уж и славными, как казалось в то время. В какой мере за этими событиями стоял герцог Орлеанский, который хотел стать королем, в какой мере за ними стояли иноземные силы – в особенности англичане – заинтересованные в том, чтобы подорвать власть Людовика? Робеспьер подозревал, что среди его коллег были ‘замаскированные’, что события имели ‘скрытое’ значение, – и он был прав. Он когда-то считал Людовика благорасположенным королем; теперь он пришел к выводу, что король был готов предать собственную страну. Лафайет, герой первых лет Революции, бежал через австрийскую границу; то же самое сделал генерал Дюмурье, который командовал французской армией в ее первой победе при Вальми. Робеспьер верил в чистоту сердца своего коллеги Петиона, с которым сидел рядом в Генеральных Штатах – а теперь видел, что Петион превратился в напыщенного, корыстного краснобая, полагающего, что сестра короля в него влюбилась. Другие – и их было много – просто дурачили его – от актера-поэта Фабра д'Эглантина до самого Дантона. Мошенничество с Ост-Индской Компанией, раскрытое в конце 1793 года, в которое были вовлечены и Фабр, и Дантон, оказалось бизнесом такой фарсовой сложности, что никто не мог распутать его концы или измерить его глубину. Можно понять, сколь угрожающим это должно было казаться – мысль о том, что всё, и военные достижения, и экономика страны, подрываются бесчестными армейскими подрядчиками, в союзе со зловещими интересами заграницы. Совершенно нормально ощущать угрозу со стороны того, что вы не можете ясно увидеть и не можете понять. Вещи, которые Робеспьер не понимал, были многообразны, от работы системы международных финансов – и до пределов людского двуличия.
Был ли двуличным он сам? Он не был последователен, и Скарр понимает почему. Он чётко разделял то, что возможно в стране в мирное время, и что – в стране, находящейся под угрозой внешней агрессии и гражданской войны. В обычные времена, полагал он, нет никакой надобности в смертной казни, потому что у государства достаточно власти, чтобы содержать преступника под стражей, сделав его безопасным. Но во время войны, когда само государство становится жертвой саботажа, оно не всегда способно себя защитить; вы не сможете требовать от солдата, чтобы он убивал врагов на поле боя, если государство не применяет подобных санкций против внутренних врагов. Точно так же Робеспьер был противником цензуры, принимая принцип свободы слова настолько всерьез, что это приведет его к логическому заключению о дозволенности порнографии. Но и в этом случае принцип должен был отступить перед более значимой потребностью национальной обороны: правительство в состоянии войны не может, полагал он, позволить своим журналистам быть внутренними врагами.
Скарр очень тонко показывает, как либеральные умонастроения отступали перед силой обстоятельств. К середине 1792 король Людовик ожидал, что вот-вот будет спасен иноземными армиями. В июле главнокомандующий вражеских войск угрожал стереть Париж с лица земли. Ответом ему стало восстание 10 августа – народ ворвался во дворец Тюильри. Все завоевания революции до того момента вполне можно было считать условными и не лишёнными недостатков – в самом деле, произошла ведь лишь смена элиты да несколько улучшилось положение в стране. Теперь же – новая республиканская революция давала шанс начать все сначала…
Но стране вновь грозит катастрофа, события диктуют свою волю, не давая реформаторам воплотить в жизнь свои идеалы. Войска герцога Брауншвейгского перешли границу 19 августа, и сентябрьские убийства в тюрьмах были следствием массовой паники. Принявшись в тот день за работу, мясники убивали заключенных в тюрьму проституток и молодых людей, помещённых в исправительный дом, точно так же, как и тех, кто в самом деле мог оказаться внутренним врагом.
Робеспьер воспользовался возможностью, чтобы попытаться поместить своего противника Бриссо под арест. Если бы он действительно был арестован – Дантон задержал ордер – Бриссо, с большой вероятностью, погиб бы в этой резне.
По выражению Робеспьера, это было бы экономным кровопусканием. Он обвинял фракцию Бриссо в развязывании войны, и считал, что они не были введены в заблуждение, но активно злоумышляли против Революции. Он никогда не распространял свою любезность на политических противников и не верил в то, что они ошибаются, или дезинформированы, или просто глупы. В критической ситуации такая любезность бессмысленна. Робеспьер судил о них по делам, и полагал, что они действуют злонамеренно. Когда враг на подступах к столице, преступное намерение равносильно измене – Робеспьер, вероятно, думал именно так. – Ему придется ждать целый год, прежде чем Бриссо будет ‘разоблачен’ перед Революционным трибуналом и гильотинирован вместе со своими сторонниками.