— Допрос, вы сказали?
— Да.
— Гренс?
— Да.
— Пит Хоффманн?
— Я зарезервировал комнату свиданий. Так что хорошо бы вы меня пропустили. Чтобы я мог туда попасть.
Пожилой мужчина никуда не торопился. Он снял телефонную трубку и набрал короткий номер.
— Придется подождать. Мне надо кое-что выяснить.
Прошло четырнадцать минут.
А потом разверзлась преисподняя.
Дверь рванули. Секунда. Стул полетел на пол. Секунда. Стефан прошел справа от него с отверткой в кулаке.
Один раз взглянуть, может — один раз вздохнуть. Люди по-разному проживают полсекунды.
Их, кажется, четверо.
Питу уже случалось видеть, как это бывает, пару раз он сам участвовал.
Один вбегал с отверткой, ножкой стола, заточкой. За рукой с заточкой — еще пара рук, чтобы избить или убить. И двое — в коридоре, немного поодаль, на стреме.
Подушка и спортивный костюм под покрывалом. Две с половиной секунды — его спасение, бегство.
Один удар.
Ударить еще раз он не успеет.
Один-единственный удар, правым локтем — по шее слева, по сонной артерии. С силой ударить именно туда. У Стефана подскакивает давление, он оседает, теряет сознание.
Тяжелое тело повалилось на пол и заблокировало дверь. Следующий кулак просто взмахнул в воздухе острой заточкой из мастерской, иначе Кароль Томаш потерял бы равновесие. Хоффманн рванулся вперед, между дверной рамой и плечом нападавшего (тот еще пытался сообразить, куда делся тот, кого они приговорили к смерти), выбежал в коридор, проскользнул между двоих стоявших на стреме, и бросился к закрытой будке надзирателей.
Они знают.
Он бежал и оглядывался. Нападавшие стояли на месте.
Они знают.
Пит открыл дверь и сунулся к надзирателям. Кто-то у него за спиной крикнул: «stukach!», тюремный инспектор крикнул: «А ну пошел отсюда!», а сам он, кажется, ничего не крикнул, не помнил точно. У него не было ощущения, что он что-то кричал. Стоя перед захлопнутой дверью, он прошептал: «Я хочу в изолятор»; вертухаи не обратили на него внимания, и тогда он чуть громче — «Я хочу в Р18», а когда никто из этих паскуд даже не шевельнулся, он заорал — наверное, наперекор всему: «Сию минуту, с-суки!» Наверное, так и было. «Мне нужно в изолятор, сию минуту».
Эверт Гренс сидел в комнате свиданий и рассматривал рулон туалетной бумаги на полу возле кровати и матрас, обернутый пластиковой пленкой. Здесь раз в месяц тревога и желание вселялись на час в переплетенные голые тела. Гренс переместился к окну; вид так себе — два ряда мощных оград: вверху колючая проволока, внизу серый бетон. Гренс снова сел. Беспокойство, поселившееся в нем, никуда не делось; он провел пальцем по черному диктофону. Диктофон был здесь каждый раз, когда он допрашивал тех, кто ничего не видел и не слышал. Гренс помнил, как они иногда наклонялись к нему и понижали голос, прежде чем с ненавистью уставиться в пол, и ждали, пока он выключит аппарат. Гренс и сам не знал, помог ли ему хоть один проведенный в этой комнате допрос приблизиться к разгадке какого-нибудь преступления.
В дверь постучали, и вошел какой-то мужчина. Согласно документам, Хоффманн должен был оказаться человеком младшего среднего возраста. Вошедший был другим — значительно старше и в синей униформе Аспсосской тюрьмы.
— Леннарт Оскарссон. Директор тюрьмы.
Гренс пожал протянутую руку и улыбнулся:
— Надо же! Когда мы виделись в прошлые разы, вы были всего лишь инспектором. Вы сделали карьеру. Успели еще кого-нибудь отпустить?
Несколько лет за пару секунд.
Они перенеслись в тот день, когда тюремный инспектор Леннарт Оскарссон разрешил отправить под охраной в больницу осужденного — педофила, насильника-рецидивиста; во время перевозки тот бежал из автобуса, а потом убил пятилетнюю девочку.
— Когда мы виделись в прошлый раз, вы были всего-навсего комиссаром уголовной полиции. И вы, конечно… все еще в той же должности?
— Да. Чтобы тебя пнули вверх, надо облажаться как следует.
Гренс стоял по другую сторону стола и ждал новой колкости, это было почти весело, но колкости не последовало. У директора тюрьмы был отсутствующий вид, рассеянный взгляд, он о чем-то сосредоточенно думал.
— Вы приехали, чтобы поговорить с Хоффманном?
— Да.
— Я как раз из больничного отделения. Вы не сможете увидеться с ним.
— Слушайте, я договаривался о посещении вчера. И он был здоровее всех здоровых.
— Они заболели ночью.
— Они?
— Пока трое. Температура. Мы не знаем, что это. Тюремный врач принял решение о карантине. Им нельзя вообще ни с кем встречаться, пока мы не выясним, чем они больны.
Гренс громко вздохнул.
— Это надолго?
— Дня три-четыре. Пока могу сказать только это.
Они посмотрели друг на друга. Говорить больше было не о чем, и они уже собрались уходить, как вдруг в помещении раздался пронзительный звук. Черный пластмассовый прямоугольник рации, висевший на бедре у Оскарссона, замигал красным.
Директор тюрьмы потянулся к ней, лицо стало сначала удивленным, потом нервозным. Он старался не смотреть на Гренса.
— Слушайте, мне надо бежать.
Оскарссон зашагал к двери.
— Там явно что-то случилось. Сможете выйти сами?
Леннарт Оскарссон сбежал по лестнице в подземный проход, ведущий к отделениям тюрьмы. Рация снова тревожно замигала.
«G2».
Корпус «G», второй этаж.
Там, где сидел он.
Заключенный, насчет которого он, Оскарссон, только что солгал, подчинившись прямому приказу руководителя пенитенциарной службы.
Он прокричал и сел на пол.
Через мгновение они зашевелились. Кто-то из надзирателей запер дверь изнутри и встал у стеклянной стены, чтобы не терять из виду зэков, бродивших по коридору, другой позвонил на центральный пост и попросил прислать спецгруппу для перевода заключенного в изолятор, причина — предполагаемые угрозы.
Пит перебрался на стул и теперь был частично скрыт от тех, кто ходил мимо, шепча «stukach» достаточно громко, чтобы ему было слышно.
Стукач.
Дверь в кабинет начальника Главного полицейского управления была открыта.
Йоранссон на ходу постучал по косяку и вошел. Его уже ждали. Большой серебристый термос на столе между диванами для посетителей, готовые бутерброды в мятых бумажных пакетах из забегаловки на Бергсгатан. Он сел, налил кофе в две чашки и, жадно кусая, съел хлеб — хотелось есть, тревога выгрызла его изнутри. В коридоре он медленно прошел мимо кабинета Гренса — единственного, где с раннего утра обычно горел свет и откуда изливалась, затопляя все вокруг, пошлая музычка. Теперь в кабинете было пусто — как у Йоранссона внутри. Эверта Гренса, который спал и работал за своим письменным столом и поднимался, как только за окном рассветало, в кабинете не оказалось, он уже уехал в Аспсос — ни свет ни заря, как и обещал вчера. Нельзя, чтобы Гренс поговорил с Хоффманном. Большой кусок хлеба застрял во рту, разбух, пришлось выплюнуть его в бумажную салфетку. Нельзя, чтобы Хоффманн поговорил с Гренсом. Йоранссон выпил еще кофе, смыл застрявший в зубах хлеб.
— Фредрик?
Главный полицейский страны сел рядом с коллегой.
— Фредрик, вы хорошо себя чувствуете?
Йоранссон попытался улыбнуться, но у него не вышло, губы не слушались.
— Нет.
— Мы все уладим.
Начальник откусил бутерброд, приподнял сыр — под ним было что-то зеленое, перец или кружочки огурца.
— Я только что говорил по телефону. Гренс возвращается из Аспсоса. Ему сообщили, что с заключенным по имени Пит Хоффманн нельзя контактировать три, а то и четыре дня.
Йоранссон посмотрел на кусок хлеба. Судорога немного отпустила — он взял хлеб и попробовал снова наполнить пустоту.
— Неспокойно.
— Как?
— Вы спросили, как я себя чувствую. Мне неспокойно. Именно так. Чертовски неспокойно. — Интендант положил сыр на тарелочку, потом швырнул в мусорную корзину. Не попал. Горло, глотка, все пересохло. — Потому, что Хоффманну придется заговорить. И я знаю, чего мне будет стоить заткнуть ему рот.
Они и раньше палили агентов. Мы его не знаем. Бросали агента, когда вопросов становилось слишком много. Мы не сотрудничаем с уголовниками. Отворачивались от него, когда охота уже началась и преступная организация, в которую полиция внедрила своего человека, вела ее по своим правилам.
Но они в первый раз бросали агента в тюрьме, за запертыми дверями, не оставив ему ни шанса на спасение.
Жизнь, смерть.
Все вдруг стало так отчетливо.
— Что вас больше всего тревожит? — Начальник полиции наклонился вперед. — Подумайте как следует, Фредрик. Что вас тревожит? Что будет, если Хоффманн заговорит? Или что будет, если мы начнем действовать?
Йоранссон сидел молча.
— Фредрик, у вас есть выбор?
— Я не знаю.
— У меня есть выбор?
— Я не знаю!
Серебристый термос полетел на пол, когда Йоранссон резко взмахнул рукой. Шеф подождал, потом подобрал термос и посмотрел на того, кому было уже больше нечего сбросить:
— Значит, так, Фредрик. — Он придвинулся ближе. — Мы все делаем правильно. Как будет — так и будет. А мы все делаем правильно. Это так. Мы не допускаем ошибок. Мы поговорим с адвокатом, который представляет интересы тех двоих из «Войтека», которые сейчас отбывают наказание в Аспсосе. Если он решит передать полученную информацию дальше, своим клиентам, если он сделал это уже вчера вечером, мы не можем за это отвечать. И если его клиенты после этого решат разобраться так, как заключенные всегда разбираются со стукачами, — мы за это тоже не можем нести ответственность. — Он больше не придвигался, но все же еще немного приблизил лицо к собеседнику: — Мы можем нести ответственность только за наши собственные действия, не более того.
Из окна был виден Крунубергский парк. Малыши играли в песочнице, две собаки носились, спущенные с поводков, и отказывались слушать хозяев, ждущих с ошейниками в руках. Очаровательный небольшой парк в центре Кунгхольмена, Йоранссон долго его рассматривал. Интенданту редко случалось гулять там. Странно, почему?