й серебрится грозная надпись запомнить четыре слова: «Утром кредит, сегодня — наличка» и вторая, которая звучит так: «За пропавшие вещи бар не отвечает». Официант в позеленевшем фраке, косоглазая Лаура с синей повязкой ставят перед посетителем гостевую жидкость, и золотистое пиво, и жертвенное блюдо, полное внутренностей убитых в честь богов животных, внутренностей, по которым мы, жрецы, будем предсказывать городу и свету будущую судьбу. Склоняются друг к другу захмелевшие головы, наполненные блаженством и сытостью. И бродят мысли и рождаются слова, и из самой тупой головы вылетают эскадры змеевидных, сверкающих и изогнутых минерв. И вдруг — стоп! Господа, закрываем! Водка была кошерной. Погожим вечером, когда слегка порошит снег, мы возвращаемся с головами, наполненными мыслями, с животами, полными своих и чужих фляков. Морозным утром, около шести, прерывает наш сон лязг жестянок. Мы нежно прячем голову в тепло подушки, а спустя два часа встаем отдохнувшие, воскресшие, освободившиеся от хандры, счастливые, а почему? Потому что водка была обыкновенной, разумной, умеренной в количестве и уместной по времени. Граждане! Вот мое кредо, вот моя программа, вот моя идея. Кто не со мной, тот против меня.
Кейт предложила послать за вожделенными для Тукалло фляками, но он не согласился. Как раз в это время позвонил Ясь Стронковский и обещал появиться в Кресовом баре. Все стали прощаться.
Гого спросил неуверенным голосом:
— Как считаешь, Кейт, может, мне пойти с ними на полчасика?
— Утром говорил… — начала Кейт, но Гого прервал ее:
— Это же не пьянство. Немного поболтаем, и я вернусь.
Она повернула голову.
— Как хочешь, — ответила Кейт безразличным тоном.
Он закусил губы.
— Ну, хорошо, я останусь.
Она ничего не ответила.
— Я не пойду, — громко сказал Гого, — нужно кое-что сделать, и завтра хочу пораньше встать.
Выражение лица его было кислым, и Тукалло уже собрался отпустить какую-нибудь колкость в его адрес, как Ирвинг скомандовал:
— Господа, нам пора. Пойдемте скорее, потому что мог замерзнуть двигатель. Я совершенно забыл.
Через минуту уже все были на лестнице. Кейт положила руку на плечо мужа.
— Я знала, что ты найдешь в себе силу воли.
— Скорее пожертвование, — поправил он сухо.
— Какое пожертвование? Кому?
— Так тебе же!
Он отвернулся, делая вид, что не заметил, как после этих слов Кейт убрала руку с его плеча.
— Пусть будет по-твоему, — горько усмехнулась она. — Если ты так это понимаешь, спасибо за пожертвование.
Он взглянул на нее почти злобно.
— Очень мило, но мне бы хотелось, моя дорогая, чтобы в подобных ситуациях ты не выставляла меня на посмешище перед моими друзьями.
— Я не думаю, что выставила тебя на посмешище.
— Ну, конечно, ты не думаешь, — рассмеялся он с иронией, — но извини, в данном случае не важно, что думаешь ты, а важно, что считают они. Так вот по их мнению я у тебя под каблуком! Да, под каблуком, как обычный засранец!
— Когда-то я уже просила тебя не употреблять это вульгарное слово, — ответила она спокойно. — Оно оскорбляет меня также и в устах пана Тукалло, но ему многое можно простить.
— Только не мне, каждому, но не мне.
— Не каждому. Подобные выражения — это его стиль, а у тебя есть, вернее, ты стремишься иметь совершенно иной стиль… Что касается насмешек, которых ты так боишься с их стороны, будь уверен, что если бы ты действительно и искренне желал остаться дома, никто бы не смеялся.
— А что бы с тобой случилось, если бы я пошел с ними на каких-нибудь полчаса! — взорвался Гого.
Ей хотелось отвернуться и выйти из комнаты. В его грубом тоне и резком голосе она почувствовала оскорбление, но взяла себя в руки.
— Будь так добр и не кипятись, — попросила она. — Ты хорошо знаешь, что вечеринка длилась бы не полчаса, а, как всегда, всю ночь.
— Ну и что из этого, — закричал Гого, — да хоть бы и всю ночь! Любой из нашей компании может распоряжаться собой, а я на положении заключенного что ли, черт возьми?!
— Каждый из них обладает достаточно сильной волей, чтобы не напиваться ежедневно. Хохля рисует, Кучиминьский пишет, у Полясского недавно вышел роман, у Стронковского — том стихов, Дрозд поставил музыкальную комедию. Все они работают, а развлечениям предаются только в свободное время.
— Ах, так ты упрекаешь меня, что мне до сих пор не удалось найти что-нибудь подходящее!
— Ты вообще не искал, — поправила она, — но для меня не это главное. Речь идет о том, что для каждого из них эти попойки не являются смыслом жизни, а лишь каким-то дополнением, подчиненным, еще раз повторяю, их силе воли.
— Так вот, ты ошибаешься, потому что никогда не была на этих «попойках» и тебе кажется, что это опивание алкоголем. И вовсе это не дополнение, а нужная, пожалуй, необходимая составляющая жизни. Да, они пьют, но если бы ты слышала наши беседы, обмен мыслями, творческую изобретательность, впечатления, наблюдения, наши дискуссии! Только для засранца, для тупого обывателя это попойка. А это симпозиумы! Это интеллектуальные пиры!!! Это коллективная сокровищница, в которую каждый что-нибудь вносит и из которой каждый что-нибудь черпает!
Кейт кивнула головой.
— Да, я согласна с тобой и не упрекаю их, хотя допускаю, что эти встречи могли бы проходить не по ночам, тем более, не в алкогольном угаре. Ты называешь это коллективной сокровищницей. Разумеется, в нее что-то вносят литераторы, поэты, скульпторы и музыканты, словом, творцы или Тукалло, который, скажем, творец без портфеля. Ну а что вносишь ты, Гого?
— Ты считаешь меня дураком? — возмутился он.
— Вовсе нет, но ты же не можешь не признать, что не являешься работником умственного труда, что не разбираешься в искусстве. Так что вносишь ты?
Он пожал плечами.
— Ровно столько, сколько Залуцкий или Ирвинг.
— Нет, Гого, они хотя бы оплачивают материальную составляющую этих алкогольных симпозиумов, вносят деньги.
— Я тоже по сравнению с другими довольно часто плачу.
— Но они могут себе это позволить, а ты нет. Князю Залуцкому или Фреду не нужно одалживать. И еще одно. Ты говоришь, что все черпают из коллективной сокровищницы. Я верю. Они обогащаются новыми мыслями, новыми творческими направлениями, новыми артистическими замыслами, впечатлениями, которые используют в своих творениях. Для них беседы — что-то наподобие интеллектуальной гимнастики, условие поддержания умственных способностей и точности ощущений. А что же берешь ты? Я думаю, что ты не захочешь обманывать самого себя. Твои приобретения лишь алкоголь и удовлетворение от участия в разговорах, которые интересуют тебя не своим содержанием, а лишь эффектностью. Извини, что я говорю тебе об этом, но это мой долг и мое право. Я не имею ничего против поддерживания отношений и даже близкого знакомства с этими людьми. Наоборот, я считаю их милыми, культурными и занятными. И я не возражаю против твоих визитов в ресторан время от времени. Но я надеюсь, что это не станет потребностью для тебя, тем более, что ты не можешь ее себе позволить.
Он угрюмо слушал, не глядя на нее, и внутренне не признавал правоты ее слов. Он не желал признавать аргументы, принимать их к сведению, задумываться над ними. Он понимал только одно — его лишили приятной прогулки с друзьями в бар, заставили остаться дома, чувствовал себя униженным и оскорбленным.
Он взглянул на нее. Стройная, она стояла, рукой опершись о стол, с легким румянцем на щеках и с серьезным выражением глаз, строгая в своем синем платье с квадратным маленьким декольте, мягко облегающем ее грудь и бедра. Сейчас она показалась ему еще красивее, чем всегда, и еще более желанной. Внезапно в нем проснулось сознание обладания: ведь эта удивительная женщина принадлежит ему, в любую минуту он может обнять ее, провести руками по ее телу, поцеловать в губы, те самые губы, которые так надменно и осуждающе отчитывали его Да, обнять и овладеть по праву мужа. Сковать ее в объятиях, ласками заглушить, разбить, превратить в прах, лишить смысла и значения все ее доводы.
Эти мысли разбудили в нем чувства. Он приблизился к Кейт и взял ее руку.
— Бедная моя, любимая моя женушка, — произнес он тихим голосом. — Ты очень сердишься на своего Гого, очень?
— Вовсе не сержусь.
— Только что, только что? — спрашивал он полушепотом, не слушая ее и не ожидая ответа.
— Я только хочу, чтобы ты задумался над моими словами.
— Хорошо, хорошо, моя прелесть, моя единственная, моя самая драгоценная…
Он прижал ее к себе, касаясь губами висков, лба, волос. Он явно ощущал сопротивление и холодность, с какими она принимала его ласки, но это его еще больше возбуждало. Уверенность в том, что Кейт, вопреки своей воле, ответит на его прикосновения, что постепенно и в ней вспыхнет желание, переполняла его чувством превосходства.
— Как пахнут твои волосы, — говорил он тихо, — как дразнит их прикосновение…
— Разреши, Гого, — сказала она, — я должна накрыть стол к ужину.
— Нет, нет, ненаглядная моя… Я так хочу тебя… Моя бедная заброшенная девочка… Я плохо себя веду по отношению к тебе. Я знаю, что ты на меня сердишься… Забываю о тебе, провожу ночи с друзьями, а моя бедняжка тоскует здесь одна без ласк, без поцелуев…
Внезапно Кейт решительным движением высвободилась из его объятий. Губы ее дрожали, будто она собиралась рассмеяться, потом в глазах сверкнуло выражение иронии или пренебрежения. Она медленно повернулась и вышла из комнаты.
Как это понимать, черт возьми, — буркнул себе под нос Гого и почувствовал, как кровь приливает к лицу.
Ресторан «Под лютней» размешался в одном из самых старых зданий Краковского предместья. Когда-то три сводчатых огромных зала, занимаемые рестораном, служили конюшней и каретным сараем разным магнатам. Они поочередно владели этим помещением, покупая или арендуя его. Во времена Варшавского княжества конюшни переделали под магазины, причем фронтальную часть занимала аптека Котимовского, гербом которой была лютня с искусно выполненной резьбой на лицевой стороне. С давних времен здание традиционно именовалось «Под лютней», хотя после смерти пана Котимо