— Как вы можете, пани Кейт, думать так. Для меня это лишь возможность сделать для вас что-нибудь приятное, хоть и незначительное.
— Очень значительное. Приезжайте, пожалуйста. Я приготовлю завтрак.
Спустя четверть часа он был уже у них. При встрече ей не удалось скрыть своих чувств. Когда распаковали сверток и Роджер сел завтракать, она спросила:
— Вы еще ни с кем не встречались по приезде?
— Нет. Я только успел забежать к парикмахеру и позвонить вам.
— Значит, и по телефону не разговаривали ни с кем?
— Нет! — удивился он. — Но почему вы спрашиваете?
Она подвинула чашку и, наливая кофе, сказала:
— Мне помнится, вам немного молока?
— Да-да, очень мало, пожалуйста. Спасибо.
Роджер размешал сахар и заметил:
— Вы чем-то взволнованы. Должно было произойти что-то важное.
— Да-да, — согласилась она, глядя ему в глаза. — Хотя я ничего не сделала, ничего не создала, а радуюсь, как Создатель, который с удовлетворением смотрит на свое творение в седьмой день.
Рука Тынецкого с чашкой застыла в воздухе.
— А как… как у вас возникло такое сравнение?
— О, это после вчерашнего вечера, — сказала Кейт, стараясь придать голосу тон безразличия. Сейчас она была совершенно уверена, что автором романа был он. — Собралась но обыкновению компания, и Полясский читал произведение неизвестного автора. Как раз в нем и было это сравнение, а назывался роман «День седьмой».
Лицо Роджера становилось все бледнее, голос его слегка дрожал, когда он спросил:
— Зачем же пан Полясский читал? Наверное, ему хотелось развлечь присутствующих?
Движением головы она возразила ему.
— Нет, пан Роджер, он хотел похвастаться, похвастаться открытием нового большого таланта. — И повторила: — Да-да, нового большого таланта.
Роджер сидел неподвижно с закрытыми глазами, с какими-то застывшими чертами лица, и в этом состоянии он напоминал изваяние еще больше, чем тогда в лесу после несчастного случая.
— Вы не шутите? — прошептал он, наконец.
Тогда она взяла его руку и стала лихорадочно говорить, точно боялась остановиться, объясняя, что она не шутит, что роман замечательный и произвел огромное впечатление не только на нее, но и на всех. Стронковский, Кучиминьский, Полясский, Иоланта и даже Тукалло, все не жалели восторженных слов. И Кейт повторяла все высказывания, цитировала мнения, рассказывая, как единодушно пришли к выводу, что автор в будущем станет известным драматургом.
— А я, я, пан Роджер, я сразу догадалась, что это вы написали. Нет, не догадалась, я почувствовала, ощутила, скорее знала и была так счастлива!
Кейт уже не владела собой, не думала ни о себе, ни о том, что говорит и как говорит. Ее захлестнуло неизъяснимое, всепоглощающее и опьяняющее волнение, которого до сих пор она еще никогда не испытывала и которое лишило ее воли, точно какой-то наркотик. Она видела перед собой только его глаза с меняющейся гаммой таких глубоких чувств, что в них и дна невозможно было разглядеть, постичь их до конца. Однако, погружаясь в них, она не чувствовала никакого страха, знала, что не встретит там никакой опасности, что там, в неведомых ей глубинах, она встретит теплоту и силу, парализующую, как сон, и такие близкие и заботливые, необходимые, как и его присутствие.
Резкий звонок телефона отрезвил ее. Звонил Ирвинг, нашедший пустяковый предлог, чтобы обменяться с ней хоть несколькими словами. Вернувшись, она застала Роджера, стоявшим у окна.
— Как хорошо, — начал он, — что вы почувствовали всю важность этого для меня. Я никому не говорил о своих надеждах и стремлениях. Не рассказывал и вам, но лишь потому, что в равной степени как боялся потерпеть поражение, так и жаждал победить. А разве имел я право претендовать на вашу доброжелательность по отношению ко мне, беспокоить вас?
— Вы имели право, — произнесла она едва слышно.
— О, сколько раз мне так нужен был ваш совет, сколько раз мне хотелось, чтобы вы оценили то или и иное мое произведение. Как часто я умышленно в разговоре с вами затрагивал темы, которые становились основой какой-нибудь моей повести. И ваше мнение было для меня критерием. Благодаря вам я сблизился с обществом, в котором, как в зеркале, сумел рассмотреть и сравнить свои умственные способности и свои чувства, духовный уровень и мастерство произведений этих людей. Я не получил никакого ответа, никакой уверенности, однако это придало мне смелости сделать решительный шаг, чтобы спросить себя, кто я и буду ли кем-нибудь? Исполнятся ли хоть в незначительной степени вынашиваемые столько лет мечты?
Могу ли я, реальный я, дворовый приказчик, одержимый сумасшедшей манией величия, заподозривший в себе искру Божью и тайно, настойчиво и годами пытающийся разжечь ее в пламя, быть художником, творцом или должен остаться жалким и смешным графоманом, нулем, значение которого не изменит каприз судьбы, которая из Матейки сделала пана, потому что, должен вам признаться, я не чувствую себя Роджером Тынецким. Вы понимаете меня?
— Нет, — покачала головой Кейт, — во всяком случае не совсем.
— Объясню. Больше не могу быть Тынецким. Перемены застали меня в возрасте двадцати восьми лет, когда я был уже взрослым, со сложившимися взглядами, убеждениями, верой, пристрастиями, надеждами, желаниями, запросами и чувствами, словом, со своей индивидуальностью, которую не поменяет изменившееся материальное и общественное положение человека. Следовало бы отказаться от себя, от всего, кем был, и, отказавшись, стать кем-то совершенно иным. На мой взгляд, это выше человеческих сил, по крайней мере, выше моих. Это было бы равносильно духовной смерти. Порой, мечтая о каком-нибудь волшебном перевоплощении, я задумывался, а хотелось бы мне утром проснуться, например, индийским магараджей, американским миллионером, каким-нибудь известным писателем или королем? И всегда я приходил к выводу, что не хотел бы такого чуда, потому что тогда это был бы не я, а какой-то чужой человек, который мне, Матею из Прудов, неинтересен. Вопреки убежденности многих, а возможно, и вашим предположениям, большая перемена в жизни меня, по крайней мере, не сделала счастливым, хотя помогла во многом: благодаря ей передо мной открылась более прямая и легкая дорога для осуществления своих желаний и удовлетворения стремлений мелкого дворового приказчика, который ночами писал наивные стихи и из услышанных историй составлял повести в надежде, что когда-нибудь, хоть когда-нибудь они появятся в печати… А сейчас вы понимаете меня?
— Да, я хорошо вас понимаю, только не могу передать, как я рада, что вы добились своей цели в жизни.
Он взглянул на нее, и в его глазах на мгновение вспыхнул какой-то яркий огонек. Кейт ждала, что он скажет что-то важное, но он, видимо, изменил решение. Оживление исчезло с его лица. Он задумчиво смотрел перед собой, а потом, улыбнувшись, сказал:
— Это лишь один из этапов, который ведет к цели моей жизни, — пояснил он, пытаясь придать своему голосу легкий и свободный тон.
— И что же это за цель? — спросила Кейт.
Взглянув ей прямо в глаза, он серьезно ответил:
— Счастье.
Ей хотелось подойти к нему, положить руки на плечи и уверять, что он заслуживает счастья и обретет его, потому что он, как никто другой, достоин этого. Однако она совладала с собой и произнесла деловым тоном:
— Так вы начнете готовить роман для постановки на сцене?
— Когда-нибудь. Прежде закончу пьесу, над которой работаю сейчас.
— Пьесу? — удивилась она. — Значит, вы пишете для театра?
— Да-да, и давно. Идея этой пьесы родилась у меня в тот день, когда вы впервые приехали в Пруды на каникулы. Может, вы помните, что тогда во всей округе говорили про пана Ланевского из Сеньчиц, который пытался убить своего сына?
— Что-то припоминаю.
— Это происшествие послужило мне основой вначале для стихов, а потом и для пьесы. Разумеется, прежде чем осмелюсь предложить ее театру, я попрошу вас и ваших друзей прочитать и сделать замечания. Уже сейчас мне кажется, что она лучше, чем «День седьмой», хотя я могу и ошибаться.
Но его опасения были напрасны. Спустя несколько дней Кейт прочла пьесу и по желанию Роджера отдала рукопись Полясскому, сказав при этом:
— Я мало знакома с театром, чтобы выносить приговор, но я совершенно убеждена, что и на вас эта пьеса произведет потрясающее впечатление.
Через две недели в прессе появились публикации о том, что в Национальном театре готовится к постановке пьеса под названием «Глоги». Это будет дебют талантливого драматурга высокого уровня. Автор пьесы молодой, ранее неизвестный писатель Роджер Тынецкий.
Все это время, как и позднее, когда проводились пробы, Кейт в основном занималась судьбой пьесы: составом актеров, декорациями, редактированием. Все это поглощало ее так, что она значительно легче и безразличнее переносила обстановку, которую создавал в доме Гого, становясь все более невыдержанным, все чаще позволяющий себе затевать скандалы.
Тем временем Тынецкий купил себе дом на Саской Кемпе. Это был небольшой, но удобный и красивый дом, выбранный по совету Кейт из нескольких десятков, предложенных ему посредниками. Именно после этого события Гого погрузился в очередной период своего негодования. Прежде всего ему не нравилось, что дом был довольно скромный.
— Со стороны Роджера отвратительная скупость, — издевался Гого, — владея таким огромным состоянием, покупать какую-то хибару, когда мог показать класс и приобрести себе какой-нибудь особнячок в Аллеях Уяздовских, если не целый замок. Любой канцелярист может позволить себе такой дом. — И добавил с иронией: — Деньги попадают в руки людей с пристрастиями приказчика, а потребностями нищего.
Кейт ничего не ответила. Она уже давно выбрала такое поведение по отношению к Гого, отвечая молчанием на проявления его недовольства судьбой. В последнее время жалобы звучали все чаще. Не трудно было догадаться о причинах плохого настроения Гого. Ему постоянно не хватало денег. Уже целый год он не платил по счетам портному, сапожнику и магазину готовой одежды. Дошло до того, что у него закрыли кредит, а судебный исполнитель забрал мебель. Все чаще в квартире появлялись настойчивые кредиторы. Несмотря на это, Гого не изменил свой образ жизни и почти каждый