но нажимать курок? Будет ли мой враг в точности похож на того, в кого следует стрелять? А каково это стрелять в людей? Это похоже на то, как происходит в фильмах? А как я буду себя ощущать, когда кого-то застрелю? Изменится ли после этого моя жизнь?
Перед боем, конечно, многие пытались выглядеть смелее, чем они есть. Обещания отправить на небеса бесчисленное количество врагов Америки нередко слышится со всех сторон, но, разумеется, это пустая бравада. Впрочем, были и такие, кто жаждал спустить курок и отправить на небеса хоть чью-нибудь человеческую душу. Безусловно, виной тому служила какая-то внутренняя жажда, а может быть, застарелый внутренний спор, подкрепленные пропагандой и внушением бесчеловечного образа врага. И конечно, получив свое, такие люди ожидали кардинальные изменения в себе. Самоопределение, обретение, может быть, каких-то высших знаний или для многих непостижимого опыта человеческой жизни. Меньше всякой чепухи нужно слушать, говорил про таких Марк, ставший в подразделении рупором трезвых мыслей.
***
Среди апельсиновых деревьев началось какое-то шевеление. Сначала в одном месте, затем оно распространилось по всей ширине рощицы. Однозначно, там пряталась группа людей, стремившихся вырваться подальше от опасности и исчезнуть в горах. Но, словно почуяв что-то, они замерли в ожидании. Апельсиновые деревья почти не имеют широких стволов, за которыми всерьез можно прятаться. А эти вообще оказались толщиной с кулак. Начни сейчас стрельбу, гарантированно положишь всех, кто там прятался. Но сержант почему-то медлил.
Послышалась местная речь, затем ропот женщин, и словно по команде из зеленой стены деревьев выбежала широкая шеренга людей. Впереди мужчины, позади замотанные в паранджу женщины. Мужчин было по пальцам пересчитать, в разы меньше, чем женщин, но в руках они сжимали автоматы.
– Огонь, огонь, огонь! – заорал сержант. – Внимание на калаши, – командовал он.
Но первые секунды никто не стрелял. Все будто ждали, кто окажется первым. В итоге нашелся некий смельчак, сделавший короткую очередь с краю засады, и все подразделение вторило ему винтовочным хором. Часть беглецов бросилось обратно в рощу, и оттуда началась беглая пальба пары калашниковых.
Но пулеметчик молчал. Заметив это, сержант встал и, совершенно не выказывая страха поймать своим телом вражескую пулю, подошел к пулеметчику, коим был наш герой, и тяжелым кулаком ударил по его каске.
– Я тебя, сука, твою мать, урою, а ну, сука, работай, ты что, твою мать, на курорт, что ли, сука, сюда приехал, – проорал он сквозь шум боя и ударил его еще раз.
Пулемет все-таки заработал, да так, будто в него вселился сам сатана. Его грохот был подобен раскатам грома среди усыпляющего шума дождя остальных винтовок. А голодные до крови пули стригли все, что попадалось им на пути. Стволы деревьев разрывались в щепы, а кроны подпрыгнув падали на землю, вместе с теми, кто успел за ними спрятаться.
Две злющие сотни патронов вышли без одной осечки. Каждый грамм свинца отдался своему черному делу на пике своей кровожадности. И с той секунды, как пулемет замолчал, больше никому не было нужды открывать огонь в чью-либо сторону. Наступила звенящая в ушах тишина, да такая, какую вы никогда бы не забыли.
***
На земле распласталось семь трупов. Среди них лишь двое оказались мужчинами. «Черт их побери, одеваются так, что хрен поймешь, кто мужик, кто баба, кто ребенок», – сквозь плевки возмущался сержант. В роще обнаружились еще одиннадцать трупов, почти все женщины, кое-кто совсем еще дети. Солдаты бросали взгляды из стороны в сторону, жрать апельсины никому уже не хотелось. Все они ожидали, что лицом к лицу столкнутся с обвешанными взрывчаткой террористами, жаждущими стереть с лица земли их любимую Америку. Но вместо этого они сделали то, что чувства гордости совсем не вызывало. Подвиг перед своей страной предстал непростительной ошибкой, какую каждый будет скрывать в глубине своей души до конца своих дней. Этакий вечно пылающий уголек, мучительно обжигающий своим жаром.
Конечно же, будущим солдатам никто и никогда не будет рассказывать, что на каждого убитого человека с оружием они отправят в мир иной трех-четырех ни в чем неповинных человеческих душ. И неважно, с какими бы благородными побуждениями ты не шел спасать мир. Именно это, прежде всего, они не должны были знать.
Таковы забавные казусы войны, и если ты думаешь об этом, то уже трудно становится понять, а действительно ли ты совершаешь благородное деяние и нужно ли это на самом деле твоей стране. Только бездонная вера в благость своего героизма спасает тебя от мыслей, от сомнений, от мук совести. А точнее, только сумасшедшее, слепое безумие в высшей степени твердолобого человека. Потому, и только потому, именно двадцатилетние парни должны идти воевать, вместо ребят постарше, поопытнее. Помнится, кто-то уже говорил, что если бы на войну отправляли одних стариков, то солдаты умирали бы исключительно от преклонной дряхлости.
Меньше всего радости от произошедшего испытывал тот, кто угробил почти все эти невинные человеческие жизни. Чей пулемет был бездумной, как назло, самой беспощадной машиной для убийства. Ни в коем разе нельзя видеть то, что ты натворил, в таких случаях. Боже упаси, и близко подходить к таким безумным проявлениям своего мастерства.
Но Марк видел все. По своей неопытности он тщательно осмотрел каждый труп, оценил свой вклад для каждого из павших и навсегда запечатлел это в своей памяти и душе. Сомнений не было. Только его оружие имело столько злобы отрывать руки и ноги к чертям собачьим. Делать дыры в телах с три пальца шириной. Превращать в ошметки человеческие черепушки, словно это были спелые арбузы. «А другие что, черт возьми, делали, в ворон стреляли?» – кипел он в душе.
Именно с этой поры служба для Марка превратилась в настоящий ад. Отныне и вовек она представлялась раскаленной сковородой, на которой как в кипящем масле скакала его навечно проклятая душонка. Сцены душераздирающих глупостей из жизни в учебной части теперь не казались такими уж болезненными и отталкивающими. Даже отпечатавшийся в памяти вид загаженного армейского сортира перестал быть ярким символом низвержения на дно человеческой лестницы. Отныне служба превратилась в ежедневную борьбу со своими мыслями, со своими обязанностями. Со страхом безвольной неизбежности вновь и вновь творить свое мерзостное дело.
Так вот почему здесь столько самоубийств, осенило Марка, когда ему пришлось помогать грузить ящик с очередным самострелом. Ну да, по неосторожности обращения с оружием! Расскажите-ка мне! Тоже, поди, нажрался и сказал «Привет, белый свет». Да ладно, братан, я просто завидую немного.
С тех пор он все чаще и чаще ловил себя на плохих мыслях и относился к ним серьезней, чем когда-либо. В определенные периоды они будто вороны кружили вокруг него, затмевая палящее афганское солнце, превращая день в сумрак. А ночью бросались на него и клевали живьем, оставляя без сна и покоя. Как же легко они все умерли. Секунды, а может, доли секунд. Как все-таки быстро, раз, и все! И насколько легко это получится у меня? Поганый детоубийца! Жалкий дешевый трус! Чем ты лучше других? У них были матери, отцы, а возможно, сотни любящих родственников. Любой из них был нужнее этому миру, чем я. Избавься, наконец, от проблемы!
Искренне хотелось бросить все, уехать и никогда в своей жизни больше не брать в свои руки оружие. Уехать, пока не поздно. Лишь в этом виделось спасение. Я не выдержу! Я не гожусь для армейской жизни, и даже не из-за опасений за свою жизнь, но ввиду дикой боли, горящей внутри меня, в глубине груди, в сдавленных легких, так изводил себя Марк. Но, увы, до конца срока оставалось слишком много времени, тянущегося настолько дольше, насколько сильно его ненавидишь.
***
Ну а что Курт? Правильно, однако, говорят, к чему душа тянется, тем человек и растет. Вот и он, под прессом усталости от жизни и страха, превратился в выдающегося звереныша. С непревзойденной легкостью он давил людей колесами Хамви, окажись они на пути. Бездумно стрелял первым, когда ему что-то казалось подозрительным. А потом вообще перевелся в разведывательное подразделение, где обрел настоящую семью, о которой даже не мечтал. Там уже боевой секирой и голыми руками приходилось работать чаще, чем нажимать на гашетку. А ведь именно это его и привлекало, что-то доказывало ему. Нравилось ему допрашивать пленных, что случалось едва ли реже, чем чистить ботинки. И те не скупились на слова и нечеловеческие вопли.
Вкус крови Курт однозначно распробовал и, хуже того, полюбил. Он взял за правило поворачивать нож в теле жертвы, а в пылу боя среди живых и раненых оставлять только раненых. Только смертельно, разумеется, раненных. Однажды солдаты украли по дороге живого барана, чтобы сделать из него барбекю, и Курт содрал с него шкуру с легкостью, будто делал это каждый день. Но нет, прежде к животным он и пальцем не прикасался.
Встречаясь же с Марком, он скрывал от него свои похождения. Да и тот не стал бы его слушать. Напротив, все разговоры только о гражданской жизни, о планах на будущее, о хорошей жратве. Зато слухи упорно лезли из всех щелей и, в конце концов, сделали Курта местной легендой. Правда, легендой, надо сказать, с хорошеньким таким душком. И Марку не приходилось сомневаться в этом.
***
Тем не менее, по какой-то счастливой, то ли глупой случайности, Марк и сам того разобрать не смог, но служба для него закончилась на порядок раньше, чем он ожидал. Произошло это на дежурном патрулировании улиц, когда его подразделению выпала на это очередь. Марк и еще несколько человек пешком брели по главной улице небольшого городка D, не особо враждебного последнее время, но все же недовольного интервенцией. Позади медленно пыхтел Хамви с пулеметчиком, торчащим из турели на крыше. Был, разумеется, очередной солнечный денек, каких бывает очень много в данной местности, извечная вялость от жары, и жутко клонило в сон.
Вокруг, куда ни бросишь взгляд, видишь вечные толпы людей, снующих то туда, то сюда. Все в каком-то странном белье, укутанные с ног до головы, прячут взгляд и, словно испугавшись призрака, широко обходят стороной их медленную процессию. И куда они, черт возьми, все мечутся, пытал себя Марк. Нигде же нет ни толковой работы, ни приличного супермаркета поблизости.