И блестит серебром
Голубая волна.
Это был старинный русский романс, который так нравился Турину. Дома он, бывало, напевал его под струнный перебор, когда собирались друзья. Как многое с тех пор изменилось, а ведь прошло всего ничего. Наверное, даже любимая не узнает его, когда он откроет дверь – с войны не возвращаются. Турин и сам не заметил, как забылся и нечаянно подхватил припев:
В эту ночь при луне
На чужой стороне
Милый друг, нежный друг
Вспоминай обо мне.
Последний аккорд заглушил визг тормозов – у перекрестка остановилась очередная легковушка. Боевики с гоготом ввалились в шашлычную, обнялись по-братски с певцом и его товарищами, потребовали вторично накрыть стол. Приземистый бородач, крест-накрест опоясанный патронташными лентами, сменил на выходе прежнего охранника.
– У них тут что, – подивился Глебов, – слет пионеров джихада?
– Кажется, нам пора закругляться, – Турин отсчитал деньги, встал.
– Сидеть! – скомандовал бородач, клацнув затвором.
На грубый окрик никто не обернулся, как будто теперь и впрямь полагалось вести себя иначе – кому-то всласть пировать, а кому-то уныло наблюдать со стороны, дожидаясь своей участи. К этому недоброму знаку добавился другой – из-за прилавка куда-то исчезла Хадижат.
Застолье оживилось. Расписной чайник пошел по кругу. Посыпались заздравные речи вперемешку с шутками. Имам взял в руки гитару, зазвенел струнами, отбивая суровый ритм:
За Родину свою мы встали,
Когда пылал великий бой.
Победа плавится из стали,
Из стали плавится герой.
Мы встали с пламенной молитвой:
Под русскими горела твердь.
У нас был выбор перед битвой
Один – свобода или смерть.
Турин стиснул зубы: отчего свои воинственные песни чеченцы упорно исполняли по-русски? Пели бы на своем гортанном наречии, куда ни шло. Все получалось шиворот-навыворот. Выходила нелепица, с какой он впервые столкнулся на командном пункте. Туда то и дело поступали донесения: «Бой на Жуковского – одна машина подбита, есть раненые». Или: «Вышли на Лермонтова – плотный пулеметный огонь». Названия грозненских проспектов и площадей звучали как путеводитель по русской литературе. Турину тогда показалось, что сражение идет не за ту или иную улицу, а за самого Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Вот и сейчас, когда грозный гимн чеченскому мужеству и отваге был оглашен на его родном языке, подумалось, что сражение продолжается. И какая была в этом необходимость или святая правда?
Очевидно, бородачу захотелось разделить общую радость. Оставив пост, он налил себе и бухнулся на стул перед офицерами:
– Спокойной ночи, малыши. Хотите, расскажу вам нашу сказку перед сном?
– У нас, слава Богу, свои сказки есть.
– Да и спать, кажись, еще рановато.
– Нет, слушайте. Может, что-то поймете. Ехал по дороге русский отряд. Солдаты спросили командира, куда его везти ночевать. Он сказал, что только не к какому-нибудь силачу. Отвезли к старому чеченцу. У того в колыбели заплакал ребенок. Командир стал ругать солдат. Те оправдываться – здесь только старик да ребенок. Командир отвечает, что ребенок – это и есть настоящий силач, потому что он никогда не будет выполнять его приказы. Понятно?
– Понятнее не бывает.
Вечер становился томным. Боевики разгулялись не на шутку. Начались пляски. Одни ходили по кругу, ударяя в такт ногами. Другие выбивали глухую дробь, исступленно колотя ладонями по прикладам, как по бубнам. Между плясками гремели песни, бренчали струны, стучали чашки. Так, приплясывая и напевая, направились к машинам, прихватив с собой офицеров.
Завязался спор: что делать с русскими – взять с собой или отпустить на все четыре стороны? Хозяин умолял не трогать, потому как завтра наверняка за ними приедут на танке и разнесут шашлычную вдребезги. Его назвали никудышным торговцем, коль отказывается от хорошего выкупа за военных. Спор разрешил Имам, сказав негромко, но властно:
– Это мои гости. Пусть уходят с добром.
Загудели моторы – боевики с веселым гомоном тронулись в путь. Проезжая мимо офицеров, бородач на прощанье вскинул руку, показав победную римскую букву:
– Виктория!
Тишина опустилась на перекресток. Турин с наслаждением закурил. Повеселевший Глебов потрепал товарища по плечу. Они двинулись к гарнизону. Над дорогой всходила луна. У блокпоста мертвым железом блестел бронетранспортер. Укрывшийся за ним солдатик проводил офицеров печальным взглядом. Его ждала долгая ночь одиночества, полная неожиданностей. Да мало ли что могло случиться в эту ночь при луне на чужой стороне…
Святой Пантелеймон
Светало. Небесная высота наполнялась тихим сиянием, становилась сквозной, беспредельной. Лучезарный свет попеременно зажигал горные зубцы, розовым оползнем скользил вниз, в темные ущелья. На противоположном склоне застыл полумрак. Его наискосок пересекали бледные огоньки, приближаясь к месту вчерашнего крушения.
Вертолет разбился в сумерках. Перед вылетом балагуристый летчик, постучав кулаком по борту, напророчил: «Ну что, провентилируем напоследок небушко, старичок?» Закоптелый вертолет, трудившийся еще на боевых афганских маршрутах, действительно выглядел развалюхой – черная краска, которой когда-то замазали опознавательные знаки, обветшала и шелушилась.
Это был последний рейс на Владикавказ, и потому желающих улететь оказалось с избытком. Среди пассажиров преобладали молодые офицеры, с нескрываемой радостью покидавшие мятежную Чечню. Две санитарки сопровождали раненого – он неподвижно лежал на носилках в хвостовой части, забывшись тяжелым сном.
Старший лейтенант Глебов прибыл на взлетную площадку с опозданием.
– Где ты пропадаешь? – упрекнула его Верочка, истомившись ожиданием. – Видишь, яблоку негде упасть.
– Ничего, ничего, – успокоил летчик, протискиваясь к штурвалу. – Места на небушке всем хватит. Правда, старичок?
Вертолет ответил согласным рокотом турбин. Через минуту взлетели, оставив в надвигающейся темноте зловещие пожары Грозного. На небесах и впрямь было как-то светлее и спокойнее. По салону разнесся водочный запах – нетерпеливые офицеры распечатали бутылку крепкого воинского братства. Захмелев, они пытались перекричать вертолетный грохот, безудержно хохотали.
В другой раз Глебов и сам повеселился бы от души, но сегодня пьяная сутолока раздражала. Видимо, почувствовав это, Верочка обняла его, поцеловала в небритую щеку:
– Все будет хорошо…
Они познакомились в госпитале. Глебов пришел навестить капитана Турина – того слегка зацепило осколком, когда под огнем выходил из окружения. Он быстро шел на поправку и уже владел поврежденной рукой, задумчиво перебирая гитарные струны печали:
Давайте не встречаться на войне,
Ни под броней гореть, ни на броне,
Ни под землей лежать, ни на земле,
Толкуя с Богом о добре и зле…
Слушателей было двое: десантник, здоровенный детина, едва умещавшийся на больничной койке, и безусый солдатик, который на деле оказался молодой женщиной – миниатюрной, как куколка. Зеленый камуфляж придавал ей какой-то русалочий вид, а широкий армейский ремень делал талию особенно утонченной.
– Что за Дюймовочка? – поинтересовался Глебов, как только женщина вышла из палаты.
– Это же Верочка, медсестра, – десантник осторожно поворошил перебинтованными ручищами. – Она, считай, вторую жизнь мне подарила – из боя на себе вынесла.
– Да ладно заливать, – усомнился Глебов. – Тебя и танком не сдвинуть.
– Не веришь – спроси сам.
Верочка вернулась с горячим чайником.
– Мы и не таких с того света вытаскивали, – подтвердила она. – Уж лучше не встречаться на войне. Давайте пить чай.
Позднее Глебов, полюбив ее, понял: Верочка всегда говорила «мы», таким незатейливым способом сберегая память о муже – военном враче, погибшем в Афганистане. Он как бы постоянно был рядом с ней, исподволь помогая. Однажды она обмолвилась, что находится под защитой его всесильной любви, чему было самое верное свидетельство – их девятилетний сын. Время от времени родители Верочки привозили сына во Владикавказ – повидаться с матерью. На очередную встречу Верочка решила взять с собой Глебова, чтобы окончательно в нем увериться.
Удар пришелся по фюзеляжу – содрогнувшись, подбитый вертолет потянулся книзу, волоча по воздуху тонкое крыло дыма. Зацепившись за горный зубец, подскочил, кособоко перевалил через него и рухнул на склон, вспоров ревущими винтами грунт.
В тряске и круговерти Глебов сумел удержаться на ногах и резко рванул боковую дверь, как только почувствовал, что железо обрело неподвижность. Подхватив Верочку за ремень, ринулся в распахнувшееся пространство – подальше от вертолета. Через несколько мгновений раздался взрыв – огненный смерч опалил затылок. Пробежав какое-то расстояние, Глебов толкнул Верочку наземь и накрыл ее своим телом, защищая от пламени.
В ушах стоял непроходимый гул – скрежет рушащегося металла, истошные крики горящих людей. Глебов откинулся на спину – вертолет полыхал, как жаркая поминальная свеча. Зажатый в кабине летчик на глазах темнел и скукоживался, оседая куда-то вниз. Вывалившиеся из салона офицеры корчились от боли, беспорядочно махали руками, тщетно стараясь сбить необъятное пламя. Подрагивая обожженными мышцами, они постепенно затихали.
Верочка плакала…
– Ты слышал, как кричал раненый?
– Нет, я думал о нас.
– Он кричал: «Спасите, у меня двое детей!»
– Да, он думал о своих детях.
Жар от догорающего вертолета мало-помалу отступал. Прохладная тишина возвращалась в земное лоно, и становилось слышно, как между камнями журчит ручей.
– Пойдем, – Глебов встал и протянул руку Верочке. – Быть может, кому-то еще можно помочь.