– Успокойся, капитан! Вернешься домой и все забудешь.
– Мне кажется, я уже никогда не буду дома.
Эпилог
Капитан Турин покидал Грозный. С утра стоял густой туман, и полет отложили. Наконец высветилось. Турин уже подходил к вертолету, когда рядом притормозил автомобиль. Оттуда выскочил подполковник Косолапов:
– Подожди!
– Что случилось?
– Возьми их с собой.
Он показал на трех чеченцев, вылезавших из машины: парни в черных кожаных куртках напоминали боевиков. Подполковник отвел Турина в сторону:
– Понимаешь, это наши. Им нельзя здесь оставаться – убьют.
Очевидно, эти чеченцы воевали под российскими знаменами. Сражались, как умеют сражаться только горцы – самоотверженно, до конца.
Капитан подошел к ним:
– Оружие есть?
Они распахнули куртки – за ремнями торчали рукоятки пистолетов. Брать на борт неизвестных вооруженных людей было делом рискованным. Но деваться некуда – долг обязывал помочь.
– Ладно, пошли.
У входа летчик с подозрением посмотрел на чужаков и перегородил дорогу.
– Они со мной, – отрезал Турин.
Летчик пропустил, что-то недовольно бурча. Загудели турбины, поднимая в воздух пыль. Вертолет взлетел и, сделав крутой разворот, взял курс на Моздок.
Капитан разглядывал лица своих неожиданных попутчиков – темные стальные глаза, крепкие скулы, заросшие щетиной. Чеченцы сурово молчали. Наверное, в душе у них кипела ярость, да только выплескивать ее наружу они не спешили.
Спустя час вертолет приземлился на аэродроме в Моздоке. Вдоль взлетной полосы сидели угрюмые солдаты в ожидании московского рейса. Дул северный ветер, заряженный дождевой сечкой, – родина встречала своих бойцов неприветливо.
Турин попрощался с попутчиками. Те протянули руки и впервые улыбнулись. Улыбка была скупой, но такой благодарной.
– Вам есть куда идти?
– Да-да, спасибо.
Парни направились к краю поля – в холодный дождь, туманную неизвестность, не надеясь ни на теплый кров, ни на сердечное участие. Они никому не были нужны – эти чеченцы, преданные России и преданные Россией. Но, глядя на их спокойную твердую поступь, почему-то верилось – скоро все будет иначе.
Смерть? Это не больно! (рассказы о последней войне)Момо Капор
На географической карте Европы границы Краины обозначены огненной линией. Эта линия освещает увядшие лица дипломатов, сидящих в Женеве за круглым столом.
Когда карту снимают, на стене остаются обгоревшие очертания Краины.
Огненная линия – линия жизни и смерти.
На ней человек получает самый важный урок в жизни – как преодолеть страх перед смертью.
Однажды я прошел мимо танка, на броне которого было написано: СМЕРТЬ? ЭТО НЕБОЛЬНО!
Считается, что перед самой смертью перед человеком моментально проносится картина всей его жизни, в какую-то долю секунды.
На линии огня люди молчаливы, редкие слова коротки, фразы скупы.
«Не бойся свиста пули, ведь ту, что убьет тебя, ты не услышишь…»
Йованин лес
В страшно далекий 1878 год, как раз во время Берлинского конгресса, старая колдунья из Баньяна на базаре в Билече предсказала моей бабе Иоване, которая тогда была еще четырнадцатилетней девчонкой, что она будет жить долго, куда дольше других родичей, и что помрет тогда, когда внуки ее превратятся в лес.
А еще она ей сказала, что будет она счастливой до тех пор, пока четверг не назовут пятницей!
Баба Иована, диковатая смуглая красавица из уважаемого дома Петковичей из Браного Дола над Моской, не поняла слов колдуньи, которая чертила палкой по белой пыли, но обрадовалась тому, что жить ей еще долго и что счастье не отвернется от нее до тех пор, пока четверг не станет пятницей (а это, разумеется, дело совершенно невозможное), и потому одарила старуху небольшим кругом козьего сыра и горстью орехов.
Тем же летом любилась она с моим дедом на летнем пастбище Живаня над Гацкой.
Лето было душным и долгим. Ночами они катались по высохшей траве и брызгались парным козьим молоком. Звезды были так близко, что их можно было схватить руками.
Яков и Иована венчались в 1879 году, только тогда, когда дед убедился в том, что бабка сможет рожать ему детей. Она родила семерых. Четверых сынов и трех дочерей.
Она пережила несколько войн и восстаний. Войны она переносила философски, приговаривая: «Если кто нам смог напакостить, того Бог накажет. А кто мог, да не смог, тому Бог в помочь!»
Дети и внуки разбежались по белу свету. Один из сынов добрался аж до Америки, где и закончил путь на рудниках Гера, штат Индиана.
Два внука, Милован и Обрад, которых она любила более прочих, остались при ней, в селе Мириловичи, распоследняя почтовая станция Билеча.
В мирные дни каждое лето скотину гнали на луга Поживни, которые веками принадлежали семье. На выпасах, на самой опушке молодого леса, были родники с холодной живой водой.
От села Мириловичи добираться туда приходилось полных два дня и одну ночь, сначала макадамовым шоссе, потом ночевали в Корытах, недалеко от самой глубокой, бездонной пропасти, из которой даже в самый солнечный день клубами поднимался мрак. Пропасть эта то и дело отзывалась криками тех, кто закончил жизнь в ее бездне, из нее вылетали нетопыри.
И все те годы баба Иована время от времени размышляла над предсказанием старой колдуньи, сделанном в 1878 году.
Предание говорит, что село Мириловичи основал князь Мирило в древние времена. Прозвали его так потому, что он замирял враждующие племена. Еще в седьмом веке его конные обозы с товаром добирались до самых дальних северных городов и до теплых южных морей.
Ратники, пастухи и отчасти философы, задиры и искатели приключений, люди из Мириловичей оставляли потомкам в наследство лишь страсть к путешествиям в дальние края. Но все-таки, на всякий случай, чтобы было куда вернуться и окопаться в своих скупых каменистых наделах, они оставляли на них самых спокойных своих братьев, чтобы очаг не угасал.
А еще с тех прадавних лет, начиная с князя Мирилы, и во времена Оттоманской империи и Австро-венгерской Монархии, Королевства Югославии и итальянской оккупации, известно было, что в Билече базарный день приходится на четверг. И только это неукоснительно соблюдалось в бурные, переменчивые времена. Никто никогда не говорил: «Ну что, пойдем в базарный день в Билеч?» – но только так: «Спустимся в четверг вниз?»
Страстно желая, чтобы народ навсегда забыл о прошлом, в 1945 коммунисты решили изменить мир, начиная с базарного дня.
В первое воскресенье после освобождения Билеча пьяный глашатай Хасан посреди главной улицы, ударяя изо всех сил в лоснящуюся кожу барабана, объявил хриплым голосом народу: «Слышь-послышь, честной народ, пришло от властей известие, что четверьг боле не четверьг, а теперя четверьг в пятницу, и всяк того держаться должон!»
В тот же день баба Иована получила депешу о том, что двух ее любимых внуков убили из засады и тела их теперь везут в дом.
С тех пор она ни разу не улыбнулась и не ходила ни на базар, ни на летние пастбища.
Молодой, но уже, по моде того времени, утомленный светской жизнью, однажды летом я пожелал отдохнуть в легендарных левадах своих предков.
Я застал в Мириловичах живую бабу Иовану. Молочная пелена закрыла ее левый глаз. Она сидела на каменном пороге и созерцала далекие синие горы.
Мы сидели рядом и крутили сигареты из отменного, тонко порезанного желтого табака.
Я даже и не пытался объяснить ей, чем занят в жизни, но она и без того чувствовала, что занятия эти странные, а сам я что-то вроде белой вороны в семейной стае. И все-таки она утешала меня: «Ну, пусть и в чужой своре свой пес будет!»
Внезапно она встрепенулась и пожелала отправиться на летнее пастбище. Захотелось, сказала она мне, еще раз напиться родниковой водички. Ей тогда было около ста лет.
Ее удивило, как это мы до Поживни добрались на машине за час, а она всю жизнь тратила на дорогу два полных дня да еще ночь…
Укрывшись травами, мы провели ночь на свежем воздухе, под звездами, а наутро, едва рассвело, она попросила меня отвести ее в лес на краю нашего выпаса.
Лес был похож на темно-зеленую мрачную крепостную стену. Он был полон росой, смолой и тьмой. Мы уходили в его глубину бесшумно, ноги наши утопали в траве и опавших листьях, мягко пружинивших под нашими стопами.
Не знаю, что это было за дерево, поскольку я родился в городе, на улице без единого растения, но было оно таким толстым, что человек вряд ли охватил бы ствол руками. Кора его была гладкая и серая, по ней стекали крупные смолистые слезы. Если всмотреться в нее, то можно было заметить на ней нечто неестественное – что-то вроде орнамента, или, точнее говоря, письмен. Кожа дерева в этих местах была изрыта и как бы окрашена.
Вдруг баба Иована остановила меня дрожащей рукой.
«Читай, – велела она мне, – читай!»
Тело ее сотрясалось, будто его охватил какой-то безумный внутренний ветер.
«Читай!»
Я произносил буквы, выступившие на дереве: МИЛОВАН 1932. ОБРАД 1933. МИЛОВАН 1935. ОБРАД 1938. МИЛОВАН 1940. ОБРАД 1940. МИЛОВАН ОБРАД МИЛОВАН ОБРАД МИЛОВАН ОБРАД 1941. МИЛОВАН МИЛОВАН МИЛОВАН ОБРАД ОБРАД ОБРАД МИЛОВАН…
Каждый пятый ствол был отмечен их именами, вырезанными в коре дерева детским ножом от скуки, когда они пасли овец, коров и коз, или так просто, чтобы оставить хоть какой-то след во времени. Когда они делали это, еще до того, как уйти на войну, лес был молодым, а стволы только набирали силу, но уже годились для того, чтобы оставить на них свои имена. Но лес все эти годы рос, рос и рос, и вместе с ним раздавались и их имена, до тех пор, пока их давно исчезнувший звук не наполнил своим эхом зеленоватый сумрак, сквозь который начинало пробиваться утреннее солнце.
Баба Иована коснулась кончиками пальцев шершавой поверхности имен своих внуков и раздавила ногой догоревшую сигарету.