«Нет, мой, вот те крест, – немедленно отреагировал задира, воинственно подбоченившись. – Я его купил, как честным людям и полагается!»
«У кого?»
«А почем мне знать? Кто только здесь не шляется и не торгует. Я за него овцу отдал!»
Мужчина повторил, что этот диван его, а низкорослый задира потребовал доказательств, которым он, естественно, не поверил, после чего накинулся на этих, с гор, из-за которых все это началось и из-за которых он потерял дом, хозяйство и много еще чего, да у него таких диванов с десяток было, еще и получше этого, а теперь вот, в конце концов, спит по чужим кроватям и остался совсем без ничего, хотя и сражался в эту войну, отстаивая право на жизнь, и все у него на родине знают про это. А теперь вот у него хотят и этот диван отобрать, за который он честь по чести овцу отдал. Только через его труп.
Старуха, привыкшая за долгую жизнь к бедам и несчастьям, молча глядела на них из своего угла, попыхивая самокруткой из газетной бумаги. Женщина с ребенком отступила в дальний угол.
Ополченец поднялся с дивана и встал лицом к лицу с задирой.
Как ни странно, в его глазах не было ненависти, но только светился ледяной страшный огонек, как у змеи, гипнотизирующей взглядом лягушку. Воцарилась тишина. Он вытащил нож, сверкающий и длинный, с зазубренным лезвием. Женщина ладонью подавила крик. Старуха молча созерцала эту картину черепашьими глазами.
Он взмахнул им перед побледневшим хозяином, и лезвие впилось в темную кожу дивана. Потом запустил руку в мягкую утробу и вытащил оттуда две толстых пачки зеленых американских долларов.
«Это что тебе, не доказательство?» – спросил он.
«Да, да, он взаправду ваш – пробормотал низкорослый забияка. – Забирайте, забирайте его! Мне чужого не надо…»
Ополченец вытащил из пачки бумажку и положил ее на скатерть.
«Купи малому ботинки, – сказал он, после чего добавил еще сто долларов, – А это старухе на табак».
Он направился к дверям.
«Что же вы его не забираете? – вприпрыжку понесся за ним хозяин. – Он ваш, забирайте его. Плевать я хотел на овцу…»
«Будь здоров», – произнес мужчина и исчез в снегопаде.
И тогда коротышка схватился за волосы и принялся биться головой об стол: «Ну я идиот, ну я болван! Кретин распоследний, – запричитал он. – Столько голодаем, и все это время я на таких деньгах валялся!»
Коридор
Как будто миру не хватало блокады, в кольцо которой нас зажали, он в последнее время нацелился и на коридор, на ту соломинку, сквозь которую дышат сербские районы.
Офицеры, ополченцы и народные трибуны избегают слова «коридор». Они считают, что коридор – это проход через территорию неприятеля, а это значение не отвечает дороге, проложенной по нашим землям. Не поленившись, отыскиваю значение этого слова в надежном «Словаре иностранных слов и выражений» Вука Караджича: «Коридор (итал. corridore). В политической географии: часть земли или линия, которая соединяет государство с морем».
Следовательно, в этом толковании нет даже намека на неприятельскую территорию.
Я много раз проходил по этому коридору с тех пор, как его открыли. Эта смертоносная дорога для меня – святой путь, по обочинам которого подстерегает смерть; он, похоже, символизирует нашу жизнь. Разве не с самого рождения мы непрестанно идем коридором между враждебными мирами, покушающимися на нас из засады? Между Востоком и Западом, между верой и неверием, между городом и селом, между католичеством и исламом, между любовью и презрением, между войной и миром, скукой благоденствия и кипящими страстями, все время между, между… Этого даже асфальт не смог выдержать: состарился и распылился еще до нас, тех, кто еще относительно благополучно переходит коридор с головой на плечах и с нерастраченной надеждой.
Скитаясь годами по горам и долам этой несчастной страны, открываю в именах заброшенных местечек, гор и долин проклятие, которого, наверное, нам никогда не избежать. В музыке топонимов скрыта тайна нашей невыносимой жизни: Зли до, Манита брда, Пияна брда, Морине, Нецвиече, Ядовно, Чемерно, Гладно поле, Смртичи, Звиерина…[1]
Обудовац, Жабари, Лончари, Брчко[2] – тридцать километров, на которые с завидной регулярностью падают или могут упасть снаряды. Никто без великой нужды или неотложного дела по коридору не передвигается.
Надрываются тяжелые грузовики, амортизаторы которых гнутся и лопаются под невыносимым грузом, вязнут телеги с запряженными в них некормлеными лошадьми, форсируют лужи величиной с добрый пруд цистерны с вооруженными контрабандистами (за ночь богатеют!); носятся джипы и лендроверы, набитые офицерами – это настоящая военная дорога, напоминающая Смоленскую из песни Окуджавы: «На дорогу Смоленскую, как твои глаза, две холодных звезды голубых глядят, глядят».
Не доезжая Обудоваца, встречаю похоронную процессию, извивающуюся словно черная змея в пыли. Женщины в черных платьях и платках, мужчины, в знак траура отпустившие щетинистые бороды, и свежий гроб, скрывающий внутри чье-то молодое тело.
В Лончарах – сумасшедшая, разыгравшаяся свадьба в колясках и фиакрах; разукрашены и кони, и сваты, пиликанье скрипок и истерический хохот гармоники. Разгоряченные люди и теплое пиво, которое нам насильно запихивают в машину. Улыбка невесты на ходу – ряд сверкающих белизной зубов и плети черных волос на лице…
Дело чести: отказаться от безопасного, но плохого макадамового шоссе, которое к тому же и длиннее, и выбрать другой путь, через Брезово поле, опасный, пристрелянный вражескими пулеметами, что прячутся на другом берегу Савы в темном кустарнике. По нему несутся с головокружительной скоростью, по воронкам и мелким шрамам, ощущая, как враг наблюдает за тобой сквозь прицел.
Эфир забит разговорами между воюющими сторонами, что ведутся по «моторолам». Проносясь между двумя линиями фронта на штабном лендровере «дефендер», ловим по радио обрывки разговоров одиноких бойцов с той и другой стороны линии ненависти.
«Ну че, може, кто поговорить хочет?» (щелк).
«Ну, я, вот он я, мать твою усташскую[3]!» (щелк).
«Ну че ты, земеля, сразу и материшься…» (щелк).
«Ладно, не будем. Завести тебе музычку?» (щелк).
«А че у тебя есть, чадо?» (щелк).
«У меня все есть! Ты знай только заказывай!» (щелк).
«А «Болеро» у тебя е?» (щелк).
«Что это такое, придурок?» (щелк).
«Эх ты, дяревня! Равель такую музычку сочинил!» (щелк).
«Слушай, дядя! Может, я тебе нашу заведу?» (щелк).
«А давай, запускай!» (щелк).
Потрескивание и шум старой кассеты.
«И ты это музыкой называешь? Эх, ты, дяревня!» (щелк).
«Если не нравится, то вот это послушай…» (щелк).
«Орел вызывает Ястреба, Орел вызывает Ястреба, – вмешивается третий голос. – Ястреб, срочно отзовись!» (щелк).
«Эй, дядя, ты еще здесь?» (щелк).
«Здесь я, чадо, здесь…» (щелк).
Проносясь этой ночью рукавом коридора через Брезово поле, мы слышим звук, от которого леденеет спинной мозг, а некоторое время спустя слышим отделанный взрыв снаряда большого калибра. Мы несемся под ночной огненной дугой. Похоже, кто-то раздобыл огнемет.
(Щелк).
Европа
На совершенно голом, необозримом поле, окруженном по горизонту голубыми горами, похожими на мираж, возникает мотель «Европа». Среди пустых столов, словно заколдованные, стоят под пестрыми солнечными зонтиками официанты в галстуках-бабочках. Утомленный дорогой и жаждой, я мечтаю о бокале воды со льдом и двойном кофе, который приведет меня в чувство. Но увы мне!
В «Европе» нет ни воды, ни электричества. Если бы дело было только за Европой, то у нас не было бы даже воздуха. Она лишила бы нас его в соответствии с резолюцией № 666. Сдохли бы мы, как рыбы на песке. Европа бы, наконец, вздохнула с облегчением. Избавилась бы от самых последних живых людей на Старом континенте.
К счастью, скоро мы будем на Уне, на ней, на единственной…
Мы окунем головы в ее серебряные струи и долго, долго будем пить из этого источника жизни.
Прощай, Европа – мы едем дальше.
Уна
Несмотря на войну, словно не замечая ее, расцвел в Крайне миндаль.
Проносясь по коридору, изрытому снарядами, мимо сожженных сел и уцелевших домов с выбитыми окнами, которые с ужасом смотрели на то, что случилось с этими совсем еще недавно аккуратными строениями, я вспомнил старую, забытую теперь песню:
Ой, Краина, платье кровью залитое,
Опять беда приключилася с тобою.
Кровь льешь вечно, и никак ты ею не напьешься,
И никак в ней не захлебнешься…
«Краина – единственная страна в мире, – сказал мне один ее коренной житель, – где люди вечером обуваются, а утром разуваются, и где никто без оружия из дома не выходит!»
Река Уна отделяет Республику Сербскую от Республики Сербская Краина. Весной 1993 я ступил в ее изумрудные воды! Никогда я не видел воды чище.
И так вот, стоя на камне, омываемом ее водами, припомнил я давние слова покойного Иовы Рашковича: «Если Уна разделит сербский народ на две части – мы ее выпьем!»
Я опустил голову в реку и свершил свою историческую долю великого труда. Остальные продолжат…
Впрочем, мне это далось легко: кто ужинает вином – завтракает водой!
Хорошо воспитанная страна
Краина – хорошо воспитанная страна.
В ней живет самый вежливый народ в Европе. На Кордуне, в Банин, в Лике или около Книна, каждый вам пожелает Бога в помощь, доброго дня и поинтересуется, как у вас дела.
Какое отличие от Белграда, в котором вы, не здороваясь, поднимаетесь в лифте с ближайшими соседями, испытывая мучительную немоту и ежась под взглядами, исполненными непонятной нетерпимости, зависти или равнодушия!