Пыльным макадамовым шоссе шагает старик с винтовкой на плече. Сбоку у него аккуратно приторочена плащ-палатка, сельская торба и топорик, которым он будет рубить ветки для шалашика и костерка. Сжав свою сиротскую ниву, он возвращается на фронт.
«Бог в помощь! Как вы, люди, как дела?»
Это «как вы» вовсе не праздная учтивость. Его действительно интересует, как дела у людей, которых он встречает в своем маленьком мире, ограниченном горами и смертельной враждой. Он вытаскивает кисет и угощает нас зеленоватым домашним табачком. Мне становится стыдно за пачку «Кента» в кармане.
«Как вы, дедушка?» – спрашиваем мы, а он, скручивая сигаретку, отвечает: «Потихоньку…»
И в этом его «потихоньку» есть некая тихая скромность живого существа, брошенного в пекло истории; в нем кроется и боязнь сглаза, зазнайства, хвастовства, которые могли бы накликать на него беду. «Потихоньку…»
«Как вы?» – спрашивает двенадцатилетний мальчишка, босоногий, в рваных штанах, старший из девяти детей работящей вдовы, что живет в срубе над селом Двор-на-Уне. Он серьезен и вежлив, потому что заменяет мертвого отца, он торжественно жмет каждому из нас руку на поляне с выжженной до земли травой.
«Как вы?» – протягивает обносившийся солдат руку полковнику в Войниче. Они земляки, односельчане. Впрочем, здесь никто никому честь не отдает. За два года войны я ни разу не видел, чтобы они построились во фрунт. «На первый-второй рассчитайсь!» – эта команда здесь неизвестна. А как, кстати, построить в две шеренги стариков, которые пришли сменить погибших сынов и безбородых юнцов? Это армия в процессе рождения, народная, немного гайдуцкая, отчасти семейная. Формальная воинская дисциплина, без которой, казалось, армия невозможна, здесь отсутствует. Но если вдруг раздается стрельба, они все тут, как один!
И одеты они кто как может: есть тут старые армейские гимнастерки, трофейные комбинезоны, камуфляжи, самые разные головные уборы – сербские шайкачи[4], береты, кепки, ушанки и краинские воротники с капюшоном… На ногах можно увидеть сапоги, опанки[5], американские высокие ботинки на шнурках, но также и спортивную обувь – от убогих резиновых тапочек до кроссовок «рибок» для профессиональных теннисистов и любителей бега трусцой.
«Если я встречаю пятерых одинаково одетых солдат, то сразу открываю огонь на поражение, – рассказывает мне майор в черной безрукавке. – Это уж точно не наши».
«Как вы?» – спрашивает бабушка Даница Обрадович в самой западной точке православного мира в Дивоселе, недалеко от Госпича. Она сидит у тяжелого пулемета «браунинг», замаскированного листьями, и беспомощно разводит руками, извиняясь за то, что ей нечем угостить нас, кроме воды. Повариха в отставке лет за семьдесят, в круглых старушечьих очках, в военной куртке, но в мягких домашних тапочках, она научила односельчан стрелять из пулемета и вести огонь из миномета. Ее позиция, вынесенная далеко вперед, находится совсем рядом с вражескими окопами, она практически не защищена с флангов, которыми часто, сквозь густой кустарник, пробираются группы диверсантов.
Почти каждую неделю она теряет двух-трех своих соратников. Этот прекрасный зеленый пейзаж пропах смертью. Возникает чувство, будто со всех сторон на тебя пялятся глаза убийц, и тебе никак не оборониться от них. Заросшие двухнедельной щетинистой бородой, люди бабушки Даницы разговаривают, не снимая пальца со спусковых крючков своих автоматов. Где только я не побывал, чего только не видывал, но, похоже, никогда не был так близко к смерти, как на передовых позициях у Дивосела, в местах, которые (о, сколько в том иронии!) называются Великий край!
«Пришлите хоть какую помощь, Христом Богом прошу! – заклинает нас старушка, которую куда легче вообразить у плиты, чем за «браунингом». – Пришлите добровольцев, армию, хоть кого-нибудь! Мы здесь долго не продержимся…»
Перебежав пристрелянную поляну, я спрашиваю бойца, кто противостоит им, там, по ту сторону садов и рощ.
«Эх, кто… – отвечает он. – Такая же голь и нищета, как мы здесь… Беднота, брат, но они ведь, как и мы, тоже здесь родились, и каждый камушек знают…»
Через двадцать дней после этой встречи Дивосело сровняли с землей, все его защитники погибли. После артиллерийской подготовки, которая продолжалась шестнадцать часов, хорватская армия под предводительством международных псов войны и наемников ворвалась в Дивосело и уничтожила все, что шевелилось. Солдаты Объединенных Наций не обнаружили ничего живого – ни кошки, ни собаки, ни овцы!
Бабушку Даницу зарезали прямо у ее пулемета системы «браунинг», после того как она расстреляла все патроны. Я представляю, как на низенькую, полненькую старушку с добродушными глазами из кустов наваливаются легионеры в черном с кинжалами в руках. Эта сцена преследует меня. Может быть, я сделал не все, что мог? Может быть, мне надо было встать посреди главной площади Белграда и кричать во весь голос, просить помощи для бабушки Даницы и ее людей?
На рынках Белграда я встречаю ее ровесниц, покупающих паприку для зимних заготовок и жалующихся на цены. Та же походка на измученных венами ногах, те же старческие пятна на руках, те же очки в тонких металлических оправах… У бабушки Даницы не было возможности делать заготовки на зиму – за своим пулеметом, а иногда и за минометом, она защищала золотое осеннее обилие белградских рынков и своих однолеток, полагающих, что в связи с подорожанием паприки уже наступил конец света.
Хорватия отпраздновала свою великую победу при Дивоселе над бандитами, сепаратистами и сербскими террористами. Участников наградили. Оркестры играли марши. Красивые дикторши с улыбками на лице описывали этот последний хорватский подвиг. В село Медак вернули голые трупы с перерезанными горлами и расколотыми черепами. Большинство тел сожгли. Хорватской общественности никто не объяснил, что вождем «бандитов, сепаратистов и террористов» была добродушная старушка, которая защищала свой дом, кошку и цыплят.
Одежду защитников спалили: она была слишком убогой, чтобы взять ее в качестве трофея. Солдаты Объединенных Наций не обнаружили ни одной личной вещи. Они плохо искали. В тенечке, где когда-то стоял «браунинг», в пожухлой траве остались очки бабушки Даницы (плюс три с половиной) с разбитым левым стеклом. В этих сломанных очках, в мелких осколках линзы, многократно умножается небо, которое все видит и все помнит.
Дворяне
Краина оделась в черное…
Нет здесь ни одного человека, не потерявшего кого-нибудь из близких.
Нигде я не видел столько женщин в черном, как во Дворе-на-Уне, первом освобожденном городе Краины. С глазами, покрасневшими от слез, с исстрадавшимися бледными лицами, они стоят в церкви, где идет служба памяти павших и во славу сербского войска.
Сюда в 1875 году прибыл из Швейцарии Петр Карагеоргиевич Первый, чтобы под именем Петра Мрконича поднять восстание против турок. Рассказывают, что через Двор-на-Уне его провезли тайно, в бочке из-под вина. Я живо представляю себе долгое путешествие от женевского кафе «Клемане», где любил сиживать король, до самого сердца мрачного букового леса, где по сей день у холодного родника находится постамент разрушенного памятника. Не зря граждан Двора-на-Уне зовут дворянами!
На стене кто-то написал: «НЕ ПЛАЧЬ – ЭТО КАЖДЫЙ МОЖЕТ!»
На краинском фронте, перебираясь с позиции на позицию, художник и писатель Драгош Калаич читает карманное издание Плутарха на итальянском.
В особо опасных местах он любит цитировать своего любимого французского писателя Леона Бло: «Гражданин – это свинья, которая желает умереть от старости».
Монастырь Крупа
Помню, это было еще до нынешней войны. В монастырской комнате для гостей игумен Павел сидит во главе длинного стола с тяжелой дубовой столешницей. Несколько отстраненный, блаженно задремывающий, этот старец с холеной белоснежной бородой и почти детской розовой кожей идеальный слушатель. Он никуда не ездит, и потому его интересуют все новости; поэтому он и любит гостей. За столом – доктор Иован Рашкович; он говорит мало и почти не прикасается к стакану с вином. Здесь и покойный режиссер Марио Фаньелли, уроженец небольшого рыбацкого городка Сан-Бенедетто дель Тронто у Пескары. Он так полюбил Краину, что решил остаток жизни провести в ней, в Ясенице на берегу Новиградского моря. Но, поскольку он родом с Адриатики, его все больше привлекает Буковица. «У этого пейзажа есть характер!» – говорит он с удивлением. Рядом с ним расположился легендарный доктор Пая Барбулович из Оброваца, маленький полный смуглый человек с живыми глазами и энергичными жестами, родом из Неготина. На площади в центре Оброваца ему принадлежит мрачный погреб, до отказа набитый огромными бочками с неготинским вином. По углам погреба, под свисающими с балок окороками, он хранит корни из Буковицы, которые притащил и доработал какой-то скульптор-примитивист, извлекая из них чудовищ и фантасмагорических существ, которых человек и без него смог бы увидеть после третьего литра красного. Он заботится о здоровье игумена, осматривает его и привозит необходимые лекарства.
В те далекие времена монастырь был беден, а игумен, отец Павел, слишком деликатен, чтобы принимать пожертвования.
Гости, вежливые люди, придумали, каким образом можно оставлять монастырю немного денег, чтобы это пожертвование не бросалось в глаза. Каждый раз после ужина они уговаривают отца Павла сыграть в картишки. Он пытается отказаться, но очень любит карты. Потом кто-нибудь предлагает сделать небольшие ставки, в результате чего игумен весьма неохотно, но все же соглашается. И все игроки, кроме него, обязательно проигрывают. А если кто-то слишком увлекается и начинает выигрывать, прочие пинают его ногами под столом до тех пор, пока он сам не опомнится.
Со страной можно познакомиться с помощью глаз, ног, прикосновений, но ее можно узнать и по ее особым вкусам.