Существуют люди с абсолютным слухом. Так вот доктор Пая – человек с абсолютным вкусом, особенно в том, что касается еды и выпивки.
Я слышу, как он ночью подходит к дому Фаньелли на берегу, и узнаю его по манере кричать и колотить в двери. Открываю двери, и мы трижды, как положено, лобызаемся. Доктор Пая принес бутылку «Шиваса». За его спиной послушник держит в руках посудину, в которой глухо позвякивает лед. Второй притащил только что испеченную козлятину, картошку, круг овечьего сыра и обязательную, величиной со щит, лепешку… Они опускают свой груз и исчезают в ночи, словно неслышные тени, распространяя аромат базилика.
Доктор Пая ест немного, так, пару кусочков, но он дирижирует трапезой. Ему знакомы все нюансы пищи, он знает утонченную разницу между животными и растениями в разных краях, время созревания и наилучший способ их приготовления, гастрономический распорядок подачи блюд за трапезой. Совсем как искушенный придворный дегустатор, он рассуждает о разнице между свиным, говяжьим и овечьим копчениями, принюхивается к невидимому дыму, на котором томилось мясо, и перечисляет названия самых затерянных сел, где вкуснее всего коптят, принимая во внимание силу костра и то, что в них жгут: начиная с корней виноградной лозы, граба и кончая сушеными ветвями тутового дерева. Картошка или брюссельская капуста, которые Доктор употреблял лично и которыми угощал друзей, должны были произрастать на расстоянии не менее километра от асфальтированных дорог, на которых машины испускали ядовитые газы. Казалось, что этот гений гастрономии лично знал родословную каждого тенека или цыпленка, который оказывался на столе перед его друзьями!
Вечно в дороге, будто ни одно место не могло его задержать надолго, Доктор носится по Крайне на своем джипе, напоминая бедуина. Принимает роды в селах, лечит змеиные укусы, утихомиривает шизофреников, забинтовывает раны, раздает лекарства, меряет давление и ни у кого не берет ни гроша. Время от времени, в те времена красной идеологии и террора, мы собирались в какой-нибудь горной корчме, составляли столы и, голова к голове, распевали старые сербские песни, так что казалось, будто волки, попавшие в капкан, воют на полный месяц. Сербствовали мы тайно, вполголоса. Дом доктора Паи в центре Оброваца всегда был открыт для любого прохожего. В замочной скважине его дверей я ни разу не видел ключа!
Такова и Краина – страна распахнутых дверей.
Пролетело с тех пор двадцать лет, и все больше моих друзей отправляется в мир иной. И все-таки я храню в старой записной книжке номера их телефонов. Они все еще продолжают жить в ней.
Теперь в Краину ездят не для того, чтобы насладиться вкусом ее благословенной пищи, но воевать. Нас не удивляют фрески и богатые ризницы в монастырях. Ризницы спрятаны в надежных местах, чтобы их не разграбили вражеские войска, что, словно стаи воронов, слетелись в наши края. В монастырь ходят на молитву перед уходом на линию фронта.
Рынок в Книне опустел и осиротел. За каменными прилавками молча стоят женщины в черном. Перед ними по две-три косицы чеснока или по жбану шалфейного меда. Они никому ничего не предлагают. Стоят с пустыми взглядами, вглядываясь по ту сторону жизни.
И все же куда больше, чем в иные времена, я начинаю понимать ценность этой земли, которую хотят отнять у нас. Только сейчас, когда мы можем навсегда потерять ее, мы поняли всю тяжесть проклятия эмиграции, горечь тех, кто покидал ее, отправляясь в далекие заморские страны в поисках благосостояния. Так что самый скромный обед доктора Паи Барбуловича, состоявший из протертой фасоли и кусочка отварной овечьей солонины, вкус которого мы до сих пор ощущаем на небе, помогает нам сопротивляться вторжению всемогущей империи быстрого питания и еще более быстрой жизни.
Как и положено всякому старомодному повествованию, у этого рассказа тоже есть свой эпилог. В августе 1995 года, во время операции «Буря», вооруженные силы Республики Хорватии под руководством американских инструкторов захватили три самых святых места Краины – монастыри Крку, Крупу и Драгович. Отец Павел, доживший до глубокой старости и в последние годы не поднимавшийся с постели, отказался покинуть монастырь, одно крыло которого уже было объято пламенем. Его насильно вынесли из кельи на носилках и благополучно миновали зону сплошного огня. Он умер в изгнании несколько месяцев спустя, в монастыре Жича, у своего старого товарища Стефана Жичского. В эти дни кто-то прислал мне письмо из Шибеника. На конверте была большая красивая марка с изображением монастыря Крупа. На марке было написано: Обитель Крупа. Год спустя я зажег свечку на могиле отца Павла.
Да будет ему земля пухом.
Стена
Стоит мне только задуматься о Крайне, как в памяти всплывает святая земля, лежащая в треугольнике между монастырями Крка, Крупа и Драгович.
Все три монастыря, построенные примерно в одно время, в XIV веке, похожи на закладку в увесистой книге нашей исторической памяти. Нет ничего удивительного в том, что в течение веков их несколько раз захватывали, разрушали, жгли и грабили; душманы всегда стремились уничтожить эти святыни, свидетельствующие о нашем законном праве на земли предков.
Я касаюсь ладонью неровной стены с фресками XV века. Ощущаю пальцами шероховатость настенной живописи. Сиенна, умбра и жженая охра. Простая линия, сводящая все это воедино. Я чувствую свою близость к неизвестному художнику, моему давнему брату, который неделями и месяцами добирался до этой далекой, затерянной, почти зачарованной долины, чтобы живописать на белых стенах монастырской церкви… Я вижу, как он спускается по скалистой тропе с молодым подмастерьем, гоня перед собой худого, измученного, нагруженного до предела осла. Дорога дальняя, ему пришлось захватить с собой все необходимое, от кисточек, изготовленных из кончиков волосков хвоста выдры, до благородных, мелко растертых красок, которые он, когда придет время, разведет в молочно-белой известковой воде. Хватит ли ему небесной славы для Вознесения Богородицы, достаточно ли он захватил золотой пыли для нимбов святых? Он останется здесь, в дикой долине, на несколько лет, а краски и инструмент, потребные для работы, есть только по ту сторону моря, в стране Джотто (про которого он и слыхом не слыхивал), или на тысячу миль южнее, в Греции, о которой рассказывают такие чудеса.
Все это просачивается через кожу ладони, лежащей на стене, прямо в мою прапамять, в кровь.
Иной раз, совершенно неожиданно, я ощущаю потребность такой стены среди изобилия Нью-Йорка. Меня охватывает дикое желание коснуться чего-нибудь, что старше человеческого века. Я касался ладонью холодного стекла непрозрачного небоскреба на Пятой авеню и закопченного красного кирпича какого-то дома на Бликер-стрит в Гринвич Вилледже. Но ощущал только холодный звон монет, и меня охватывала смешанная с отчаянием лихорадка от понимания того, что я так безутешно далек в этот момент от скупой красной земли и холодных змеящихся рек – далеко от теплой стены, на которой мой давний неизвестный художник оставил таинственное послание из темно-коричневой и жженой желтой землии, охваченной долгой элегантной линией ангельского крыла.
За монастырской трапезой
Только в военное время всеобщего оскудения и голода давно забытый обычай – вознесение благодарности Богу за хлеб наш насущный – обретает полный смысл и значение.
В монастыре ев. Михаила в Крке игумен, отец Бенедикт, произносит мелодичным баритоном эту молитву так, как ее читали в 1350 году, когда было возведено это святое строение. Обед постный, монастырский: горсть маслин и тарелка похлебки. Епископ Далматинский, владыка Лонгин, крупный молодой человек с кудрявыми черными волосами и бородой, которая только еще начинает седеть, благословляет пищу. С нами Игорь Михайлович Стрельцин с Урала, бывший артиллерист и живописец, странствующий от монастыря к монастырю с молитвой о спасении сербского народа.
Как и в те времена, монастырь охраняет отряд солдат, похожих на древних витязей. Враг занял окрестные высоты на расстоянии всего в два километра; несмотря на это, в монастырь приходит много паломников, и каждый из них, как велит древний обычай, получает ночлег и пищу.
Во время обеда не разговаривают; молодой послушник читает жития святых и мучеников. Беседа начинается после того, как владыка осенит себя крестным знамением и поблагодарит Бога за обед. Грудь владыки украшает золотой крест с крупными, чудно сияющими опалами.
Эти драгоценные камни были добыты в опаловом руднике у Эдельдейла, в Австралии, где он провел несколько лет, вырыв глубоко в австралийской пустыне церковь, похожую на раннехристианские катакомбы. Так она на несколько метров была ближе к матушке Сербии. Этот храм, высеченный в самой утробе пустыни, под скачущими кенгуру и гиенами, стал одним из чудес далекого континента. (Далекого от чего?) Его углубили и украсили сербы – шахтеры, напавшие во время строительства храма на мощную жилу драгоценного камня…
Владыку удивляет, что я переворачиваю вверх ногами австралийские фотографии, которые он мне показывает. Я всегда верил в то, что люди на другой стороне планеты ходят вверх ногами.
Длинный стол из массивных дубовых досок под сводами монастырского атриума – настоящая античная трапеза: за ним беседуют о жизни, религии, истории и искусстве; прибывшие беженцы рассказывают о своих мучениях, Игорь Михайлович Стрельцин декламирует монолог монаха Пимена из пушкинского «Бориса Годунова»:
Еще одно, последнее сказанье —
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному…
Здесь каждое слово и каждое человеческое страдание принимают с должным вниманием, как новую драгоценную рукопись в древней монастырской библиотеке. В этом каменном здании строили планы восстания против турок, скрывались атаманы, плелись заговоры, читали староуставные книги, вдалеке от дорог и любопытных глаз скрывались изгнанники.