Она легко перескакивает с темы на тему и свободно говорит о живописи Моранди (которого я обожаю за то, что он в основном рисовал бутылки), об авторе-исполнителе Паоло Конте, о Умберто Эко, внешней политике, кулинарии или о роковых стратегических ошибках в Медачком кармане у Дивосела, которое она посетила сразу после дикой резни. И все это без хвастовства и претенциозности. Я полагаю, что в нее запросто бы влюбился Жюльен Сорель Стендаля. Время от времени, отделяясь от типично мужской смеси запахов табака и униформы, до меня доносится струйка декадентских духов «Ив Сен-Лоран». Опасаюсь, как бы контесса не перехватила мое дыхание – я приналег на чеснок. Мне подарили головку в доме Урукала, в селе Братушичи, а дом этот стоит всего в паре сотен метров от передовой линии окопов Краинской народной армии над городком Скрадин.
На фронте я всегда ношу с собой головку чеснока, отчасти из-за высокого давления, отчасти против оборотней и вампиров. Говорят, зубок чеснока хорошо оберегает от злой пули – кто знает? Самое время проверить.
Урукалы растят виноград и маслины. Восемнадцать человек из их семьи в окопах, откуда хорошо виден Скрадин. Немного воюют, немного работают по хозяйству. Урукалы делают лучшее вино в Крайне, если не считать мясника Мандича, старого господина из Кистанья. Поскольку давилки для маслин поломались, а запасных частей для починки нет, Урукалы теперь производят оливковое масло как в средневековье, с помощью рук и ног. Мы берем мелкую тарелку и наливаем в него оливковое масло. Потом крошим туда чеснок, солим и перчим, после чего макаем в него еще горячий домашний черный хлеб.
У Любо Урукалы, в каменном доме которого мы сидим, есть сын Стефан двух лет, очень похожий на Маленького Принца Экзюпери. Отправляясь на боевые позиции, он изредка берет с собой Стефана, чтобы тот с детства привыкал к лаю «браунинга» и грохоту снарядов. Если бы я был враг Урукалам, то ни за что бы не отважился вести с ними Столетнюю войну. Даже и Тридцатилетнюю. Они и детей своих малых приучают к долгим войнам.
Женщины, конечно, стоят вокруг стола, за которым жители Краины после ужина, поблагодарив Господа за хлеб насущный, затягивают песни. Поют, естественно, как все Урукалы, как голодные волки на горе Буковице… У них прекрасные теноры, начисто лишенные бельканто. Они поют мне буковицкие песни я им – герцеговинские. Особенно понравилась им песня-зачин, без которой в Билече или в Требине никто вообще петь не отважится:
Он и песни не затянет, если выстрела не грянет!
Раз «беретта» не стреляет, значит, песня умолкает!
Генерал с подчеркнутым вниманием ухаживает за своей правой соседкой, контессой, с воспитанностью столбового дворянина. С худым лицом и выпирающими скулами, до последней пуговицы застегнутый в темную униформу без знаков различия, он являет собой блистательную смесь воина и интеллигента, который умеет скрывать свои знания и любовь к художественной литературе.
Контесса желает сфотографировать нас и долго прицеливается объективом своего фотоаппарата. Она, ко всему прочему, еще фоторепортер и обозреватель итальянской газеты «Иль Манифесто».
Я прошу ее поторопиться со снимком, потому что не могу удерживать интеллигентное выражение лица больше чем на тридцать секунд!
Я спрашиваю контессу Висконти, слышала ли она про Джузеппе Барбанти Бродано, ее теперь уже забытого земляка.
«Кем он был?» – спрашивает контесса.
Ровно сто двадцать лет тому назад, может, на месяц-другой поменьше, в Сербию приехал красивый молодой итальянец из Модены, служивший адвокатом в Болонье, чтобы сражаться на стороне сербов против турок. Он провел на полях сражений целый год, с 1875 до 1876, со своими друзьями-гарибальдийцами под командованием капитана Челси Челсетти. Та война была похожа на нынешнюю, полная крови, пожаров и равнодушного отношения к ней в мире. Джузеппе Барбанти Бродано оставил комфортную жизнь уважаемого адвоката, чтобы пробираться ущельями над Дриной в армии генерала Алимпича и писать репортажи в «Гадзетта д’Италиа», как и уважаемая контесса для «Иль Манифесто». Вернувшись в Италию, он издал книгу «Сербиа», которая переведена у нас под названием «Гарибальдийцы на Дрине». В этой занимательной книге Джузеппе Барбанти в нескольких местах утверждает, что он не мог спокойно сидеть в Болонье, когда честный и храбрый народ погибал на границах Европы, защищая ее от нашествия ислама. Гарибальдийцы носили красные рубахи, цвета крови. Было их десять человек, и погибли они двадцать четвертого сентября того же года на Великом Стоце. Все, кроме одного, Гуго Колици из Рима.
Через сто двадцать лет после прибытия Джузеппе Барбанти на войну с турками Бог послал нам в наши дикие края контессу Висконти.
Я тайком набросал на салфетке ее милый профиль, но солдат, который обслуживал нас, унес ее вместе с прочими салфетками, так что это произведение останется совсем неизвестным в истории искусства.
Обойдя окопы первой линии над аэродромом в Земунике Горном, мы смотрели издалека на руины башни Янкович Стояна и на беженцев из Ислама Греческого, которые невооруженным глазом могли рассматривать свои сожженные дома и спаленные поля, выгоревшие маслины и инжиры. И мы отправились бродить по этой святой земле; зажигая свечи по монастырям, питаясь солдатским хлебом в окопах, вырытых в сожженной земле, выслушивали жалобы и бежали по пристрелянным противником полянам и оказались в конце концов под стенами монастыря Крупа. Под раскидистым грабом стоял старик с морщинистым лицом и белой щетинистой бородой, в сандалиях поверх шерстяных чулок и с палкой в руке. Он был похож на апостола, такой же худой, высохший и в обносках.
Мы спросили его, чем он занимается, а он посмотрел на нас откуда-то из своего далека и тихо ответил: «Я пастух».
Мне так захотелось поцеловать ему руку! Я так давно не слышал такого простого ответа: «Я пастух».
Разве хоть кто-нибудь из нас видел в жизни настоящего библейского пастыря? Разве что из окна проносящегося автомобиля… Краина – страна, которая лечит от глупости и пресыщенности.
Пророк
Сижу утром на передовой линии над монастырем Драгович. Оттуда хорошо виден враг, который окапывается на соседней горе. Миндаль в цвету. Всюду поют птицы, обеспокоенные стрельбой.
Мой друг, поэт Райко Петров Ного, держится обеими руками за голову и умоляет меня: «Выключи ты этих проклятых птиц! У меня голова лопнет…»
Но я не знаю, как они выключаются.
Ребенком я больше всего любил книгу «Маленький король Исы» в издании довоенного «Кадока». Это история утонувшего города Иса, где-то у французского побережья. В нем был кафедральный собор, звон колоколов которого доносился из морских глубин во время прилива и отлива, что-то похожее на «Затонувший собор» Клода Дебюсси.
Мог ли я когда-нибудь представить себе, что однажды окажусь на дне озера рядом с затонувшим храмом, в алтаре которого плавали рыбы?
Монастырь Драгович, построенный в 1397 году монахами, пришедшими из темных и влажных боснийских лесов, вынырнул в 1993 году из озера, укрывавшего его целых тридцать пять лет, после того, как была разрушена плотина гидроэлектростанции на реке Перуче.
Я скатился по каменной осыпи вниз, к его стенам, в мокасинах на тонкой подметке, потому что солдатские сапоги у меня кто-то украл.
Я не сержусь. Тому, кто их присвоил, они наверняка нужнее, чем мне! Пусть носит на здоровье. Над нашими головами проносились снаряды, но сам Бог хранил руины монастыря и не позволял закончить их полное разрушение. Со стен монастырских строений и с алтаря свисали водоросли. Меня не удивило бы и появление озерных русалок, которые увлекают пастухов в свой подводный мир, где пропадает чувство летящего времени. Зеленая река Цетина, некогда наполнившая это озеро, отступила в свое русло, словно в колыбель. Суетные люди проиграли еще одну битву Богу и природе, которую намеревались обуздать.
Монастырь Драгович поднялся из вод, как само православие из мрака стертой памяти…
Уставшие, пыльные, в обуви, загубленной на каменистых склонах, мы вернулись в Книн. Монастырь Драгович, словно привидение, остался за нашими спинами, укрытый невидимыми водами. В алтаре плавали тени рыб.
Мы с группой офицеров сидели в военной столовке на главной улице и пили пиво. Тут был и человек, род занятий которого было трудно определить: на нем была военная куртка, джинсы, заправленные в голенища высоких сапог, на нем были эмблемы каких-то неизвестных родов войск, он мог быть и диверсантом, и журналистом, и разведчиком – словом, один из тех странных типов, которых можно встретить только на войне и представляются они совершенно неразборчиво произнося имя и фамилию.
«А вы знаете, что среди нас есть человек, предсказавший день, когда монастырь Драгович появится из вод? – сказал он нам доверительно, вполголоса. – То есть, предсказал точно день, час, даже минуту! Теперь все зовут его Пророком!»
Я не верил в пророков, но человек поклялся, что пророк этот их, местный, из Книна, на самом деле предсказатель. Впрочем, добавил он, вон он, там, у стойки, разговаривает с буфетчицей. И он указал на мужчину средних лет в сером комбинезоне и с большим пистолетом на боку. Выглядел он средне, чтобы не сказать совсем обыкновенно.
«Эй, Пророк!» – окликнул его один из офицеров.
«Послушайте, разве такое может быть?» – спросил я, когда он подошел к столу.
«А я инженер-гидростроитель. Это я взорвал плотину».
Жеребец
В самый разгар жестокой перестрелки на заминированную ничью землю вдруг выскочил чей-то разбушевавшийся конь.
«Бьются сербы, но бьются и турки!» А по обеим сторонам минного поля окровавленные злые обитатели Краины – разной веры, разных святых и богов; общее у них только одно – врожденный восторг при виде доброго коня!
Молодой жеребец-трехлетка в серых яблоках, с дикой гривой, сорвавшийся с коновязи, испугавшись сильного взрыва, галопировал между линиями окопов, взрывая и отбрасывая копытами заминированную землю.