Чего только с ним в жизни не бывало – все перенес…
В одиночку ходил к противнику и вел переговоры с жесточайшими преступниками.
На пыльной тропинке, на ничьей земле при наблюдателях ООН обменивал с убийцами покойников, что лежали по разные стороны линии фронта, в то время как матери в черном рыдали с обеих сторон дороги.
Одной из матерей он принес в мешке куски тела ее сына, собранные им после боя.
Его голову оценили в полмиллиона немецких марок.
Он сражался на горе, возвышающейся над городом, забитом беженцами, которых надо было накормить и согреть. Он вытаскивал мертвых и раненых из-под развалин, раздавал народу в герцеговинских селах оружие, чтобы их, безоружных, опять не перерезали, как в сорок первом. Вытаскивал кости из погибших в глубоких штреках. Лучшие друзья умирали на его руках. Он смотрел на отрубленные головы своих земляков, насаженные на вилы и колья. Днями и ночами он жил в городе без электричества и смотрел, как хирурги ампутируют молодым солдатам руки и ноги без света и анестезии. А когда ему в руки попадали столичные газеты, он читал о себе как о военном преступнике и поджигателе войны.
За последние два года он состарился на двадцать лет!
Правда, нельзя сказать, что профессура не страдала в блокированном городе. У одного из них лифт не работает уже два месяца, а он живет аж на пятом этаже.
Второй, английский выученник, привык в пять пополудни пить чай с молоком, а молоко, бывало, исчезало дней на десять.
Третьему профессору без объяснения причин отказали в Стенфордском университете печатать статью о этногенезе и геополитических проблемах южных славян, а четвертый уже полгода не может раздобыть дискету с программой для компьютера «Макинтош» последнего поколения!
Каждый платит свою цену.
Однако вернемся к дискуссии с завлекательным названием: «Что потом?» Детально проанализировав мотивы и причины этой «грязной войны», во время которой сербы, к сожалению, выступили далеко не в лучшем свете, «перешагнув границы необходимой обороны» (если им вообще было от чего обороняться, что объясняется национальной врожденной паранойей), они перешли к ключевому вопросу: что потом? Профессорский тезис, короче говоря, состоял в том, что нынешние как бы герои после окончания войны не смогут приспособиться к мирной, гражданской жизни. Они продолжат повсюду убивать и грабить, сойдут с ума, в лучшем случае станут невротиками, алкоголиками, наркоманами – предвестниками всеобщего будущего хаоса!
В конце интеллигенты предоставили слово своему гостю-мученику, герцеговинцу, но не потому, что их интересовал его ответ, а только для того, чтобы проиллюстрировать их антропологический анализ.
– Дорогие мои уважаемые господа! – начал он. – Не привык я к этим вашим наукам и теориям, так что расскажу вам про два случая, что были с моей родней… Значит, есть у меня двое дядек, Блажо и Вук. Вук жил в Калифорнии, а когда вернулся в 1914, бросил все и записался в добровольцы. Четыре года воевал по колено в крови, шесть раз был ранен, прошел через всю Албанию, получил медаль Обилича «За храбрость» и две звезды Карагеоргиевича. После войны жил в своем селе (а будучи уважаемым человеком, мирил поссорившихся, помогал беднякам, судил и рассуждал, добро всем чинил, настоящий святой!) и умер в глубокой старости в возрасте девяноста пяти лет – вся Герцеговина шла за его гробом. Второй дядя, Блажо, был тихий – тише быть не может; мухи не обидел! Всю жизнь овец пас, а во время Первой войны давал любым солдатам, кому бы те не служили, сыра, молока и мяса. Такой уж он миролюбивый был, что если где-то пушка стрельнет, он три дня голову под полатями прячет или у забора кроется. Все четыре года войны дружил только с овцами, всех их по имени знал и разговаривал с ними… После такой долгой дружбы с баранами и овцами он блеять начал! Война кончилась, а он все блеет, так что его по всем больницам лечили, но так и не вылечили. Что я этим хочу сказать? К счастью, этого Блажу в школе не учили, так что он не стал профессором, потому что у него и студенты бы начали блеять, а это было бы печально для всего сербского рода… Прощайте, господа!
В зале раздались аплодисменты слушателей, которые встали из кресел.
Он даже не поклонился, когда выходил.
У него были дела поважнее дискуссий.
«Пошледняя»
Я в жизни встречал множество информированных людей, нафаршированных множеством никчемных сведений, совсем как телефонные справочники или расписание движения поездов.
Много есть интеллигентных людей, и чуть меньше – умных…
Но реже всего встречаются мудрецы, вроде Лукан Спаича, неграмотного крестьянина из села Зубац над городом Требинье.
Его внук, доктор Марко, рассказывал, как давным-давно дед Лука сказал ему: «Шынок, берегись пошледней!» Тогда он его не понял, а теперь это предостережение стало для него яснее ясного.
Вот смотри: продвинулся человек, карьера у него головокружительная, его имя во всех газетах, и вот на тебе – одно слово, одна подпись, и все к чертям рухнуло. Достала его эта самая «пошледняя»!
Или вот тебе солдат, отважный, неустрашимый, человек-легенда, ты уверен, что он уже вошел в историю, и вот на тебе – не вытерпел, продал цистерну бензина, и настигла его «пошледняя»!
На торжественном приеме в его честь юбиляр украл у кого-то зажигалку.
Молодой министр поселился в чужом, захваченном им доме…
Как говорят в Зубаце: «С кем тебя увидят, с тем тебя и запишут!»
Мудрецы, когда дела у них идут в гору, больше всего боятся совершить малейшую ошибку, иначе их тут же настигнет «пошледняя».
Мы живем в городах среди информированных, образованных и умных людей; библиотеки хранят множество философских трудов, а где-то там, в горах, над облаками, где редко встретишь книгу, в каком-нибудь Зубаце сидит никому неизвестный мудрец Лука Спаич, смотрит в долину на наш водоворот суеты, страстей и алчности и бормочет себе в бороду беззубыми устами наимудрейшую мысль, которую я не смог найти ни в одной книге:
– Шынок, берегись пошледней…
Если его спрашивают, что означают эти слова, от ответствует:
– Золотом ссышь – говном припечатываешь!
Граница
На черногорской границе у городка Вилуси строгий пограничник в фуражке-«титовке» с пятиконечной звездой приказал нам выйти из военного джипа Герцеговинского корпуса, на котором мы направлялись к фронту. Пограничник был вооружен до зубов.
Все-таки здорово, что я вышел из машины.
Небо было синее, горы – серые. Вдоль дороги рос ракитник, который придает баранине исключительный вкус. Этот шлях отпечатался в моей исторической памяти. По нему мои предки бежали от турок в Черногорию, по нему возили контрабандный табак. На этой границе меня никогда не покидает чувство вины.
Потом пограничник с пятиконечной звездой на шапке потребовал у нас удостоверения личности. И я сразу почувствовал, как мой дед Яков перевернулся в гробу. Я протянул ему документ.
Потом он потребовал удостоверение у поэта Райко Петрова Ноги. Он сказал:
– Товарищ, удостоверение личности!
– Я господин, а не товарищ! – прорезалось в нем сварливое существо поэта.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Мы – на его шапку с пятиконечной звездой, он – на герб Республики Сербской на шапке нашего водителя в камуфляже.
И тогда солдат сказал пограничнику:
– Делай свое дело, а мы свое будем делать!
Тогда пограничник попытался завести разговор с Ногой, но тот отрезал:
– Удостоверение – да, беседа – нет!
– У вас есть оружие?
Из оружия у нас были только метафоры, так что нам позволили въехать в благородную землю Герцега Степана.
Это была трогательная братская встреча.
Дорога была призрачно пустой. В воздухе чувствовалась близость моря. По привычке, установившейся за минувшие годы, мы едва не рванули прямо в Дубровник.
Если бы так и поступили, вряд ли вам довелось бы прочитать этот рассказ.
Постель
Блуждаю по белым каменистым тропинкам Герцеговины. В голове у меня неотвязно звучит песня, которую я слышал однажды утром по радио (а может, во сне?): «Рано утром в Африке проснется антилопа и бросится бежать. Не будет бегать быстро – лев ее поймает и сожрет. Рано утром в Африке проснется старый лев и бросится бежать. Не будет бегать быстро – упустит антилопу и с голоду помрет. Утром солнышко встает, и если хочешь жить – немедленно беги!»
Вместо того чтобы бежать, я уселся на берегу Требиньицы и засмотрелся в ее смиренные воды, вспоминая совет, который покойный Чамил Сиярич дал молодому тогда еще поэту Райко Петрову Ноге: «Лучше всего для тебя сиживать на бережку, покуривать, дым колечками пускать и ни о чем не думать!»
Поэт Райко Петров Ного в детстве скитался по приютам, потому и привык всегда самостоятельно застилать постель. Однажды мы переночевали в штабе Герцеговинского корпуса, расположившемся в одной из вилл на Ластве. Офицеры, вошедшие в его комнату, поразились, увидев его аккуратно заправленную кровать. На геометрически четкий тюфяк было идеально, словно шкура на барабан, натянуто солдатское одеяло, а подушка в наволочке доведена до совершенства. Незабываемая с детских времен выучка заставляла поэта превращать солдатские постели, на которых он ночевал, в идеал аскезы и строгости жития. Горничные в самых роскошных отелях падали в обморок, входя в апартаменты, в которых он провел ночь – настолько идеально были заправлены широкие кровати. Они ведь не подозревали, что здесь ночевал не поэт, а воспитанник сиротского приюта из Невесинья.
Зажигая свечу на сельском кладбище в Мириловичах, где на прошлой неделе похоронили молодую девушку-бойца, у креста с солдатской пилоткой на ней, Ного открыл мне старую истину:
– Сербы как картошка: лучшая их часть в земле!
Чай
Люди настолько обеднели, что на требиньском рынке почти никто не может дать мне сдачи с бумажки в десять динаров. Тем не менее, я считаю, что это – один из лучших рынков в мире. На каменных прилавках под платанами лежат вещи, по которым я страдаю, когда уезжаю далеко: круглые белые сыры на больших листьях салата, горстки орехов, горшочки меда, связка сушеного инжира, чеснок, мелко резаный табак по прозванию «требиняц», вяленое мясо, бутылки с домашней лозовачей… Есть ли в истории искусства более прекрасные натюрморты?