вагоне забрезжил первый сероватый свет, они все поднялись и начали топать, колотить друг друга и бороться, чтобы как-нибудь согреться.
Было уже почти светло, когда поезд остановился и они открыли раздвижные двери. Они стояли на станции, имевшей необычный для них вид: стены были обклеены незнакомыми глазу плакатами. «V-e-r-s-a-i-l-l-e-s», – прочел по буквам Фюзелли.
– Версаль, – сказал Эйзенштейн, – тут жили французские короли.
Поезд тронулся снова, медленно развивая скорость. На платформе стоял старший сержант.
– Ну, как спали? – закричал он, когда вагон прошел мимо. – Эй, Фюзелли, начните-ка раздавать пайки!
– Слушаюсь, сержант, – сказал Фюзелли.
Сержант побежал обратно к передней части вагона и вскочил в него.
С восхитительным чувством облеченного властью человека Фюзелли роздал хлеб, мясные консервы и сыр. Затем он уселся на свой ранец и, весело насвистывая, принялся за сухой хлеб и безвкусное мясо, в то время как поезд, громыхая и постукивая, мчался по незнакомой туманно-зеленой местности. Он весело посвистывал, потому что отправлялся на фронт, где его ждали слава и почет; потому что он чувствовал, что начинает пробиваться в этом мире в первые ряды.
Был полдень. Бледное маленькое солнце, точно игрушечный мяч, низко висело на красновато-сером небе. Поезд остановился на разъезде среди рыжевато-бурой равнины. Желтые тополя, легкие как дымка, стройно подымались к небу вдоль берега черной блестящей реки, бурлившей около полотна. В серой дали слабо вырисовывались очертания колокольни и несколько красных крыш.
Люди толпились около поезда, балансируя то на одной, то на другой ноге, притоптывая, чтобы согреться. На другом берегу реки стоял старик с запряженной волами телегой и с грустью смотрел на поезд.
– Эй, послушайте! Где тут фронт? – крикнул ему кто-то.
Все подхватили крик:
– Эй, послушайте, где фронт?
Старик махнул рукой, покачал головой и прикрикнул на волов. Животные снова двинулись своим спокойным, мерным шагом. Старик пошел впереди, опустив глаза в землю.
– Оглохли, что ли, эти лягушатники?
– Послушай, Дэн, – сказал Билли Грей, отходя от кучки людей, с которыми он разговаривал, – эти молодцы говорят, что мы отправляемся в третью армию.
– Куда это?
– В Орегонские леса,[15] – отважился кто-то.
– Это на фронте, что ли?
В это время мимо прошел лейтенант. Длинный шарф защитного цвета был небрежно обмотан у него вокруг шеи и спускался вдоль спины.
– Ребята, – сказал он строго, – приказано не выходить из вагонов!
Солдаты мрачно полезли обратно в вагоны. Мимо прошел санитарный поезд, медленно постукивая по перекрещивающимся путям. Фюзелли напряженно смотрел на темные загадочные окна, на красные кресты и одетых в белое санитаров, которые высовывались из дверей, махая им руками. Кто-то заметил царапины на свежей зеленой краске последнего вагона.
– Должно быть, гунны обстреляли.
– Эй, ребята, слыхали? Гунны обстреляли этот санитарный поезд.
Фюзелли вспомнил памфлет «Немецкие зверства», который он прочел как-то вечером в газете ХАМЛ. В его воображении внезапно замелькали дети с отрубленными руками, проколотые штыками грудные младенцы, женщины, привязанные к столу ремнями и насилуемые одним солдатом за другим. Он подумал о Мэб. Как бы ему хотелось быть в боевой части, чтобы драться, драться по-настоящему. Он представлял себе, как он убивает десятки людей в зеленых формах, а Мэб читает об этом в газетах. Нужно будет во что бы то ни стало попытаться перейти в боевую часть. Он не в силах оставаться нестроевым.
Поезд тронулся снова. Туманные рыжеватые поля скользили мимо, а темные массы деревьев кружили медленно колеблющимися ветвями, убранными желтой и коричневой листвой, выплетая черные кружева на красновато-сером небе. Фюзелли взвешивал свои шансы на производство в капралы.
Ночь. Тускло освещенная станционная платформа. Рота расположилась в два ряда, каждый солдат на своем ранце. На противоположной платформе виднелась толпа людей небольшого роста, в синих формах, с усами, в длинных запачканных шинелях, которые спускались почти до пят. Они кричали и пели. Фюзелли наблюдал за ними с легким презрением.
– Черт, и чудные же у них шлемы!
– Это лучшие воины в мире, – сказал Эйзенштейн, – хотя это, пожалуй, и не великое достоинство в человеке.
– Послушай-ка, вон там военный полицейский, – сказал Билли Грей, схватив Фюзелли за руку. – Пойдем-ка, спросим его, далеко ли до фронта. Мне послышалась только что пушка.
– Да ну? На этот раз мы, кажется, попадем.
– Скажи-ка, братец, далеко отсюда фронт?
– Фронт? – сказал полицейский, краснолицый ирландец с перебитым носом. – Как раз в другой стороне; вы посередине Франции. – Полицейский с презрением сплюнул. – Вы, ребята, никогда не попадете на фронт, не беспокойтесь.
– Черт, – сказал Фюзелли.
– Будь я проклят, если не проберусь туда как-нибудь, – сказал Билли Грей, выпячивая челюсть.
Мелкий дождь падал на незащищенную платформу. На другой стороне маленькие человечки в синем пели песню, которую Фюзелли не понимал, и потягивали из своих неуклюжих на вид манерок.
Фюзелли объявил новость роте. Все столпились с руганью вокруг него. Но чувство собственного превосходства, вызванного его осведомленностью, не могло заглушить другого чувства, говорившего ему, что машина затирает его, что он беспомощен, как овца в стаде.
Часы проходили. В ожидании приказания солдаты то начинали притоптывать на платформе, то усаживались в Ряд на свои ранцы. За деревьями протянулась серая лента. Платформа мало-помалу засеребрилась мягким светом. Они сидели в ряд на своих ранцах и ждали.
II
Рота стояла, вытянувшись во фронт перед бараками, длинными деревянными строениями, крытыми просмоленным картоном. Перед ними тянулся ряд растрепанных платанов, белые стволы которых казались в бледных красноватых лучах солнца точно вырезанными из слоновой кости. Дальше шла изрытая рытвинами дорога, вдоль которой тянулась длинная вереница французских грузовиков с горбатыми серыми кузовами, похожими на слонов. За ними опять платаны и новый ряд крытых просмоленным картоном бараков, перед которыми были выстроены другие роты.
Далеко вдали играла труба.
Лейтенант стоял, молодцевато вытянувшись во фронт. Глаза Фюзелли перебегали от изгибов его ослепительно начищенных кожаных обмоток вверх, к нашивкам на рукавах.
– Вольно! – скомандовал лейтенант глухим голосом. Руки и ноги задвигались одновременно.
Фюзелли думал о городе. После вечерней зори можно было спуститься по неправильным, вымощенным булыжником улицам со старой ярмарочной площади (где помещался лагерь) в маленький садик с серым каменным фонтаном и маленьким ресторанчиком. Там можно было присесть за дубовый столик и получить пиво, яйца и вареный картофель, поданный краснощекой девушкой с пухлыми, белыми, аппетитными руками.
– Смирно!
Руки и ноги задвигались в унисон. Звуки трубы так слабо доносились издали, что они едва различали их.
– Ребята, я должен объявить вам несколько производств, – сказал лейтенант, повернувшись лицом к роте и переходя на легкий разговорный тон: – Вольно! Вы хорошо поработали здесь на складах, ребята. Я очень рад, что у меня такая прилежная команда, и я, конечно, надеюсь, что нам удастся провести столько производств, сколько только возможно.
Руки у Фюзелли были холодны как лед, и сердце его с такой стремительностью накачивало кровь к ушам, что он с трудом разбирал слова.
– Следующие рядовые – в рядовых первого разряда, – прочел лейтенант официальным голосом. – Грей, Эплтон, Вильямс, Эйзенштейн, Портер. Эйзенштейн будет ротным писарем.
Фюзелли был почти готов заплакать. Его имени не было в списке.
После длинной паузы раздался мягкий, как бархат, голос сержанта:
– Вы упустили Фюзелли, сэр.
– О, в самом деле! – лейтенант рассмеялся сухим смешком. – И Фюзелли.
«Черт! Нужно будет написать Мэб сегодня вечером, – говорил себе Фюзелли. – То-то она будет гордиться, когда получит письмо».
– Рота, вольно! – весело крикнул сержант.
Ах, мадермезель из Армантира,
Парле ву? —
затянул сержант своим сладким голосом.
Передняя комната кафе была полна солдат. Их хаки закрывали стертые дубовые скамьи, края квадратных столиков и красные черепицы пола. Они теснились вокруг столов, на которых тускло поблескивали сквозь табачный дым бутылки и стаканы, они толпились перед стойкой и пили из бутылок, смеясь и шаркая по полу ногами. Полная девушка с румяными щеками и пухлыми, белыми руками весело сновала между ними, уносила пустые бутылки, приносила полные и передавала деньги безобразной старухе с серым лицом и похожими на осколки черного янтаря глазами. Она тщательно рассматривала каждую монету, ощупывала ее своими серыми руками и неохотно опускала в ящик с деньгами. В углу сидели сержант Ольстер с разгоряченным лицом, капрал и еще один сержант, большой человек с черными волосами и черными усами. Около них с выражением восторженной почтительности на лицах жались Фюзелли, Билли Грей, ковбой Мэдвилл и Эрл Вильямс, голубоглазый и желтоволосый аптекарский приказчик.
Янки не выходит из трактира, Парле ву?
Они стучали по столу бутылками в такт песне.
– Это славное местечко, ребята, – сказал старший сержант, внезапно прерывая песню. – Можете не беспокоиться, уж я позаботился, чтобы нам досталось хорошее местечко, а насчет фронта не стоит очень огорчаться. Мы еще успеем побывать там. Я слыхал, что эта война протянется десять лет.
– Должно быть, мы все будем к тому времени генералами, сержант, э? – сказал Вильямс, – А все-таки хотел бы я, братец, быть теперь дома и разливать содовую воду.
– Война – великое дело, если не падать духом, – автоматически пробормотал Фюзелли.
– А я вот начинаю падать духом, – сказал Вильямс. – У меня тоска по дому. Я прямо говорю. Мне все равно, пусть слышат. Уж скорее бы попасть на фронт и отделаться от этой истории.