Фред вытер лоб тыльной стороной ладони – он снова вспотел. Он встал и облокотился о подоконник, надеясь поймать хоть какое-то дуновение. Вокруг царила тишина, словно зной сразил всех обитателей квартала. Только издалека доносился гул кольцевой дороги. В доме напротив три окна на разных этажах были освещены голубоватым сиянием работающих телевизоров. И вдруг Фреда поразила простая и убийственная догадка: он больше никогда не услышит о Водяной Лилии. Это не просто отказ от встречи – это конец всех их отношений. Эма отдалялась от него, Водяная Лилия исчезла, и ему мало что осталось. Появление Алексии могло бы наполнить его блаженством, но мысль, что он обязан этим своей известности, вызывала у него отвращение. У Фреда не было ни малейшего желания извлекать выгоду из своей популярности. Алексии стоило бы гораздо раньше поинтересоваться, как у него дела. А теперь ее мотивация абсолютно прозрачна. Превратившись в медийную фигуру, Фред стал интересен.
Ему было грустно, но спокойно. По-настоящему его занимал один-единственный вопрос. Зачем тянуть? Зачем упорствовать в проживании такой никчемной жизни? Никакого смысла продолжать просто нет. Ничего больше его здесь не удерживает. Нет ни дружбы, ни надежды. Пора. Он вернулся к письменному столу. На экране оставалась его страница на Майспейсе. Он зашел в меню и без всяких колебаний нажал на “Удалить мой аккаунт”.
Можно идти спать. Веревка разорвана. С Персоной покончено.
Назавтра, когда он проснулся и пил свое какао, и потом еще, когда ждал на перроне электричку, и в лифте, поднимавшем его на нужный этаж, и даже возле кофейного автомата, и за столом, и направляясь в туалет два часа спустя, и идя через площадь на обед, и разнося почту, проходя через турникет в метро, глядя в окно вагона и на дисплей своего мобильника, и вечером включая телевизор, Фред пребывал в растерянности. У него было ощущение, будто он ищет неизвестно что, но при этом не хочет найти. Он с переменным успехом старался не сосредоточиваться на этом, не обращать внимания. Он погрузился в работу, чтобы заблокировать рефлекс, побуждавший зайти на Майспейс и прочесть сообщения от Водяной Лилии. Его жизнь вновь стала такой, как раньше. В этот день он не получил ни одного мейла – как если бы Стерв никогда не существовало. Как если бы ничего никогда не существовало, а вся его жизнь сводилась к роли винтика в хорошо отлаженном механизме непостижимой для него экономической системы. Он жил лишь затем, чтобы выполнять некие обязанности в рамках компании. В перерывах между рабочими днями система давала ему несколько свободных часов, чтобы он мог вернуться в свою нору отдохнуть и принять пищу для восстановления сил и дальнейшего выполнения своих функций. И так будет повторяться еще сорок долгих лет. Вся его жизнь впустую. В бесконечном повторении одного и того же, одних и тех же слов, одних и тех же действий.
И только на следующий день во время обеденного перерыва, когда Фред сидел с привычным сэндвичем в привычной забегаловке, как всегда с программой RTL в качестве фона, он пришел к четкому выводу, что так продолжаться не может. Он жевал свой резинистый бутерброд, и его челюстям приходилось прикладывать изрядные усилия в попытке перемолоть ингредиенты и превратить их в массу, легко усваиваемую организмом. Одновременно он наблюдал за каждодневной вереницей фигур, пересекающих эспланаду на Дефанс, в костюмах и при галстуках, с атташе-кейсами в руках. Он старался освободить голову от любых мыслей, но рассеянно задавался вопросом, когда ему придется встретиться с Антуаном в следующий раз – наверняка во время ближайшего воскресного обеда, – и подозревал, что, как всегда, ничего такого ему не скажет, сдастся и поведет себя так, будто между ними не произошло ничего непоправимого. При воспоминаниях о словах брата на него накатил приступ злости, но он постарался отвлечься и сосредоточился на радио. В краткий информационный блок включили заявление министра здравоохранения, который утверждал, что реформа больничной системы будет доведена до конца согласованно и с уважением к интересам больных и персонала. Фред вспомнил, что в ходе своего расследования по ОРПГФ он читал и рекомендации по поводу больниц. И вдруг в его памяти всплыла улыбка Шарлотты. Он уже давно не вспоминал ее лицо, и неожиданное видение парализовало его. Секунду картинка продержалась невыносимо четко – в этой четкости было что-то болезненное. А потом она быстро расплылась. Шарлотта была бы недовольна, подумал он. Ей бы не понравилось то, что я делаю со своей жизнью. Она всегда беспокоилась обо мне. Фред тряхнул головой. Что я буду смотреть по телевизору сегодня вечером? Вот какие вопросы отныне должны стать приоритетными. Он поднес сэндвич ко рту и застыл. В это мгновение он как бы со стороны увидел себя, сидящего за столом в углу у окна, услышал свои мысли, перемешанные с потоком радиорекламы, и понял, что даже приложи он сверхчеловеческие усилия, ему не удастся вернуться назад. Он утратил способность к былому существованию в экзистенциальной пустоте. Не мог снова перестать жить и превратиться в маленький автомат. Его по-прежнему переполнял гнев на брата. Ему хотелось увидеться со Стервами. И хотелось верить, что однажды он встретит девушку, которая его поймет и на чью грудь ему будет дозволено изливать сперму.
Все началось со смерти Шарлотты. С истории, которую они оставили незаконченной. На всех навалились свои заботы, которые так или иначе обернулись диким геморроем, и в результате они не завершили дело Шарлотты. Бросили разбирательство на полпути. Вернувшись в контору, он отправил сообщение Эме, которая тут же ответила ему. Она была дома, убирала и как будто слегка удивилась призыву Фреда возобновить расследование. “Ты должна попробовать что-то накопать вокруг Шарлоттиной работы”, – написал он.
Эма, конечно, нашла решение, и, естественно, оно было ненадежным – в строгом соответствии с ее фирменным стилем. Она еще раньше придумала, как что-то разузнать насчет занятий Шарлотты. Но в конце концов собственная параноидальная настойчивость утомила ее. И только после почти просительного Фредова письма она сочла своим долгом сделать это – по крайней мере, ради него. Она не очень-то понимала, почему это так для него важно, но догадывалась, что важно.
Источником вдохновения для нее послужили все говенные телефильмы, которыми канал TF1 пичкал в дневное время одиноких пенсионеров и депрессивных безработных. В тот же день, когда пришло письмо от Фреда, она позвонила начальнику Шарлотты и договорилась о встрече. К великому Эминому удивлению, он проглотил ее историю: якобы Эма намеревалась снять видеофильм, посвященный памяти Шарлотты, и была бы очень благодарна, если бы он согласился принять в нем участие и произнести пару слов о своей подчиненной. Он предложил ей зайти через два дня, в обеденное время. Как будто смерть – это довод, против которого нельзя устоять.
В их конторе обеденный перерыв, похоже, мало чем отличался от рабочего времени. В огромном зале Эма увидела занятых делом сотрудников: они сидели за компьютерами и рассеянно жевали бутерброды. Начальник Шарлотты не обратил никакого внимания на Эмино декольте – глубокое, между прочим. Это был мужчина лет сорока, который выглядел так, будто родился в костюме с галстуком. Он был любезным и сдержанным одновременно и страдал легким тиком, который Эма довольно быстро заметила. Она сидела в его кабинете, напротив него, меньше пяти минут, а он уже трижды взял и поставил обратно в стаканчик ручку, поправил клавиатуру компьютера, подровнял стопку досье, сложенных справа от него. После каждого из таких непроизвольных жестов он поднимал голову и посылал ей слабую рассеянную улыбку. Они обменялись несколькими банальными фразами на тему смерти и умершей.
– Я никак такого не ожидал, – объяснил он. – Это было таким шоком. – (Рука поднимается, чтобы повернуть экран монитора, затем следует смущенная улыбочка.) – А ведь нас учат распознавать признаки подавленности у подчиненных. В нашей работе стресс – распространенное явление. Многие не выдерживают.
Эма зацепилась за последнюю фразу, чтобы приступить к делу:
– То есть Шарлотта выглядела так, будто у нее стресс? У нее были проблемы на работе?
– Нет. Вовсе нет. Шарлотта была эффективным членом команды. Если вы не против, давайте перейдем к съемке, у меня, к сожалению, не больше двадцати минут.
Эма кивнула и достала аппаратуру, позаимствованную у Блестера. Она включила и настроила камеру, а он в это время позвал секретаршу:
– Сандрина, принесите, пожалуйста, документы по мадемуазель Дюрье.
Иначе говоря, он поручил секретарше, высокой, не очень красивой блондинке, составить для него маленькое выступление.
Как только драгоценный листок оказался у него в руках, он пригладил волосы, поднял голову к объективу и, наклеив на лицо сокрушенную улыбку, спросил:
– Все в порядке? Пишется? Я могу начинать?
Она кивнула и склонилась над экраном камеры. Когда он начал свое выступление, Эме стало ясно, что потребуются нечеловеческие усилия, чтобы не свалиться со стула от хохота. Перед объективом сидел человек, которому явно было в высшей степени неуютно. На лице у него читалось нечто среднее между страхом и запором. Ситуацию усугубляла жара, и пресловутая “зона Т” (лоб, нос, подбородок) блестела от пота. Он произносил дрожащим голосом приличествующие случаю клише, бросая осторожные взгляды на свой листок.
– Шарлотта была важнейшим элементом нашей команды, и ее уход – это невосполнимая утрата для друзей и коллег. Мы сохраним о ней воспоминание как о красивой и блистательной женщине, всегда готовой прислушаться к другому мнению.
Эма внутренне передернулась, когда он упомянул эту Шарлоттину способность. Красивая и блистательная – хорошо. Но если Шарлотта снисходила до того, чтобы кого-то выслушать, то всегда лишь затем, чтобы наброситься на собеседника с позиции несгибаемого моралиста.
Складывая аппаратуру, Эма воспользовалась моментом и как бы между прочим спросила: