Но вот князь П.А. Вяземский в 1844 г. записал в памятную книжку: «У нас революционным является правительство». Он был вхож в царскую семью и знал воззрения императора. Тот, прочитав записку министра внутренних дел Л.А. Перовского «Об уничтожении крепостного состояния в России», распорядился в 1846 г. созвать очередной секретный комитет для рассмотрения вопроса. Во время приема смоленских дворян 17 мая 1847 г. император сказал: «Я требую только 10 лет мира, чтобы освободить крестьян», – и как знать, что произошло бы в стране, имей Россия эти десять лет мира.
Но вмешался могущественный внешний фактор, европейская «весна свободы»: в 1848 г. произошли революции во Франции, в Бельгии, Германии, Италии, Австрии. В 1853 г. началась Восточная война со всей Европой. В этих условиях следовало утверждать прочность монархического принципа в империи, а не ослаблять его преобразованиями с непредсказуемыми результатами.
И после европейских революций 1848 г. Николай Павлович окончательно утвердился в мысли, что важнее всего в государстве – порядок и стабильность, что первое дело власти – держать твердо все.
Больше он комитетов по крестьянскому делу не созывал. Правда, в 1847–1848 гг. в Киевской, Волынской и Подольской губерниях и Царстве Польском были приведены в действие по отношению к помещикам «инвентарные правила»: определено количество земли, которые помещики должны были предоставить крестьянам, и установлены размеры крестьянских повинностей. Крестьяне владели землей, но юридически помещики всегда могли согнать их и, пользуясь этим, угнетали не менее, чем крепостных. Власть пошла на это по соображениям политическим, дабы ущемить польских дворян, преобладавших в этой части империи. По словам В.О. Ключевского, «Николай I предпринимал против рабства подпольную минную войну медленным потаенным подкопом… Словно хотели украсть крепостное право у дворян и подкинуть свободу крестьянам». Показательно, что в николаевское царствование властью было издано 367 актов, так или иначе регулирующих отношения крестьян и помещиков. По сути дела, была проведена подготовительная работа для отмены крепостного строя, реформы системы.
Император надеялся на постепенное эволюционное развитие. Такого рода надежды высказывал и первый поэт России. «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить ничего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны… никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков… Конечно, должны произойти великие перемены, но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…» – мудро заключал Пушкин.
Поиски «формулы развития»
Правда, памятуя о силе III Отделения, не будем забывать и слова А.И. Герцена о тех годах, когда «в каждом дворянском доме» он встречал книгу маркиза де Кюстина, запрещенную к ввозу в страну. Развитие и порожденный им раскол виден даже в верхах общества. Второй сын государя, великий князь Константин Николаевич, в 1848 г. записал в дневник: «7 марта телеграмма из Вены: здесь были бунты, и в результате вся Австрия получила конституцию. Итак, мы теперь остались одни в целом мире». Великий князь знал, что в том же марте 1848 г. его дядя, брат императрицы Александры Федоровны, король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV, в ходе буржуазно-демократической революции вынужден был сменить реакционных министров на либеральных и дать свободу печати, а в декабре ввел конституцию, гарантирующую свободу слова, собраний, союзов и представительство в палатах Учредительного собрания. Но, когда наследник цесаревич, великий князь Александр Николаевич, всего лишь заступился за посаженного на гауптвахту писателя И.С. Тургенева, то получил от отца выговор.
В русской армии царила «парадомания» и муштра, не проводилось модернизации вооружений, не повышался уровень боевой подготовки.
В сфере образования ситуация даже ухудшилась. В 1850 г. в университетах было запрещено преподавать философию, ибо, по словам министра народного просвещения П.А. Ширинского-Шахматова, «польза философии не доказана, а вред от нее возможен». Точности ради оговорим, что такой решительный поворот к обскурантизму произошел после волны европейских революций 1848 г. и после ухода с поста министра С.С. Уварова. А также после того, как Николай Павлович окончательно отбросил преобразовательные идеи, а они у него были, как у всех Романовых.
Важной государственно-административной реформой стало издание в 1833 г. Свода законов Российской империи в 15 томах, свода военных постановлений в 12 томах, кодексов местного законодательства. Но все же Николай Павлович оказался не в состоянии выйти за границы феодальной системы, он полагал надежным средством поправления дел усиление концентрации верховной власти. Царь работал каждодневно по 18 часов, вникая во все, даже самые мелкие дела огромной империи, потому что не доверял чиновникам. Не доверял он и дворянству, об этом, в частности, свидетельствуют указы 1831 и 1837 гг., согласно которым дворянство из руководящей силы в делах губернского правления стало вспомогательным орудием центральной власти.
Для России, как и для всякой другой страны «второго эшелона» капиталистического развития, был важен внешний фактор – Запад в форме примера, образца, в виде влияния, как цель развития. Большую степень вестернизации русского общества и значения примера Запада признавали все. Славянофил И.В. Киреевский иронизировал: «Желать теперь нам остается только одного: чтобы какой-нибудь француз понял оригинальность учения христианского, как оно заключается в нашей Церкви, и написал об этом статью в журнале; чтобы немец, поверивши ему, изучил нашу Церковь поглубже… Тогда, без сомнения, мы поверили бы Французу и Немцу и сами узнали бы то, что имеем».
Отражением кризисного состояния России стало в значительной мере творчество П.Я. Чаадаева. Первое из его знаменитых «философических писем» писалось в момент наивысшего могущества николаевской России, когда высоко поднялась волна русского патриотизма благодаря победам в Русско-турецкой войне 1828–1829 гг. и стала очевидной роль России как оплота христианства. Удивительно ли, что такие определения Чаадаева, как «бесцветное», «мрачное», «дикое» существование, отсутствие «внутреннего развития» и «естественного прогресса», виделись вызывающим оскорблением и читатели уже не вдумывались в горькие истины: «Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по линии, не приводящей к цели», и, даже вернувшись из Европы, «мы принесли с собой одни только дурные понятия и гибельные заблуждения, последствием которых была катастрофа, откинувшая нас назад на полвека». Нельзя не заметить, что Чаадаев даже не подозревает о существовании своего современника преподобного Серафима Саровского, чья духовная деятельность поистине была источником света и надежды.
В то же время даже это рассуждение показывает, что «басманный философ» вовсе не был революционером, скорее, наоборот. В 1835 г. в письме к А.И. Тургеневу он пишет: «В нас есть, на мой взгляд, изумительная странность. Мы сваливаем всю вину на правительство. Правительство делает свое дело, только и всего; давайте делать свое, исправимся. Странное заблуждение считать безграничную свободу необходимым условием для развития умов. Взгляните на Восток! Разве это не классическая страна деспотизма. И что же? Как раз оттуда пришел миру всяческий свет». Только ли здесь ирония, только ли расчет на цензуру?
Но возмущение власти и части общества опубликованным письмом Чаадаева было чрезвычайно велико. Мало того что о нем «все» говорили. Студенты Московского университета явились к попечителю графу С.Г. Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за «оскорбленную Россию». До дуэли, к счастью для молодых людей, дело не дошло.
Царя, видимо, напугали и возмутили не столько идеи Чаадаева, сколько сама возможность их появления. Г.Г. Шпет, говоря об этом времени, утверждал: «Наш общественный и государственный порядок всегда был основан на невежестве. Создавалась традиция невежества». Уточним – такая традиция сознательно создавалась сверху. Показательно, что брат царя, великий князь Михаил Павлович, по получении чина полковника забил гвоздями свой книжный шкаф – жест не столько дикий, сколько символический. Поэтому власть не считала нужным вступать в полемику с инакомыслящими, предпочитая их запрещать, ссылать или – объявлять сумасшедшим, как это случилось с П.Я. Чаадаевым.
Между тем близкий по духу к Чаадаеву А.С. Пушкин вступил с ним в полемику, он писал в 1830 г.: «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы…» Чаадаев был, может быть, самым вызывающим явлением русской культуры того времени, но не самым ярким. Появилось созвездие литераторов пушкинского круга, национальные историки, композиторы, художники. В дворянском обществе возникло целое поколение «идеалистов сороковых годов», не способных изменить в чем-либо существующий уклад жизни и порядок в обществе, но незаметно и неспешно готовивших, по выражению П.В. Анненкова, «материалы для реформ и изменений». Они искали «другую формулу». Но ее искал и царь, страшившийся «западной модели». Ведь на Западе освобождение крестьян и превращение их в земельных собственников произошло путем великих революций, гражданских войн, ценою национальных потрясений и рек крови.