Многие записки посылались авторами в Зимний дворец, некоторые препровождались к государю III Отделением. Александр Николаевич внимательно читал все.
«Дайте полякам конституцию!.. Простите наших политических преступников, которые возвратятся тихими агнцами и провозвестниками порядка и спокойствия. Объявите твердое намерение освободить постепенно крестьян… Облегчите цензуру…» – писал М.П. Погодин царю 3 января 1856 года. В записке К.С. Аксакова, осуждавшего петровскую вестернизацию Руси, напротив, предлагалось восстановление «древнего отношения государства и земли»: уничтожение крепостничества и созыв всесословного совещательного Земского собора, «народу – сила мнения, государству – сила власти». Курляндский губернатор П.А. Валуев подверг критике правительственную систему: «Взгляните на годовые отчеты – везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется должный порядок. Взгляните на дело – и редко где окажется прочная, плодотворная польза. Сверху – блеск, внизу – гниль».
В записке К.Д. Кавелина, бывшего профессором университета и помещиком Самарской губернии, предлагалось разрешение крестьянского вопроса путем выкупа за землю при свободном (без платы) личном освобождении. Ю.Ф. Самарин ратовал прежде всего за ограничение помещичьего произвола над крестьянами и наделение их землею при обязательном вознаграждении помещиков.
Эти резкие, но откровенные мнения, понимал Александр Николаевич, порождены не честолюбием или самомнением, а сильной болью за страну и народ. Он не мог не прислушаться к этим голосам, хотя не разделял иных выводов и предложений. Из нескольких десятков записок большинство посвящались главной, стержневой проблеме – крестьянской. Но император не решался остановиться ни на одном из доходивших до него предложений. Он не хотел начинать серьезные преобразования, не получив соответствующего заявления со стороны самого дворянства, и потому выжидал. А дворянство молчало. Надо было, однако, на что-то решаться…
Вскоре по заключении Парижского мира царь отправился в Москву. Старая русская столица не просто считалась «сердцем России», там действительно формировались многие мнения и взгляды русского дворянства.
30 марта государь в Кремле принял представителей дворянства Московской губернии. Накануне генерал-губернатор Москвы граф А.А. Закревский просил государя рассеять смущающие слухи о скором уничтожении крепостного права, которые тревожат дворянство. И государь обещал, но сказал вовсе не то, на что рассчитывал граф Арсений Андреевич.
Обратившись к дворянам с речью, Александр Николаевич сказал то, что продумал и прочувствовал за последние месяцы: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам. Это несправедливо. И вы можете сказать это всем направо и налево. Но чувство враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастию, существует, и от этого было уже несколько случаев неповиновения к помещикам. Я говорил то же самое предводителям, бывшим у меня в Петербурге. Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого. Мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною. Следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».
Сказать, что слушатели царя были ошеломлены его словами, мало. Они были поражены будто ударом грома. Одни пришли в ужас, другие в негодование, третьи впали в растерянность. До сего дня самая мысль об освобождении крестьян считалась тайною. И тайною страшною: боялись преждевременного открытия ее миллионам крепостных людей, что могло повлечь за собой бунты и кровопролитие.
Дворяне смотрели во все глаза и затаили дыхание. Может быть, молодой государь только размышляет вслух, ведь еще недавно он считался верным защитником дворянских интересов, резко осудил введение «инвентарей» в западных губерниях как меру, стеснительную для помещиков; может быть, он, подобно своему покойному отцу, признает сейчас, что «хорошо бы, да не время»… Но Александр Николаевич так же твердо и ясно закончил свою речь: «Прошу вас, господа, обдумать, как бы привести все это в исполнение. Передайте слова мои дворянам для соображения».
Московская новость пронеслась по Петербургу с быстротою необыкновенною, хотя все передавали ее друг другу шепотом. Большинство впало в отчаяние, заговорили о грядущих революции и конституции, а для меньшинства речь царя стала светлым лучом надежды.
Недавно назначенный товарищем (заместителем) министра внутренних дел А.И. Левшин осторожно спросил своего министра С.С. Ланского, читал ли он речь московскую и что об ней думает. «Читал. И весьма сожалею, что речь эта была сказана», – ответил Ланской.
Для семидесятилетнего Сергея Степановича, давно оставившего либеральные мечтания молодости, пост министра оказался крайне нужным из-за хорошего жалованья. Сам же он, подобно другим сановникам Николаевской эпохи, полагал, что молодой государь обязан лишь продолжать политику своего великого отца и не более. Влиятельнейший князь А.Ф. Орлов взял с него слово, что после назначения на министерский пост Ланской будет всеми силами препятствовать эмансипации. И действительно, тот начал свою деятельность циркуляром, в котором от имени государя утверждал «неприкосновенность священных прав русского дворянства», из чего многие сделали важные выводы…
Недоумевая и теряясь в догадках, Ланской по возвращении государя Александра Николаевича в Петербург спросил, точно ли он то говорил в Москве, что написано и по рукам ходит. «Да, – с некоторым раздражением ответил император. – Говорил точно то и не сожалею о том». Было о чем призадуматься министрам, членам Государственного совета, столичным и провинциальным чиновникам и всему достославному русскому дворянству.
Итак, государь решился на ликвидацию крепостного права. Но как он ни был самовластен, все же не считал себя вправе просто лишить первое сословие империи его законной собственности. Следовало как-то договориться с дворянством и выработать условия эмансипации.
На торжествах коронации, состоявшейся в августе 1856 г. в Москве, куда съехались двор, высшие сановники, генералитет и множество столичного и провинциального дворянства, А.И. Левшин потихоньку, неофициально беседовал с губернаторами и губернскими предводителями дворянства. Из бесед с министром он понял, что власть приняла решение, но совершенно не представляет, как действовать для достижения цели. Мимоходом, на балах, на парадах или торжественных обедах, Алексей Ираклиевич задавал один вопрос. Большая часть представителей помещичьего сословия оказалась не готова двинуться в новый путь по неизведанной дороге с очевидными личными потерями и неопределенной выгодой. Одни изъявляли удивление, другие непритворный страх. Только дворяне западных губерний смело обсуждали проблему эмансипации. И Левшин удовольствовался тем, что договорился с генерал-губернатором тех губерний В.И. Назимовым о созыве во вверенном ему крае дворянских комитетов для обсуждения назревших вопросов об «улучшении положения помещичьих крестьян». Так деликатно выражались, дабы обойти страшившие многих слова «освобождение» и «эмансипация».
Таким образом, оттепель оказалась не просто крылатым словцом или красивым образом. Нет, после застоя и омертвения, после долгих лет страха и муштры русское общество воспрянуло к новой жизни. Важным проявлением этого, помимо названных, стала объявленная молодым государем амнистия политическим заключенным.
Из ссылки освободили оставшихся в живых участников декабрьского мятежа 1825 г., участников Польского восстания 1830–1831 гг. и кружка Петрашевского 1849 г. Им дозволялось возвратиться с семействами из Сибири и жить, где пожелают, за исключением двух столиц. Около 9 тысяч человек в империи освобождались от полицейского надзора. Кроме того, были прощены государственные долги. Отменен закон, по которому сыновья солдат уже с семи лет начинали военную службу кантонистами, 400 тысяч мальчиков вернули родителям, и сам институт кантонистов отменили.
Люди невольно сравнивали: Николай I начал свое царствование с казни и ссылки, а его сын – с помилования узников. Царское милосердие вызывало восхищение и порождало бурный энтузиазм. Чуть позднее, в 1858 г., Александр Николаевич повелел перевести Библию с церковнославянского языка на русский для ее более широкого распространения в народе. Надежды на лучшее и даже уверенность в лучшем будущем России воцарялась во многих сердцах. Общество готово было сплотиться вокруг молодого государя.
Еще один комитет
В первый день 1857 г. государь повелел учредить новый Секретный комитет для обсуждения мер по устройству быта помещичьих крестьян. Даже в названии «негласного», «секретного» комитета не вошли слова «освобождение» или «эмансипация». Членами комитета были назначены несколько министров и членов Государственного совета, а председателем князь Алексей Федорович Орлов.
Стоит заметить, что сам Александр Николаевич знал убеждения членов комитета, уверенных в «благодетельности» крепостного строя, заявивших себя открытыми противниками освобождения крестьян и готовых затягивать это дело, пока император не отбросит свою «блажь». Но других-то людей у него не было.
3 января 1857 г. Секретный комитет впервые собрался в Зимнем дворце, в кабинете царя. Открывая заседание, Александр II твердо заявил: «Крепостное сословие почти отжило свое время. Считаю необходимым приступить постепенно к освобождению в России крепостных крестьян».
Возражать царю да еще на столь твердо заявленное намерение было невозможно. Никто не решился отрицать остроты и важности крестьянского вопроса. Сановники восхитились высокими чувствами милосердия и гуманности государя по отношению к мужикам. На том заседание и закрылось.
Большинство членов комитета, кроме Киселева, Блудова и Ростовцева, относились к делу равнодушно и формально или втайне ему не сочувствовали, решив всячески тормозить дело освобождения. Для этого использовали опробованный механизм обсуждения проектов, которое могло оказаться бесконечным. Комитет своим распоряжением истребовал документы старых николаевских комитетов по крестьянскому вопросу, собрал рукописные записки, направленные в правительство разными лицами, и принялся за их изучение. Собирались один-два раза в неделю и переговаривались. Господствовал тон сдержанный. «В том-то и беда наша, – тонко рассуждал барон М.А. Корф, – коснуться