м начале 1862 г. тверское дворянство подало на высочайшее имя адрес, в котором предлагало проведение демократических преобразований: введение «собраний выборных от всего народа без различия сословий». Привезшие в Петербург тверские мировые посредники были арестованы, но коротким заключением все и ограничилось. Весною 1862 года петербургские и московские дворянские собрания потребовали пересмотра положений 19 февраля и «согласования» их с Жалованной грамотой дворянству 1785 г. Властью это требование было признано «неуместным». Спустя несколько месяцев П.А. Валуев предложил царю преобразовать Государственный совет в выборный дворянский орган, но Александр Николаевич отклонил это предложение, сочтя его «несвоевременным».
Чего хотели ревнители «дворянской чести и привилегий»? По видимости – введения демократических начал в государственное управление. По сути – усиления роли дворянства в делах государственного управления, ведь темное и неграмотнее крестьянство оказалось бы объектом манипулирования в руках их бывших хозяев, установилось бы господство меньшинства; в то время любая конституция в России осталась бы на бумаге. Это вполне могло бы и серьезно затормозить, и повернуть вспять крестьянскую реформу, что понимал Александр Николаевич. Будучи первым дворянином империи, он тем не менее выступал выразителем интересов всех сословий, сознавая свое значение посредника между различными частями народа. Но все же он пошел на уступки первому сословию.
Спустя пять недель после 19 февраля С.С. Ланской и Н.А. Милютин были отправлены в отставку. Ланской получил титул графа, а Милютин – звание сенатора и «позволение отправиться в заграничный отпуск». «Я вынужден расстаться с вами, – сказал при аудиенции император Николаю Алексеевичу. – Дворянство считает вас красным».
Новым министром внутренних дел стал Петр Александрович Валуев, сумевший заручиться поддержкой и эмансипаторов, и их противников. Либеральный краснобай, Валуев объявил, что ставит своей задачей «строгое и точное введение в действие положений 19 февраля, но – в примирительном духе». По выражению великой княгини Елены Павловны, он был «способен много наговорить, но сделать немногое». Валуев тут же повернул дело в пользу помещиков.
Государь не обольщался мыслью о широкой поддержке, знал, что в обществе опора его преобразований намного слабее, чем в народе. В конце февраля 1861 г. он как-то пришел на концерт придворного оркестра. Маленькая зала придворной певческой капеллы была полна публики, сюда имели доступ сливки петербургского общества. При виде государя дирижер А.Ф. Львов и несколько хористов крикнули: «Боже, царя храни!», но публика молчала, никто даже не пошевелился. Но Львов сделал знак оркестру, грянул гимн, и только тогда публика нехотя начала подниматься с кресел. Такое трудно было забыть Царю-Освободителю.
Взбаламученное море
Немало в России оказалось людей, полностью и горячо поддержавших начало коренных перемен. «Манифест великолепен! – писал епископ Ставропольский Игнатий (Брянчанинов) 22 марта 1861 г. губернатору А.А. Волоцкому. – Выслушен был с величайшим вниманием и благоговением, произвел на все сословия самое благоприятное, спасительное впечатление. Общественное мнение о деле было искажено проникнувшим во все слои общества журналом «Колокол» и различными печатными статьями в направлении «Колокола». На этом основании многие ожидали Манифеста если не вполне в том же направлении, то, по крайней мере, в подобном или сколько-нибудь близком. Является Манифест! Высокое направление его, величие и правильность мыслей, величие тона, необыкновенная ясность взгляда на дело, прямота и благородство выражения, точное изображение несовместности и несвоевременности устаревшей формы крепостного права и вместе публичное оправдание дворянства… проповедь Манифеста об истинной свободе с устранением своеволия и буйства, которые невежеством и злонамеренностью смешиваются с идеею о свободе, – все это доставило Манифесту необыкновенную нравственную силу… Манифест, служа разумным изображением нашего Правительства, не может не изливать истинного утешения в сердца всех благомыслящих и благонамеренных, фактически доказывая, что Правительство Русское шествует по пути самому правильному, самому благонадежному… В Манифесте с первого слова до последнего выражен принцип Монархический – залог общественного порядка и благоденствия России».
Однако в стране помимо благомыслящих и благонамеренных оказалось немало и иных людей. Например, Г.Б. Бланк еще в пору подготовки крестьянской реформы обрел известность защитника крепостного права, в котором видел «отеческую заботливость помещиков о крестьянах и благороднейшую особенность нашего отечества», от которой не желал отказываться и после 19 февраля, печатая книги и статьи в газете «Весть». Правительство с озабоченностью следило за развитием по всей империи радикальных настроений и оппозиционных взглядов, но в спор с ними вступали немногие.
Редактор газеты «Московские ведомости» М.Н. Катков в статье «Кое-что о прогрессе», опубликованной в октябре 1861 г., писал: «Наши свистуны очень обиделись, когда мы назвали их гнилью; им, напротив, было бы приятнее слыть силами жизни, кипящей обновлением и прогрессом…» Он имел в виду авторов раздела «Свисток» в журнале «Современник», которые выдвигали «ultimatum нашего лагеря» своим современникам: «Что можно разбить, то и нужно разбивать… во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть». Катков возражает: «Наши так называемые прогрессисты воображают, что чем больше будет поломано, побито и уничтожено, тем больше окажется и прогресса. Увы, они ошибаются! В разрушении ищите чего хотите, только не прогресса. Успех только там, где с приобретением нового не теряется прежде бывшее и вся сила прошедшего сохраняется в настоящем» (Катков, 2, с. 8).
В то время русское общество опьянело от гласности, от начавшихся коренных перемен, от устранения отживших порядков николаевского царствования. Все будто потерялись в поисках ориентиров. Везде говорили о прогрессе, о благе народа, о свободе, и лишь немногие сознавали, что во главе освободительного движения стоит государство, что лидером-реформатором является государь Александр Николаевич, что после первой, крестьянской реформы правительство готовит новые, не менее важные и столь же коренные преобразования. Большинство покорно молчало, а радикально настроенное меньшинство требовало: «Скорее! Дальше! Больше!» Большая часть газет приняла обличительное направление, даже среди офицеров пропагандировались либеральные идеи.
Летом 1861 г. по столице, а там и по другим крупным городам появились нелегальные прокламации возмутительного содержания. Распространяли их почти открыто: разбрасывали на улице и в театре, рассылали по почте, подсовывали в карманы, а то молодые люди разносили и по квартирам. И все уже как-то не удивлялись, читали.
Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889), известный журналист, ведущий сотрудник демократического по духу журнала «Современник», сын священника, окончивший Саратовскую духовную семинарию и Петербургский университет, сформировался как убежденный материалист и революционер. Обсуждая на страницах «Современника» условия предстоящей крестьянской реформы, он, насколько это позволяла цензура, критиковал либерально-дворянские проекты, предлагая ликвидацию помещичьей собственности без всякого выкупа. В разговорах с близкими людьми он и вовсе призывал к революционному срыву «компромиссной», «половинчатой» реформы. Бедность, темнота и эксплуатация русских крестьян казались ему нестерпимыми более. Но как решить все проблемы одним махом? Путем крестьянской революции, решил Николай Гаврилович. В марте 1861 г. он написал свою прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»:
«Ждали вы, что даст вам царь волю, вот вам и вышла от царя воля. Хороша ли воля, какую дал вам царь, сами вы теперь знаете… Живите вы по-старому в кабале у помещика все эти два года, да семь лет… а с проволочками-то взаправду выйдет двадцать лет, либо тридцать лет, либо и больше… Так вот оно к чему по царскому-то манифесту да по указам дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней… Не дождетесь вы от царя воли, какой вам надобно… Так вот оно какое дело: надо мужикам всем промеж себя согласие иметь, чтобы заодно быть, когда пора будет… А когда пора будет, и объявление сделаем…»
Идея Чернышевского о крестьянской революции – вещь нешуточная. Он не полуграмотный крестьянин, не понимающий необходимости постепенного перехода общества от одного состояния к другому и в силу умственной ограниченности желающий получить разом все, что хочется, отняв это все у других. Он стал первым идеологом русской революции, отвергая путь постепенных преобразований, отказывая русскому народу в праве на реформы ради умозрительной идеи немедленного счастья. По его образному выражению, русское общество «начинает высказывать потребность одеться с ног до головы в новое: штопать оно не хочет». Мысль о возможности для русского общества остаться «голым» – и без старого, и без нового платья – ему в голову не приходила.
Если коронованный реформатор принимал в расчет интересы разных сословий, стремясь смягчить их жертвы и потери, Николай Гаврилович за ценой не стоял. «Исторический путь – не тротуар Невского проспекта… Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность… занятие не совсем опрятное», – говорилось в его статье в январском номере «Современника» за 1861 г. Ну не мог же не понимать тридцатилетний журналист, что во время желанной ему революции сапоги будут выпачканы не пылью, а кровью! Понимал, знал, но ничуть этим не смущался. Ему мерещилось будущее всеобщее счастье…
В те же дни Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891), родившийся в дворянской семье, но выработавший радикальные революционно-демократические взгляды, пишет прокламацию «К молодому поколению»: «Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России, или к ее несчастию… Момент освобождения велик потому, что им посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством… Император был крепок только помещиками. Кончились помещики, кончилось и императорство. Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу – тем хуже для него… Молодое поколение! Не забывайте этого. Мы обращаемся к вам потому, что считаем вас людьми, более всего способными спасти Россию, вы – настоящая ее сила, вы – вожаки народа… Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно». Прокламация была отпечатана в Лондоне, в герценовской типографии, тайно привезена в Россию, где получила немалое распространение.