й работы. Казалось бы, симпатии мирового еврейства целиком должны были бы сконцентрироваться именно на этих людях, которые готовятся взять на себя тяжесть Шапки Мономаха, шапки, которая нынче налита свинцом вместо драгоценных камней!.. Заметьте, что я говорю, совершенно отбросивши в сторону симпатии или несимпатии к евреям, как таковым. Одни их ненавидят больше, другие меньше… Отдавая им должное, мало кто их любит. Но люди, которые хотят мыслить государственно, стихийный взрыв страстей должны рассматривать так, как опытный моряк рассматривает шквалы. Шквал нужно, конечно, учитывать, безумен будет тот, кто о нем забудет, но учитывать его нужно для того, чтобы его победить, а не ему поддаться. Может быть, в наших собственных сердцах под влиянием всего того, что произошло и происходит, тоже нередко нарастает шквал. Но мы отдаем себе ясно отчет, что звериная расправа с еврейством в высшей степени невыгодна для будущности русского народа со всех точек зрения. А потому мы считаем своим долгом сдержать стихию, и не только стихию, а и самих себя, если кто из нас выбрыкнется за дисциплину. В этом отношении, как и во многих других, мы должны брать пример с коммунистов. Вы знаете, с кем они строже всего? Со своим братом, с коммунистами же! У них для коммунистов, перешедших известные границы, есть один конец: расстрел без суда. Даже в тюрьмах (слава богу, у каждого из нас есть солидный тюремный стаж, и я сидел, конечно!), даже в тюрьмах, это, кстати, вам будет интересно, существуют три категории. Первая — это уголовные. С ними возятся и носятся. Вторая категория — контрреволюционеры — этим жутко приходится. Но хуже всех это коммунистам — этим прямо гроб. Но это в скобках. При всем том я вовсе не хочу преуменьшить значение еврейского вопроса в России. Кто-то, говоря о советской России, написал, что это страна «еврейского фашизма». Это глубоко правильно, так оно и есть. В России несомненно произойдет длительная борьба между сравнительно немногочисленным, но очень дружным между собою и очень психически сильным еврейством и русскими, многочисленными, но разрозненными, борьба за гегемонию. Эта борьба идет, и она будет крайне трудна. Но безумие думать, что ее можно решить физическими способами, т. е. погромами. Безумие хотя бы потому, что физическое истребление всего еврейства невозможно, частичное же избиение невероятно укрепляет психическую мощь остального еврейства и в то же время глубоко ослабляет психику русской стихии, развращая ее. Борьба произойдет совершенно в других плоскостях, это будет борьба за духовное преобладание, и победа в этих областях определит уже, как неизбежное следствие, преобладание политическое и экономическое.
— Простите, я перебил вас, обратив ваше внимание на еврейский вопрос. Вы говорили…
— Мы говорили о том, что делать на следующий день после падения большевиков. В общем я бы предложил формулу, которая может показаться вам странной: поменьше ломки! Надо сохранить все, что можно сохранить. Я хочу этим сказать, что в силу той огромной ненависти, которую вызывает к себе советская власть, сама по себе безмерна будет «пропорция новизны». Столько всего сметется и будет уничтожено само собой, что нужно не «углублять контрреволюци ю», как углубляли революцию коммунисты, а, наоборот, локализировать ломку. С этой точки зрения нужно подходить и к так называемой «советской конституции». По идее она вовсе не так плоха. Если отмести все злоупотребления власти и все специфические глупости, как-то: зачисление «буржуев» в разряд париев, советская конституция представляет из себя попытку самоуправления и децентрализации, причем представительные учреждения избираются на основании двух признаков: территориального и профессионального. Профессиональный признак вовсе не плох. Надо признать, что люди знают друг друга лучше всего именно в пределах своей профессии, ибо товарищи по профессии постоянно сталкиваются между собой. Возьмите, например, любой большой городской дом. В таком доме могут жить четыреста человек, которые никогда между собой не встречаются — просто незнакомы. Но каждый из этих людей входит в какие-то профессиональные, служебные организации, где друг друга знают: знают друг друга рабочие одной мастерской, приказчики одного и того же магазина, служащие одного и того же банка и так далее. Но рядом с этим территориальный признак, т. е. совместное жительство, играет тоже колоссальную роль. Для резкости возьмем деревню, где крестьяне все знают очень хорошо друг друга, но зато не знают никого больше. Следовательно, совокупность этих двух признаков, профессионального и территориального, и может дать наиболее полное представительство. Территориально большевики нарезали (правда, по немецкому плану) энное количество «самостоятельных республик». Эта самостоятельность, конечно, вздор. Никакой «самостоятельности» эти республики не имеют, а все правится приказами из Москвы, но и по существу республики — это чепуха! Республик, как таковых, конечно, не будет. Но, скажем, областная децентрализация в этом роде теоретически осуществима и желательна, а практически на первых порах надо будет оставить ныне существующую географию. В пределах этих географических единиц и будут существовать некие организмы местного значения, с очень большими местными правами, управляемые на первых порах чем-то вроде «советов без коммунистов». Да, эта идея не так плоха, если не принимать ее буквально. Надо будет внести целый ряд совершенно необходимых коррективов, но, я опять-таки повторяю, коррективов, а не предвзятых ломок. Нужно совершенно отрешиться от зоологической ненависти, от упрощенного миросозерцания: все, что было при большевиках, должно быть уничтожено. Если мы так будем рассуждать, мы бог знает куда зайдем! Мы должны рассуждать совершенно иначе. Перед нами какое-нибудь явление. Мы должны себе давать отчет, хорошо оно или плохо с точки зрения чисто объективной. То есть соответствует ли оно нашим общим представлениям о том, что есть благо для государства. В этом случае мы его оставляем, хотя бы оно было сделано исключительно большевистскими руками. Если же оно плохо, мы его уничтожаем, хотя бы оно из себя представляло пережиток дореволюционной эпохи, ибо не все же, в самом деле, до революции было хорошо. Если бы все было хорошо, то, может быть, и революции бы не было!..
Он говорил дальше:
— Вы понимаете, что конкретизировать я не могу. На это у нас и не хватило бы времени до следующей остановки, когда я должен, к сожалению, вас покинуть… Кроме того, конкретизация была бы сейчас просто вредна. Важна общая тенденция. Но в одном вопросе я позволяю себе выразиться немножко конкретнее. По той причине, что в этом вопросе, насколько я понимаю, во всяком случае придется считаться со стихийным, массовым отливом «от противного». Это о форме правления…
— Это ужасно важно и интересно. Как вы себе это представляете?
— Василий Витальевич, я вас очень прошу в данную минуту отрешиться от всяких влечений, вкусов, прирожденных, наследственных, классовых, национальных, словом, от всего решительно, что могло бы предопределять линию вашего или, скажем, моего устремления. Давайте рассуждать бессовестно холодно. Форма правления России? Пожалуй, можно сказать несколько иными словами: форма управления русским народом. Не забудьте, что этот народ сейчас не тот, каков он был до революции. В одном отношении он прогрессировал или регрессировал (как хотите!), но во всяком случае удивительно развился. Тот, прежний народ, не рассуждал о власти. Власть была, и этим все исчерпывалось. Это было для него, как явление природы. Ну что рассуждать о море, о горах, о тучах! Для теперешнего народа власть есть нечто совсем иное. Может быть, он этой власти боится гораздо больше, чем прежней, но он рассуждает о ней. Да, рассуждает, для него власть уже не есть какое-то «северное сияние». Для него власть это есть нечто, сотворенное человеческими руками, нечто, о чем он, ненавидя его, думает. И вот это думание, рассуждение о власти, какое бы оно примитивное ни было, есть великий новый фактор, важная новина…
— Вот с этой точки зрения теперь и подойдите к вопросу о форме правления. Какие бывают формы правления, Василий Витальевич? Республика да монархия. Все остальное оттенок, а, грубо говоря, остаются только эти два раздела. Теперь, допустим, слетают большевики. Что вы будете предлагать этому народу, имейте в виду, рассуждающему народу, первобытно рассуждающему, но рассуждающему? С чем вы к нему сунетесь? С республикой? Да ведь то, что сейчас есть — это именно называется республика! Всякий последний мужик в советской России знает, что он живет в республике. Эту республику он ненавидит всеми силами души. И что же, вы ему опять будете предлагать республику? Отвлекаясь совершенно от вопроса, хорошо это или плохо, нельзя не предвидеть, что это вызовет громадный психический отпор. Такой психический отпор, что с ним нельзя не считаться. Поэтому, я думаю, что с этим лозунгом, после падения большевиков, далеко не уедешь. А следовательно, что остается? Остается монархия. Мне кажется, что здраво рассуждающий человек, хотя бы он был убежденнейшим республиканцем, при этих обстоятельствах будет трудиться над учреждением в России монархии. Как это сделать, это другой вопрос. Это опять конкретизация. Несомненно, однако, что будет некое переходное время, в течение которого опасно предварять окончательное решение. Окончательное решение должно быть принято в каком-то согласии и единении с массами русского населения. Механическая реставрация старого закона Павла I о престолонаследии невозможна. После всего, что произошло, требуется некое «волеизъявление» народа, скажем затасканным, но довольно удачным словом. В какой форме это волеизъявление совершится, сейчас нельзя сказать. Но какой-то «конкордат царя с народом», какое-то своеобразное, приспособленное к требованиям века «крестное целование» должно быть. Этого не избежать, и этого не надо избегать, ибо было бы нелепым из-под будущей монархии вырывать самые твердые камни ее фундамента. Это все равно, что из-под династии Романовых вырвать «избрание на царство» Михаила Феодоровича. Но пока дойдет до этого, будет довольно продолжительный период времени какого-то «временного правительства», не в обиду будь сказано временному правительству Львова — Керенского. И в эту эпоху нет и не может другого пути, как сконцентрировать народное внимание на имени. Какое же это может быть имя? Если взять русский народ в его огромной массе, то он знает только три имени. Он знает Керенского, который выпустил «керенки». Об этом не стоит говорить. Эта фигура отошла в архив смешного. C’est lе redicule qui tue!