Вернулся с заплывшим глазом, еще и сгорел на пляже, спина облезла, чешется, скинул рубашку, попросил намазать его кефиром.
– Взгляни-ка, – сказал он, – у меня там крылья растут? Или плавник?
Минули те времена, когда Флавий меня обучал воодушевляющей медитации на свое тело, как на труп в разной степени разложения, – отныне я в этом не испытывала потребности.
С тех пор как чела моего коснулась карусель, во мне свирепствовал сокрушительный восторг, целиком и полностью беспричинный! То были все козлы, а теперь сплошные будды. Хмурые будды, угрюмые, исполненные печали, это свойственно нашей российской действительности: шторм ломает бизань-мачту, ужасающая обстановка в стране, эпидемии, гнев, апатия, разобщенность, бряцание оружием, железные тиски кармы, ханжество, фарисейство, безалаберщина и бестолковщина.
Даже Федор, в кои-то веки исполнив супружеский долг, молча лежит неподвижно, уставившись в потолок, вдруг вздохнет и скажет:
– Куда катится мир?!!
А я сияю, как ненормальная, у меня голова в темноте засветилась фосфорическим светом. И когда двадцать четыре старца падают ниц пред Сидящим на престоле, восклицая: достоин Ты, Господи, приять славу и честь, и силу, ибо Ты сотворил все, и по Твоей воле оно существует и сотворено, – я с ними заодно заливаюсь соловьем, ибо ощущаю только ликованье.
И постоянно улыбаюсь. Иду и улыбаюсь, на кладбище у бабули убираюсь – улыбаюсь, даже сейчас, когда пишу эти строки, сижу и улыбаюсь.
А ведь некоторых это раздражает! Хотя я не понимаю – почему?
Соня решила, что я сбрендила, и записала меня на МРТ головы.
Сонечка – это песня. Однажды смотрю из окна – моя крошка тащится с работы, как водится у докторов по вызову – “без ног”, и что-то огромное и бесформенное белеет у нее на плече. Оказывается, пациент, желая отблагодарить за чудесное исцеление, привез ей с северов шкуру белой лошади. Она ее, бедная, приволокла, а что оставалось делать? И эта шкура на долгие годы распласталась в доме, теперь она, слава Аллаху, куда-то подевалась.
Меня поместили внутрь магнитной капсулы (белый саркофаг с закругленными краями) – уложили на плоский стол. Руки, ноги пристегнуты, голова зажата со всех сторон, во рту – натуральная боксерская капа, чтоб не лязгать зубами, в вену воткнут катетер с контрастным веществом.
Лежу в трубе, залитая светом, а то складывалось бы впечатление, что тебя живьем заглотил Левиафан. Хриплый устрашающий рев белых раковин, хор ночной цикад, пилящие, режущие, сверлящие звуки пробирают до костей. По спине разливается жар, елки-палки, меня тут не поджарят, как карася?
Застрекотал пулемет, его подхватил второй, и ответил с другого берега третий, завязался свирепый бой. Кончились патроны, пулемет замолчал. “Петька! – кричит Анка, скидывая шапку. – Что делать будем?!”
Глядь – Чапай, на белой нашей лошади ожившей! Ура-а-а-а-а!!!
Тут и душа покрепче не вытерпела бы, а уж моей сам бог велел – взмыла и полетела, подтверждая этой выходкой безумной радужный прогноз, что все развеется и разлетится, даже невидимые атомы, протоны неделимые, а я останусь тем же самым – никем, ничем, живой субстанцией веселой, чистейшим бытием!
Леса, поля, дорога петляет через лес, и среди вековых елей тянется тропинка к церковной колокольне и тусклым куполам Николо-Берлюковского монастыря, куда я в детстве с Соней ездила навещать художника Золотника в 16-ю психбольницу.
За день до марш-броска в квартире начиналась суета, несли кто что горазд, это была братская складчина – к Илье Матвеичу никто не испытывал неприязни.
Гарри отрывал от сердца пару пачек “Беломора”, графиня Толстая аристократической рукою вдоль пополам разрезала калачи, густо намазывала маслом и вкладывала внутрь толсто порезанную колбасу. Магницкая из вдовьего академического пайка подкидывала паштета, Берта приурочивала к нашей экспедиции наваристый куриный суп, из коего Илье Матвеичу по праву полагались крылья и нога. Надюша с вечера замесит тесто, напечет пирожков. Зинуля упакует яблочко с лимончиком, пару больших соленых огурцов, – и мы, нагруженные сумками с провизией, пускались в дальний путь.
От Щелковского автовокзала на автобусе, мимо заброшенных деревень, лесом, лесом, до остановки Громкое, потом пешком, вот этой вот дорожкой, пока вдали не замаячит колокольня, остатки обвалившейся стены и храмовые купола, проросшие деревцами.
За железными воротами – два храма обветшалых: в одном – кухня, в другом – лечебно-трудовые мастерские, а уж за ними корпуса, где раньше обитали монахи, теперь их кельи переделали в больничные палаты.
Дверь наглухо заперта, на звонок в белом халате отзывалась медсестра преклонных лет Ярослава Николаевна, которую Илья Матвеич по-свойски величал Ярославной – и всякий раз при встрече что-нибудь да прочитает ей из “Слова о полку Игореве”. А поскольку встречи между ними происходили буквально каждые полчаса – то укол, то клизма, то успокоительные таблетки… всякий раз ей, бедной, приходилось выслушивать, что Ярослава Николаевна полетит кукушкою к реке Дунаю и омоет князю раны на его кровавом теле.
И развеявшая по ковыль-траве свое веселье Ярославна провожала нас в гостевую комнату, там два стола и скамеечки, мы скидывали пальто, усаживались за стол, раскладывали дары и гостинцы, глядишь, в больничной рубахе к нам явится наш светозарный художник.
Увидит нас – разулыбается: он всегда радовался нашему приезду и обязательно спрашивал, кто именно что передал и при каких обстоятельствах?
Мы с удовольствием перечисляли – намного более подробно, чем это было, додумывая жаркие приветы и нежные слова любви. Что, например, таксист с милиционершей пытались нам всучить еще шмат сала, но мы не взяли, а то не унести!
Илья Матвеич всплескивал руками, охал, все принимал за чистую монету. Потом обнюхивал гостинцы, блаженно прикрывал глаза и принимался за бутерброды, курицу и тепленькие пирожки. Соня ему знай подкладывала капусту, огурец, а когда с пищеблока приносили баланду-суп, Илья Матвеич уже терял интерес к местной кухне, но мать моя убеждала его, что всухомятку есть вредно.
Наблюдать, как пирует Илья Матвеич с гостьями из иных миров, подтягивались и другие затворники в темно-синих больничных куртках. Они с любопытством рассматривали меня и Соню, тянули к нам руки, заглядывали в глаза.
– Да вы не бойтесь, они у нас тихие, – говорила Ярославна, прогоняя их из комнаты полотенцем.
Один – с подбритыми усиками и зализанными назад волосами, смахивающий на крестного отца в исполнении Роберта Де Ниро без зубов, – длинным ногтем на указательном пальце потрогал Сонечку, чтобы понять – это реальность или продукт его воображения. Я просто икать начинала от ужаса, когда они приближались. Соня же и бровью не поведет, только угостит главу мафиозного клана яблочком.
– Яблоки становятся жестче с каждым годом, – скажет могущественнейший Дон Вито, решительно отклонивший предложение мафии инвестировать свои грязные миллионы в наркобизнес.
– Зубные протезы не нужно лениться надевать, дорогой, – ласково ответит ему Илья Матвеич, листая “Курс дифференциального и интегрального исчисления” Фихтенгольца, которые папочка заботливо передаст соседу, памятуя о его страсти к учебникам высшей математики.
– Илья переживает эти формулы как переступание предела, как вхождение в бездну, куда никто до него не входил, – объяснял этот странный феномен Абрикосов. – Он своей живописью постиг, что свет – волна и основа вселенной!
– Ну? Что вам еще не хватает для счастья? – спросит Соня.
– Красок и кисточек! – ответит Илья Матвеич виноватым тоном. – В остальном для счастья у меня много лишнего, – обнимет нас и пойдет в палату, прижимая к груди остатки пиршества.
В этой рубахе с прямоугольной синей печатью на плече и отчетливой надписью “Больница № 16”, в широченных пижамных штанах не по росту он казался мне самым бесприютным существом на белом свете.
Странно, что спустя годы и годы – в своем блуждании души – я оказалась над куполами Берлюковских храмов и тут же увидала его мешковатую фигурку со спины. Он стоял на фоне монастыря и что-то рисовал, какое-то лицо и точки, точки по лицу. На молчаливый мой вопрос, что он рисует, Илья Матвеич внятно мне ответил: “Это ветер… лицо человека, которого уносит ветер”.
О, моя абрикосовка, навсегда утраченная, дом, затерянный в ночи, занесенный снегом, ты только и ждешь момента, чтобы ожить во мне, – с такой готовностью и яркостью мои воспоминания всплывают из глубин прошлого, выступают из тьмы, пробуждая незримые силы, вороша таинственные знаки.
В юности мы грезим об идеальной любви, хотя понятно, я не эталон красоты – поверхностный взгляд не приметит, какие сокровища таятся за этим неброским фасадом.
Сколько горечи пришлось мне испить, пока я осознала, до чего божественно все, что мне подарила природа, а также какое благо – с юных лет развивать мудрость, успокоить ум и с ясным сердцем нацелиться не на какие-то там шуры-муры, а на здоровую и крепкую семью!
Муж мой казался мне человеком, с которым я буду неразлучна и в этом мире, и в ином.
Но Федька заранее предупредил:
– И речи быть не может! Ну, в этом еще туда-сюда, но в том… я тебя попрошу…
Блуждание в потемках по залитым водой извилистым коридорам в недрах земли казалось Федору возвращением в материнскую утробу, где он находил покой, пищу, нежность и тепло, а главное – изначальное одиночество, которое освобождало его от личной истории, имени и фамилии.
А заодно и от наших соседей сверху: похоже, под покровом ночи канальи разучивали ирландский степ. А что? У них получится, можно выступать на фестивале ирландского пива…
Я было пригорюнилась.
А Флавий:
– Твои мысли не имеют значения. Даже мои – и то не имеют! Пора, наконец, понять, что ты ничего не понимаешь и никогда не поймешь.
Впрочем, ускользая, Федя возбуждал мое творческое воображение. В нем таилась какая-то загадка, мне даже казалось, что, если бы он укоренился в доме, она бы исчезла, оставив только пустоту и легкое разочарование.