При моих широких взглядах на жизнь и абсолютном ее приятии во всем чарующем многообразии меня бы это ничуть не смутило, но на полосной иллюстрации члена с яйцами в разрезе и на двух беззаботных лесбиянках, которым явно по требованию российского издательства в разделе, где автор приоткрывает завесу тайны для аудитории “0+”, что любовь в этом мире принимает самые что ни на есть причудливые формы, подрисовали лифчики с трусами, – даже я слегка забуксовала.
Кстати, я по сей день благодарна своим родителям, что ни о чем из этой оперы понятия не имела приблизительно до восьмого класса. Меня водили в цирк, на “Синюю птицу”, читали “Пряничный домик” братьев Гримм, “Голубую чашку” Гайдара…
Откуда-то все это люди сами узнают. Нет на Земле такого человека, который в конце концов не оказался бы в курсе, кроме простака Дафниса и его возлюбленной Хлои.
Пашка однажды спросил:
– Рай, что такое гондон?
Соня ахнула.
А я – беззаботно:
– Да черт его знает.
И он вполне удовлетворился этим ответом.
В общем, выдалось спокойное утро, когда я, пропев мантры и попробовав свои силы в сердечной йоге, двигаясь грациозно и величаво, поощущала себя царем терпения, попревращала копья в цветы, поразгоняла тьму, прониклась безмолвием небес и с чистой совестью собралась выпить чашечку кофе… И тут мой двор уединенный твой колокольчик огласил! То несся ко мне Григорий Бубенцов, сметая версты.
Ах, как ладно сидел на нем купленный в модном магазине Harrods на Трафальгарской площади новый гороховый кардиган знаменитой британской марки для занятых людей, которым важно чувствовать себя на коне с утра до ночи!
– Принес благую весть, пляши! – сказал он и вытащил из-за пазухи разивший типографской краской свежий номер “Российской газеты”. Он развернул ее, и вспыхнул заголовок, напечатанный жирным шрифтом:
Картины продаются,
Родина – никогда!
Внизу помельче:
Рекордные продажи отечественной живописи за рубежом!
А посередине – фотография картины, и картина эта была нашего Ильи Матвеича. Именно его, а не Оскара Рабина или Немухина и не раскрученного гения всех времен и народов Анатолия Зверева!
В тексте говорилось, что работа мастера продана за двадцать тысяч фунтов стерлингов после восьми минут торгов неизвестному покупателю по телефону, подозревают, это японский воротила, превративший свою сеть дискаунтеров Fast Retailing по продаже одежды Uniqlo в главного мирового ритейлера.
– Ур-ра!!!! – закричали мы с Пашкой.
Затем – пунш, рукопожатия, объятия, факельное шествие!
– Я могу заниматься куплей-продажей ловко и обтяписто! – ликовал Бубенец. – Держу пари, это проделка японского магната. На аукционах публика сидит с закрытыми ушами, зажмуренными глазами, запечатанными устами, а для японского нувориша борьба за обладание истинным шедевром авангардного искусства шестидесятых – вызов и великое приключение, потому что сердце японца распахнуто миру!
– Наши со стула упадут, когда увидят! – потирал он руки. – Купил Золотника за такие бабки! А сам небось Хокусая от Хитомаро не может отличить! Хотя черт их знает, японцев. Может, он и Ивлина Во читал, и не любит Глазунова…
Гриша то превращался из дилера в поэта, то из поэта – обратно в дилера.
– А кто еще? Англичане – спесивые, самодовольные, заносчивые, одно слово – островитяне, видите ли, они собрались насадить католичество в Индии! Но их миссионеры не смогли пройти сквозь огонь!
Правда, на все мои вопросы – когда можно получить деньги и сколько – Григорий отвечал уклончиво. Но я уже с лету начала строить радужные планы: только откроются золотые закрома, начну работать над каталогом персональной выставки, арендую зал. В центре Москвы будет подороже, но по деньгам. Приглашу великого искусствоведа Виталия Пацюкова, он воспоет Илью Матвеича, проанализирует его творчество. Чтобы все было как принято в академических кругах.
Биография Золотника таит в себе много белых пятен: в какой-то момент, например, он стал сомневаться, что родился в Барнауле, что-то подсказывало Илье Матвеичу, что он появился на свет в Усть-Кане. Вдруг вспомнил маленькую избушку из тонких бревен на бережке, где Кан впадает в Чарыш, а тот несет свои воды в Обь. Вспомнил летнюю кухню – аил, сарай с травой на крыше.
– Я перед смертью, Альберт, хотел бы вернуться в какой-нибудь первозданный край, – он говорил.
Вернее, он говорил, “рай”.
– Мне надо, чтобы перед глазами была большая вода: если не море, то Кама или Обь, ну или Волга, она очень похожа на Обь. Выбрал бы маленький городок, скажем, Плёс. Там, наверное, жителей тысячи полторы, и ближайшие города – это Ярославль, Кострома… А какие места в Карелии!
Видимо, биографам задним числом придется додумывать поздние годы мастера и сцену его кончины.
– Ладно, пока бери газету, у меня еще есть! – великодушно сказал Григорий. – И составляй опись картин, я договорюсь с фотографом, он отщелкает. Будем подходить с умом к наследию мэтра! – И Бубенец растворился в тумане.
Первый, кому я, светясь от счастья, показала газету, – это одноглазый медведь, больше было некому. От Федора уже второй месяц никаких вестей, хотя бы разок позвонил, но для этого надо выбраться на свет божий, вскарабкаться на пригорок, найти сигнал сотовой вышки, которых, скорей всего, в Каракалпакии нет в помине…
С Флавием тоже особо не поделишься ни земной радостью, ни печалью.
– Не отвлекай меня от моего Ничто, – откликался он на мои звонки слабым голосом.
Не то чтобы я тосковала по человеческому становью, нет, в конце концов, вся наша жизнь – это плод воображения и в итоге растает без следа…
Вдруг звонок в дверь. Лицо человека, стоявшего передо мной, казалось отдаленно знакомым, как будто давным-давно, совсем в другой жизни, я с ним встречалась – убей не помню где. Чем-то веяло родным от этих белесых бровей и оттопыренных ушей, белых ресниц и бесцветных глаз, почти не тронутых голубизной. Но для законченного образа, похоже, не хватало детали…
– Привет! – сказал он. – Не узнаешь? А я бы тебя и на улице встретил – узнал: все тот же длинный нос, который ты вечно суешь куда не надо. Я что, сильно изменился?
– Вовка! – Я кинулась его обнимать. – Сколько зим, сколько лет!!! Ты откуда взялся? – А сама знай стаскиваю с него пальто, в голове закрутилось: нажарим котлет, наварим макарон, винегрет и бутылка перцовки в холодильнике, устроим пир горой! Матаафа пришел к Туситале с той единственной целью, с какой один друг приходит к другому: отразиться в его глазах! Это ли не повод напиться?
А он так серьезно – не улыбнулся, ничего, ботинки скинул и в комнату.
– Ах, во-от они где, картины моего любимого дяди Ильи! И чегой-то они тут делают?
…Челочки не хватает, реденькой челки под линейку на стриженой голове – Вовка полысел, такая бледная гладкая лысина венчала Вовкину тыкву. А в остальном – как в детстве: тощий, лопоухий и белобрысый, Сонечка звала Вовку Иван Царевич.
– Все было на помойке свалено, – говорю. – Я их спасла…
– А кто их туда поставил? – произнес он с видом владетельного принца. – Они же не из-под земли выросли! Стопочкой сложил, а наутро хотел забрать.
Врет и не краснеет, подумала я, глядя на него сквозь пелену любви.
– Ну ты и выдумщик, – говорю. – Кто велел дворнику Айпеку выбросить холсты в мусорку, дал ему пятьсот рублей… Дал?
– Дал, чтобы он дядины картины аккуратно вынес на двор и сторожил до утра, а ты, значит, воспользовалась его отлучкой и уволокла к себе в конуру. Картины мне по наследству достались, дядька мой – как отец родной. А не отдашь, пойду в полицию и напишу заявление, что ты нас обокрала, да еще продала ворованное за границу. – И достает из кармана газету!
Исполненный решимости, непоколебимый, Вован застыл передо мной, раздувая ноздри. Прямо не верилось, что это мой Вовка-морковка, простая душа – блефует, угрожает… А я смотрю на него – и у меня такое чувство, будто у меня в бане украли одежду. И я не знаю – то ли мне у банщика просить лишнюю простыню, то ли звонить родственникам, то ли самой у кого-нибудь украсть.
– Картину продала, – продолжает он – ангел возмездия, пришедший исполнить волю Вселенной, – а где мои деньги?
Тут, как в “Ревизоре”, появляется Федор – заросший, в грязном комбинезоне, в каске, с огромным рюкзаком, обветренный, морда красная – и застает вышеописанную картину.
– А это еще кто? – спрашивает он хриплым голосом простуженным.
– Друг моего детства – Вован. А это муж мой, спелеолог Федя, еще немного, и он соорудит кадастр всех пещер планеты, – с гордостью говорю я. – Знаешь, Вов, что такое “кадастр”?
– Нет, – признался Вовка. – Зато я знаю, что такое отчуждение собственности, статья 158: срок лишения свободы до пяти лет. В лучшем случае! – обратился он к Федору. – Я человек принципа и никогда никому ничего не спускаю. И знаете, что еще? Я напишу в прокуратуру, что у моего дяди Илюши там были не только картины.
– Приехали! – Федор скинул рюкзак.
Кому, как не мне, прекрасно знать, что Федька порою бывает дик и порывист: я испугалась, что он сейчас спустит моего друга с лестницы, поэтому заслонила его, как это обычно делала в детстве. Он был тихоня с вечным насморком, рос без отца, родился восьмимесячный, и Берта говорила Сонечке, что “мамэ Илюшиного племянника – женщина с трудной судьбой”. Он и теперь шмыгал носом, меча громы и молнии, а носоглотка по-прежнему неспокойная, наверняка и горло красное…
Однако я плохо знала Федора.
– Снова на те же грабли? – с укором сказал он. – Вспомни, как на Арбате какой-то хрен уронил кошелек, ты подхватила – и за ним. Тот: “Ой, спасибо, спасибо!.. А деньги где?” – “Я не открывала…” – “Ах, не открывала! Тут было сто долларов и двадцать тысяч рублей!..” И тебя хвать за шкирку! Пришлось ему денег дать, чтоб он отвязался… А как ты стояла горой за насильника! А за убийцу, зарезавшего товарища?!! Теперь твой Вовец накропает на нас донос: мол, его голоштанный дядюшка был подпольный миллиардер, в туловище мишки зашиты золотые червонцы и облигации трехпроцентного займа, тюбики с красками набиты брильянтами его покойной бабушки…