Всюду небо
Вот так и надо начинать новый год – с горящим на верхушке мачты фонарем в шторм! – тостировал отец Абрикосов. – Вы только представьте: миллионы лет живет на земле человек, и по сей день проявлена ничтожнейшая толика его способностей! Тебе, Райка, следует воплотить свое полнолуние и прожить жизнь, для которой тебя предназначила судьба. Тебе, Федор, необязательно измерять саму стопу, мучаясь с линейкой, чтобы определить метраж тоннелей и глубину провалов своими частями тела. Достаточно замерить расстояние между запястьем и локтевым сгибом: оно будет равно длине твоей ступни. Об этом в своих трудах писал еще Леонардо да Винчи, когда работал над “Витрувианским человеком”. Тебе, Сонька, пора на пенсию, хватит бегать по вызовам, высунув язык, пора и честь знать. Тебе, Павел, в новом году купим новый аквариум…
– Ура!!! – обрадовался Пашка. – А то я посадил макропода к петуху, а тот стал такой Тристан-отшельник, набросился на макропода – сразу началась крутая разборка. И хотя там находился сачок, а они все испытывают благоговейный трепет перед сачком, – петух ни на что не посмотрел, и если бы я макропода скорей не забрал обратно, он просто бы его загрыз!
– Девочку ему надо, твоему петуху, – заметил умудренный жизнью Федор.
– Он сам девушка, – отвечал Павел.
А пока мои пили чай, ели торт и говорили о том, как устроен мир, я позвонила Флавию поздравить с Новым годом. Всегда я звоню в подобных случаях, даже в свой день рождения, не хочется ставить его в неудобное положение, что он мне не позвонил – не поздравил.
К телефону подошла Иовета.
– Господи! – воскликнула она. – У нас был такой хороший год. Пусть новый год будет еще лучше!
– Что?! – услышала я крик Флавия. – Скажи спасибо и втайне помолись, чтобы следующий год не был хуже! Как ты смеешь, неблагодарная, требовать у Бога все новых и новых благ?!!
– Жопе слово не давали, – отмахнулась Иовета. – Слушай, Рай, я сварила холодец – положила на тарелочки, салатик всем разложила, собираемся обедать. Вдруг звонок, приходит соседка – с Новым годом – приносит плетёночку, в ней три конфетки (она у меня иногда деньги занимает, выпивает немного). Я: “Спасибо, спасибо, вот вам кексик абрикосовый”. Она: “Ну, нет, я кексик не люблю. Можно мне вместо кекса кусочек холодца?” А я ей говорю: “Почему вместо, вот я тебе его в фольгу заверну”. А она отвечает: “Не надо заворачивать, я его сейчас съем”. Потом пожаловала Марина Александровна – старушка, она была главным режиссером Театра Моссовета. Туркевич ее фамилия, еврейка, хорошая такая женщина, все стены у нее заклеены фотографиями артистов. “Ой, – она мне жаловалась, – не могу дойти на похороны Миши Ульянова”, – все переживала. “Мне так неудобно, возьмите мне в магазине творожка? Там одна женщина приносит – домашний. Вот и будет что-нибудь покушать…” Я это когда слышу, сразу говорю: “Марина Александровна, вы не стесняйтесь, только скажите, я вам схожу и все куплю”. “Ну, мне очень неудобно…” – она все время повторяет. А ей восемьдесят восемь лет! Представляешь? Куда ж она? Так вот заходит и показывает мне четыре платка: душа моя, выбирайте! Я говорю: “Марина Александровна, у меня этих платков – завались и больше! Не знаю, куда девать”. Она: “Нет-нет, вы меня так выручаете, пожалуйста, выберите, а то вы меня обидите”. Ну, я один взяла и говорю ей: “Будете салатик и кусочек холодца?” Она отвечает: “Большей радости вы мне даже не могли доставить!” – “А помайонезить?” – “Ну, сделайте, как вы считаете нужным…” Она интеллигентная, главный режиссер, понимаешь? Туркевич! У нее артисты раньше собирались. Теперь забыли, конечно! Восемьдесят восемь лет! Вот так, Рай, я тебе кусочек оставлю, не сомневайся. А капустку сделать тебе? Клюковка понравилась? Папе привет передай, с Новым годом, здоровья, счастья, мамочку капустой угостила? Ты их не обижай! Ну, здоровья, счастья, работа-то есть у вас с Флавиком? Целую, с Новым годом!
И передала трубку Шимановской.
– Я, собственно, по делу, – сказала Агнесса, – у нас в Третьяковке собирают выставку нонконформистов. Твой Золотник ведь не был конформистом? И “нон”, тоже, видимо, нигде не засветился. Как раз им нужны такие маргиналы, чтобы оттенить знаменитостей. Я посоветовала куратору, он сказал: пускай принесет, мы посмотрим. Уверена, его возьмут, единственное, могут испугаться, что он получше гениев подпольных. Выбери парочку из небесных вознесений, разнофигурные, с жемчужными отливами.
– Покорнейше благодарю, – ответила я, не вдаваясь в подробности, зачем ей морочить голову в новогоднюю ночь?
Картины в комплекте, Вован их доставит, куда скажет Бубенец, в его интересах пожинать лавры дяди и умножать свои доходы.
– Я все-таки склоняюсь к мысли, – добавила Агнесса, – что его творчество каким-то боком касается Послания Павла к Коринфянам, ибо сказано, что никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, – каждого дело обнаружится, ибо в огне открывается, каково оно есть. И огонь испытывает дело каждого…
Эхо нашей беседы разносилось по всей квартире. Так что моя семья с интересом прислушивалась к этому разговору. Пашка, перед тем как заснуть, даже спросил у Абрикосыча:
– Дед, а Христос был кто? Бог или человек?
– Твой вопрос не так прост, – начал обстоятельно Альберт Вениаминович. – Он требует всестороннего рассмотрения, поскольку является краеугольным камнем христианства и вообще всех религий. С таким же точно успехом можно спросить: дед, а фотон – волна или элементарная частица? Хочешь верь, хочешь не верь – это зависит от того, кто на него смотрит! Один и тот же фотон тебе, Павел, покажется волной, а мне продемонстрирует незыблемые свойства элементарной частицы. Каков же он, когда ни ты, ни я не обращаем на него внимания? Един в двух лицах, частица и волна – в одном флаконе…
Альберт Вениаминович вдохновенно излагал Пашке квантовую теорию. Увидев, что внук уснул, Абрикосов улыбнулся, вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь, оставив ребенка наедине со сторонами света – Югом, Востоком, Западом, Севером, Надиром и Зенитом.
Под утро Нового года, когда человек принимается заново творить свою историю, мне приснилась наша квартира, только пол земляной с серебристой ковыль-травой. Дверь к Илье Матвеичу приоткрыта, он в глубине комнаты, нарядный, в кепке, – поставил на мольберт свежий холст и карандашиком набрасывает силуэты, а сам сияет и слегка просвечивает, он меня даже напугал, мне показалось, что это инопланетянин.
– Рай, – говорит, – у тебя скоро день рождения, хочу тебе картину подарить.
– Только вы поскорей, – говорю. – А то мы уезжаем.
– К твоему возвращению, – сказал он, – точно будет готова.
– Я совсем уезжаю, – сказала я. – Навсегда.
– Напишу и поставлю на антресоли, – он продолжал. – Будет тебя ждать.
Тут какой-то ветер пронесся по коридору, всколыхнул траву. И я проснулась.
Проводив Павла на елку, я возвращалась домой.
В утренних сумерках гасли фонари, снег скрипел под ногами, небо опоясывали белые радуги, близкое уносилось вдаль, а то, что казалось у черта на куличках, – вот оно, только руку протяни. Город уже вырисовывался во мгле, но пока сливался с небом и, едва проступив, расплылся в воздухе. Рыхло написанные облака, легкие мазки солнечных бликов по контрасту с глубокими синими тенями на земле придавали пейзажу ту зыбкую слоистость, которой Золотник утверждал иллюзорность бытия.
Года три назад он вдруг позвонил. Подошел Абрикосов.
– У меня вообще к телефону идиосинкразия, – произнес Илья Матвеич, не размениваясь на приветствия. – Годами никому не звоню. Даже десятилетиями. Жду, что мне кто-нибудь позвонит. Но – нет. И вот решил всех обзвонить.
– А ты не боишься, что все уже умерли? – спросил отец.
– Нет. Я должен умереть первее всех, – сказал Илья Матвеич. – Как моя тетка Нюся, чуть не столетняя, все хочет умереть. А я ей говорю: не смей. Во-первых, мне тебя не на что хоронить. Сейчас на это надо полтора миллиона, не меньше, а у меня пока только шестьсот.
– Как ты живешь, Илья? – спросил Абрикосов.
– Меня уже нет, – ответил Золотник.
Никто не в состоянии прочесть тайный свиток судьбы, для каждого он написан особым почерком. Исследование моей непутевой головы показало явное увеличение височной доли и хвостатого ядра, отчего у меня такая цепкая память. На то, чтобы с лету выучить словарь Брокгауза и Ефрона, не замахнусь, но вот когда я ложусь и закрываю глаза, передо мной проплывают людские толпы, которые двигались мне навстречу, пока я спускалась по Тверской, по Каменному мосту, по Ордынке…
Образы повторяются или воскресают во всех подробностях, краски, запахи и звуки вспыхивают и тут же улетучиваются. Следом начинают оживать, шуметь и куролесить прожитые Землей минуты, дни, века и тысячелетия, ты прикасаешься к этой мистерии в центре вращающихся миров – и тут уж не до сна. Тут можно и того, слететь с катушек.
Кстати, Илья Матвеич помнил, как появился на свет. Как его мама кормила грудью, и грудь помнил, и молоко. Она: “Не может быть!” Потом ее осенило: когда Иле было четыре года, он зашел в комнату, где ее сестра Нюся кормила дочку, и брызнула в него молоком.
– У тебя все лицо было в молоке…
– А я и это отлично помню, – рассказывал Золотник, ленивый и теплый, в семейных трусах, с папироской в зубах, влипая кисточкой в мольберт.
Когда его одолевала хандра, он сутками простаивал у открытого окна.
– Вот я смотрю в окно, – говорил – себе, а может, мне, бессменному часовому, маячившему на пороге, – и читаю: “Продукты, продукты, продукты…”
Или мог неожиданно воскликнуть:
– Робин Крузо, куда ты пропал?..
В такие минуты память давала сбой, и он мучительно пытался вспомнить, откуда взялась эта фраза.
– Теперь я люблю не спать по ночам и смотреть в синее ночное окно, – говорил Илья Матвеич, заложив руки за спину. – А раньше спал крепко, ночь напролет…