Господин с бакенбардами раскрывал рот и закрывал: разгоряченная невеста не давала ему возражать. Дамы подвигались к ней все ближе и слушали с напряженным вниманием. Скоро она начала обращаться к ним, — на стороне невесты тоже сделалось смятение. Господин с густыми бакенбардами отправился к жениху; но невеста вдруг закричала:
— Pierre, Pierre!
Pierre в одну секунду стоял возле нее и ждал приказания.
— Видишь? вот налево, — сказала она, — молодой человек?
— Вижу, маменька! — радостно отвечал Pierre.
— Ну?.. — произнесла невеста.
Pierre вопросительно посмотрел на нее.
— Ну, проси его: не может ли… — с гневом сказала невеста.
— Быть у вас шафером?
— Ну, да! — свободно вздохнув, отвечала невеста.
— Сейчас… я спрошу у папеньки.
— Не нужно!.. я не хочу! поди и от моего имени попроси его заменить мне… но, боже, ты не знаешь по-французски, а он из Петербурга!
Лицо невесты выражало отчаяние.
— Научите, маменька: у меня память хорошая, — заметил будущий пасынок.
— Нет… только уж смотри, как можно вежливей… Его фамилия Каютин, он дворянин; так ты хоть повторяй чаще: мосье Каютин… слышишь? мосье!
Невеста раз десять повторила «мосье», и пасынок, заметив с радостью, что прежде очень хорошо знал французский язык, но забыл по недостатку практики, отправился к Каютину:
— Смею просить, мосье…
Но, заучивая мосье, он совершенно забыл фамилию Каютина. Каютин заметив волнение и умоляющие взгляды невесты, поспешил спросить его:
— Что вам угодно?
— Одно неприятное обстоятельство с моим дяденькой, которому следовало быть шафером… мой папенька женится, а мой дяденька очень ослабел и не может быть шафером…
— Так вы желаете, чтоб я его заменил? но я не одет, сейчас с дороги.
— О, ничего-с! мы все по-домашнему! — заметил пасынок и с гордостью осмотрел свой туалет.
— Позвольте мне переодеться!
— Нет-с, нет-с! сделайте одолжение, мосье…
— Пожалуй, я рад; но…
— Ничего-с, ничего-с!
И пасынок тащил Каютина прямо к невесте. Она потупила глаза, покраснела и быстро проговорила по-французски:
— Мосье Каютин, извините нас: мы…
— Помилуйте, я очень рад случаю познакомиться с вами, — отвечал Каютин тоже по-французски и ловко расшаркался. Невеста грациозно приседала.
— Pierre! отрекомендуй мосье Каютина папа, — жеманно сказала она.
И пасынок повел Каютина к жениху, который, ослабев от испуга и нетерпения, в изнеможении сидел на стуле. Радость его была трогательна при рекомендации нового шафера. Он обнял Каютина, расцеловал и дал приказание начинать обряд.
Жениха водили под руки, брата его шафера тоже поддерживали. Невеста томно глядела вверх и поминутно вздыхала, так что корсет ее трещал и скрипел.
Каютин измучился, держа венец, потому что невеста была страшно высока, а цветы делали ее еще выше.
Начались поздравления. По примеру других, Каютин подошел к руке невесты и почувствовал легкое пожатие. — Мосье Каютин, — сказала невеста, — я надеюсь, что вы до конца исполните вашу обязанность?
— Маменька, мы с ним поедем, — дружелюбно сказал пасынок.
Каютин разинул было рот, но невеста подала ему свою шаль.
— Потрудитесь подержать.
Он поклонился и взял шаль. Пасынок радостно засмеялся.
Все общество отправилось в деревню молодого, которая была в двух верстах. Новых лиц не прибавилось; вечер, благодаря рассказам Каютина о Петербурге, прошел скоро и весело. Молодая томно смотрела на Каютина и, улучив минуту, когда они остались вдвоем, шепнула ему:
— Мосье Каютин, вы оживили меня: мне ужасно было скучно.
— Мне кажется, что в такой день невозможно скучать, — заметил Каютин.
— Есть всюду исключения!
Она тяжело вздохнула и трагически произнесла:
Где б ни был он,
Ему привет, ему поклон. —
Каютин докончил романс.
— Неужели и в Петербурге его знают? Не правда ли, прелестный романс? Сколько чувства!
Ах, тяжела моя верига.
— Спойте что-нибудь, — сказал Каютин.
— О нет, я боюсь!
— Чего?
— В Петербурге все такие насмешники… Уж чего не говорят про нас, бедных провинциалок… право, уж даже смешно!
— Помилуйте, как можно! да вот я… откровенно скажу, что я нигде так приятно не проводил времени, как у вас.
Лукерья Тарасьевна (так звали молодую) быстро встала, села у фортепьян и сделала фальшивый аккорд.
— Правда, — спросила она, — что петербургские женщины не умеют любить?
— Отчего вы так думаете?
— Они все холодны: столичная жизнь их портит. Природа, о природа!..
И молодая снова застучала по клавишам.
— Я не могу судить о всех женщинах вообще, но и в Петербурге любят.
И Каютину невольно представилась Полинька в чистенькой, уютной комнатке.
— Спойте что-нибудь! — сказал он, не желая продолжать разговора.
— Я ничего не знаю, право; я так редко пою; у меня только и есть два-три романса любимых.
— Ну, спойте любимый.
Лукерья Тарасьевна выпрямилась, откашлялась и запела басом:
Где б ни был он,
Ему привет, ему поклон.
Голос был так могуч, что Каютин вздрогнул. Почти каждое слово произносилось с особенным ударением, и глаза певицы были постоянно устремлены на Каютина. Скоро окружили фортепьяно слушатели. Молодая выла все громче и громче и, наконец, неистово ударив по клавишам, вскочила и кинулась к балкону. Все засуетились, уговаривали ее не ходить в сад; но она не послушалась и скоро исчезла в темной аллее.
Каютину было не совсем ловко, и, чтоб скрыть свое смущение, он начал фантазировать. Ему стало грустно; он готов был отдать теперь свою жизнь, лишь бы увидать Полиньку. Все, кроме нее, исчезло для него; он заиграл вальс, по которому они часто вальсировали, Потом песню башмачника, которую певала Поленька.
Слушатели стояли кругом в молчании. Лукерья Тарасьевна, облокотясь на фортепьяно, страстно глядела ему в глаза.
— О, спойте что-нибудь! — сказала она, когда он перестал играть.
И другие подхватили:
— Пожалуйста, пожалуйста!
Ему хотелось уйти и быть одному; но его силой усадили, жужжа: -
— Да сыграйте, да спойте!
Сердитый, он сильно ударил по клавишам и дико запел.
Похвалы посыпались градом. Когда он спел все, что помнил из опер, один из старикашек подошел к нему, с чувством пожал ему руку и дрожащим голосом сказал:
— Зачем вы не едете в Италию? Поезжайте в Италию.
— Денег нет, — отвечал Каютин и запел водевильный куплет.
Публика пришла в такой восторг, что, казалось, кто-нибудь сейчас выскочит и предложит ему денег на усовершенствование голоса. Целый вечер чуть не носили его на руках; даже молодой, забыв нечаянное бегство жены в сад, бил в ладоши, обнимал Каютина и упрашивал погостить. Каютин благодарил, но отговаривался, предвидя опасные последствия дальнейшего своего пребывания у молодых. И он не ошибался: Лукерья Тарасьевна точно была сильно увлечена его молодостью и ловкостью, а старик-муж уже враждебно посматривал на любезность своей супруги к гостю. Даже пасынок был уж слишком предупредителен и одно ухо вечно направлял в ту сторону, где разговаривал Каютин с его мачехой.
Отправляясь спать, Лукерья Тарасьевна нежно улыбнулась Каютину и выразительно сказала:
— До завтра, мосье Каютин!
Он был в затруднительном положении: никто не хотел с ним прощаться, все твердили «до завтра!»
Комнату отвели ему очень чистую, даже на столе красовался великолепный букет. Каютин улыбнулся.
«Вот если бы Полинька увидела эту Лукерью Тарасьевну!» — подумал он грустно и, увидав бумажку, торчавшую из цветов, поспешно вынул ее.
«Вы не уедете; это будет жестоко с вашей стороны».
Он неистово засмеялся, прочитав таинственную записку, потом спрятал ее в карман и сказал:
— Извините-с! как вы ни любезны, но я завтра же уеду!
Но тут ему пришла неприятная мысль: на какие деньги он уедет? Он поскорее разделся, улегся в пуховики и после нескольких бессонных ночей заснул мертвым сном.
Ночь скоро прошла. Каютин сквозь сон услышал сиповатый шепот и открыл глаза. Солнце ярко пробивалось в окна, завешенные кисейными занавесками. Два дюжие, широкоплечие парни, не очень чисто одетые, тихо разговаривали, повертывая в руках пальто Каютина:
— Вишь ты, Мишка, где карман? А ты гляди: наизнанку!
— На то питерской, — отвечал Мишка, нахмурив брови и рассматривая пальто.
В ту минуту Каютин увидал свой чемодан и все свои вещи.
Он быстро сел на постель и, указывая на свое добро, строго спросил:
— Как сюда попали?
Дюжие парни смешались и кидали пальто друг другу.
— Что же вы молчите?
— Это Мишка-с, не я. Вот-с он взял, — он, изволите видеть, учился портному мастерству.
Мишка с упреком глядел на своего товарища.
— Как попал сюда мой чемодан? — спросил Каютин.
— Барыня приказала! — в один голос отвечали лакеи, обрадованные, что дело шло не о них.
— А что, встали?
— Встали-с и чай кушают, — опять в один голос отвечали лакеи.
Каютин надел самый пестрый галстук, взял такой же фуляр.
«Фи! Как скверно воняет кожей! — подумал он, обнюхивая свое платье. — Ах, я дурак! а духи-то, духи моей голубушки Полиньки!»
Он откупорил склянку, хотел налить, но вдруг остановился и снова спрятал духи. «Так они как раз и выдут, — подумал он. — Надушился одеколоном, и то хорошо будет!»
Молодые сидели за чаем. Молодой, в пестром шелковом халате, в ермолке, вышитой яркими шелками, с салфеткой, повязанной под горлом, озабоченно кушал чай, вынимая из стакана кусочки булки, накрошенные нарочно для облегчения труда его старым зубам. Молодая сидела за самоваром, в белом капоте, вышитом так, что, верно, не одна девушка испортила над ним глаза. Весь капот был на розовой подкладке. Чепчик с розовыми лентами прикрывал жирно напомаженную голову молодой. Юбки производили грохот при малейшем движении. Пасынок и брать