— Был ли пиджак разорван?
— Как можно-с! Чтобы Никандр Петрович разорванное платье надели…
— Посмотрите хорошенько: не похож ли пиджак, лежащий перед вами на стуле, на пиджак вашего барина?
Слуга взглянул на пиджак и сказал:
— Он самый и есть. Только вот заплатки не было.
— Есть ли у вашего барина синее пальто?
— Есть! Обшито лисьим мехом.
— А белая баранья шапка?
— Тоже. Все это есть, как же-с!
— Где эти вещи?
— Должно быть, барин их в деревне оставили, так как они надели их на себя, уезжая отсюда, и назад не привезли.
Григорий подписал свое показание и попросил дать ему расписку в том, что брюки и сапоги были взяты вопреки его воле.
Дав ему расписку и отпустив, я послал разыскивать извозчика, возившего Ичалова на другой день после бала Русланова. Рассыльный привел его часа через полтора.
— Вас прозывают Калачом?
— Меня.
— А как ваше имя?
— Евстафий Терентьев, по прозванию Калач.
— Знаете ли вы Никандра Петровича Ичалова?
— Знаю. Я стою на бирже против их дома, и опричь меня Никандр Петрович ни на ком не ездит.
— Когда в последний раз вы ездили с господином Ичаловым?
— Да давно уже не ездили, месяца два, почитай, будет.
— А не припомните ли, куда вы его возили в последний раз?
— На чугунку[10].
— На какую чугунку?
— На московскую станцию, значит.
— Он уехал один?
— Один.
— Что же, он уезжал тогда из города или ездил только на станцию провожать кого-либо из знакомых?
— Уехали из города. При мне билет до Москвы брали. Мелочи, значит, у них не было, так и велели они: иди, говорят, к кассе, там разменяют.
— В чем был он одет?
— Не приметил: была только на них белая баранья шапка!
— А кто вносил его чемодан?
— Да я, значит, и чемодан внес. Так, махонький был. А там на станции у меня его приняла прислуга.
Я отпустил извозчика.
Ичалова все еще не было. Я опасался, чтобы, узнав об обыске, он как-нибудь не скрылся. Впрочем, я успокаивался тем, что за ним отправился сам Кокорин. Между тем я послал за Аароном, портным Фишером и доктором Тарховым. Когда они прибыли, я поместил их в соседней комнате. Часов в пять поспешно вошел ко мне в комнату прокурор.
— Правда ли, — спросил он меня, — что вы распорядились привлечь к следствию Ичалова и сделали уже у него обыск?
— Правда. Но каким образом это могло дойти до вас так скоро?
— Отец его вбежал ко мне, как сумасшедший, в то самое время, как я сидел за обедом. Он жаловался на какие-то насилия и притеснения. Расскажите, в чем дело?
Я подал ему следственные документы.
Прокурор пересмотрел их внимательно.
— Да, кажется, тут не может быть сомнения. Он виновен. Но все-таки нельзя этому не удивляться. За Ичаловым нельзя было бы и подозревать подобного преступления; это молодой человек вполне добропорядочный, везде был хорошо принят и всеми был очень любим. Я буду присутствовать при допросе, — продолжал прокурор. — Отец его, выслушав от меня, что ему следует жаловаться через вас в окружный суд, поехал к прокурору судебной палаты. Нет сомнения, что он сам ничего не подозревает об этом деле. Сюрприз будет для него неприятный.
Доложили о приезде частного пристава. Кокорин вошел, видимо, изнуренный.
— Один?
— Нет, Ичалов дожидается в приемной, с ним мой помощник и городовые. Ну, он меня порядочно-таки упарил.
— Что, он скрывался?
— Да в том-то и дело, что нет, а я вообразил себе, что он непременно должен скрываться. Уж я и туда и сюда — нигде нет. Я объехал и обшарил, по крайней мере, десять домов, а он себе играет преспокойно на бильярде в трактире.
— Может ли быть? И он ничего не знает о том, что у него делали обыск?
— Как не знает! Из дому к нему приходил человек сказать об этом.
— Что же он ответил?
— Пускай, говорит, обыскивают.
— Что же это? Беспечность, хладнокровие?… Введите его.
Полицейские чиновники вышли. Я остался с прокурором. Дверь растворилась, и в кабинет вошел молодой человек. Он притворил за собой дверь и поклонился.
— Позвольте просить вас подойти к столу, — сказал я.
Он подошел. Высокий рост, сильное сложение и необыкновенно красивая наружность делали его замечательным.
— Вы дворянин Никандр Петрович Ичалов?
— Да-с, я Ичалов.
— Который вам год?
— Двадцать третий.
— Ваше вероисповедание?
— Конечно, православное.
— Вы служите?
— Нет.
— Под судом не были?
— Не был, да, вероятно, не буду и на будущее время.
— Дай Бог, чтобы уверенность ваша вас не обманула.
Необычайное спокойствие Ичалова приводило меня в недоумение. Мы невольно переглянулись с прокурором.
— Вы знавали Елену Владимировну Русланову? — продолжал я допрос.
— Да, я был хорошо принят в доме ее родителей и пользовался ее вниманием.
— За что же вы ее зарезали?
— К кому вы обращаетесь с этим вопросом?
— Конечно к вам. Кроме нас с вами, здесь, как видите, никого нет, кого бы я мог допрашивать.
— Так позвольте вас попросить повторить ваш вопрос.
— Что послужило для вас поводом к убийству Елены Владимировны Руслановой?
— Я понимаю, как бы я должен был отвечать на подобный вопрос, но я слишком уважаю отправления судебной власти, чтобы выйти из роли допрашиваемого.
— Прошу вас отвечать категорически: зарезали вы или нет девицу Русланову?
— Ни Руслановой, никого другого не резал! И уверяю вас, что если бы мой отец слышал ваш вопрос, он заставил бы меня с вами стреляться!
Ичалов смотрел мне прямо в глаза: он был совершенно спокоен, ни тени волнения на его лице! Румянец во всю щеку, глаза глядят как-то насмешливо.
— Так я отвечу за вас: зарезали ее вы и никто другой.
— Отвечая за меня, вы мне облегчаете нашу беседу, и я вам за это очень благодарен, потому что эта комедия начинает мне надоедать.
— Зачем вы ездили в Москву?
— Я в Москве не был, кажется, с февраля, в последний раз я ездил для того, чтобы повидаться с матерью и сестрами!
— А теперь с кем желали вы там повидаться?
— Я теперь не был в Москве. Я приехал с отцом из деревни.
— Я бы вам посоветовал не упорствовать в запирательстве. Я не предлагаю вопросов о вещах мне неизвестных. Я имею факты. Вы были в Москве.
Ичалов промолчал. Прокурор пристально смотрел на меня, как бы желая сказать, чтобы я смягчил тон допроса.
— Почему, — обратился я к Ичалову, — вы не были 20-го октября на балу у Русланова, тогда как получили приглашение?
— Я, право, не могу уже упомнить, почему я не поехал на бал. Не поехал, вероятно, потому, что не хотелось ехать.
— Где же вы были во время бала?
— Я был дома: собирался на другой день ехать в деревню.
— Поздно вечером, в одиннадцатом часу, вы, однако же, выходили из дома?
— Я был дома целые сутки.
— Кто это может подтвердить?
— Мои домашние.
— Так вы утверждаете, что на другой день после бала у Русланова вы отправились в деревню к вашему батюшке?
— Я поехал к отцу 21-го октября. На дороге я встретил Афанасьева, с которым пробыл несколько дней на охоте.
— Кто это может подтвердить?
— Если одного моего утверждения вам недостаточно, это может подтвердить мой отец и вся деревенская прислуга.
— Домашние ваши не могут знать, сколько времени вы были на охоте с Афанасьевым и не заезжали ли еще куда-нибудь.
— Так это знает Афанасьев.
— Где же теперь Афанасьев?
— Он уехал в Самару.
— Считаете вы нужным, чтобы Афанасьев был призван к допросу?
— Для меня это не нужно, а нужно ли это вам — вы знаете лучше меня.
— Где вы оставили ваш пиджак коричневого цвета?
— Право, не знаю! Об этом лучше спросить у моего лакея. Пиджак, вероятно, дома, а если его нет дома, может быть, я забыл его в деревне или где-нибудь во время охоты.
— Ну, а если я показал бы вам ваш пиджак и сказал бы, где вы его забыли?
— Очень был бы вам благодарен.
Я достал пиджак из шкафа. Ичалов смутился, но сразу же сказал:
— Пиджак похож на мой, но только я не ношу платья с оплатами.
— Заплата могла быть пришита и не вами. Вы могли случайно оторвать клок сукна, например, слезая с какой-нибудь лестницы.
Я смотрел пристально в глаза Ичалову, но он уже вполне овладел собою.
— Я не имею привычки лазить по лестницам, — сказал он с усмешкой.
— Потому вы, вероятно, и оборвали ваше платье, что не приучили себя заранее лазить по лестницам; но этот клок сукна найден на лестнице, по которой вы спускались из дома Русланова.
Ичалов молчал.
— Я могу даже сказать вам, что это платье шил вам портной Фишер.
— Это, действительно, мой портной.
— Не ваши ли это сапоги?
— Может быть, и мои.
— Не были ли они на вас 20-го октября?
— Не помню.
— Не в них ли вы были, когда бежали по саду Русланова?
— Когда?
— 20-го октября, после убийства!
— Я уже сказал вам, что 20-го октября не выходил из дома.
— Каким образом досталась вам бриллиантовая диадема Елены Руслановой?
— У меня ее нет.
— Знаю. Вот она здесь, в этой коробке. Эту диадему вы продали Аарону в Москве по баснословно дешевой цене.
— Я никакого Аарона не знаю и в Москве не был.
— Позвольте посмотреть вашу правую руку?
Ичалов протянул ко мне свою правую руку и держал ее наружной стороной кверху. Я ее перевернул. Два большие, уже почти зажившие шрама виднелись на ладони. Пятый и четвертый пальцы были наполовину согнуты.
— Прошу вас вытянуть согнутые пальцы.
— Я не могу, пальцы мои болят.
— Отчего болят ваши пальцы?
— Я порезал себе руку во время охоты.
— Так вы настаиваете на своем? Вы не признаете себя виновным?
— В убийстве Елены Владимировны я виновен настолько же, насколько и вы.
— Но я могу рассказать вам теперь все подробности совершенного вами преступления.