И потекли потоки просителей. Дороги к дому Феликса вмиг расчистили. Входили по одному, а два-три человека еще на улице топтались обычно. Первое время Феликс пытался отвертеться от посетителей. Три дня держался – никого не принимал. Но народ стоял у его ворот и днем и ночью, несмотря на двадцатиградусный мороз. Погреются у соседей – и снова на посту. На четвертый день Феликс не выдержал. Позвал одного. Усадил. Приказал смотреть прямо в глаза. Поймал, подержал немного и выпроводил, не сказав ни слова. Человек вышел совершенно обалдевший, но ничего путного на расспросы ответить не мог. «Болит чего?» – спросили его. «Нет». И толпа потянулась к дому. «Что-то меня этак вот… коснулось… – рассказывал каждый вышедший, – только вот словами такого – ну никак не скажешь…»
По утрам на крыльце свежее молоко, соленья домашние, маринады, бабки пироги несли, грибочки сушеные, кто побогаче – деньги приносили, под полено клали, поскольку Феликс ничего не брал. Деньги его не интересовали. Больше интересовала собственная растущая слава. Роились в голове разные планы: свою церковь построить, стать во главе. Безумное честолюбие, упрятанное на многие годы в сером привокзальном существовании, выбиралось наружу и расправляло мятые крылья.
«Они сделают все, что я скажу, – думал Феликс, рассматривая из укромного места со второго этажа небольшую толпу, жадно поглядывающую на его окна. – Они пойдут за мной до конца». Он еще не знал, куда поведет их, не решил, рассматривать ли их как свою паству или как свое войско, а может быть, как то и другое одновременно.
К весне он, избалованный вниманием, перестал осторожничать, стал капризным и резким. На доме водрузил большой белый крест. Принимал посетителей в комнатке со свечами и курящимся ладаном, от концентрации которого было трудно дышать. Стены убрал фиолетовыми драпировками, на центральной стене поместил крест. Все это производило впечатление на входящих. Еще у входа они начинали озираться, тяжело дышали и, как только переводили взгляд на Феликса, проваливались в тяжелое состояние транса.
Этот момент Феликс переживал необыкновенно остро, потому что тоже проваливался, ломая лед здравого смысла, проваливался в лабиринты безумия. Ему была дана такая власть над человеком, что зарабатывать с ее помощью деньги, добывать себе хлеб насущный в виде приношений дурными бабами соленых огурцов было просто унизительно. Такую власть хотелось испытать на прочность. Сможет этот человек убить по его приказу? Бросится ли с обрыва? Забудет ли собственных детей? Власть очень хотелось испытать, только вот страх еще сдерживал последние остатки разума, не давая сверзиться в пучину кошмара.
Откуда такие фантазий? – никак не мог понять Феликс, просиживая долгими вечерами в одиночестве в комнате, наполненной свечами. Он не думал о том, как от них избавиться. Он пытался отыскать их корни, найти им оправдание. В середине весны он уже боялся не справиться с их натиском, не устоять. Даже пришла однажды мысль – попробовать, а потом кинуть дом и бежать куда-нибудь… хоть к привокзальным свои крысам – авось не разбежались еще.
Его не найдут. Никто не знает, кто он и откуда. Да и опыт оставаться незаметным за плечами надежный. Не подведет. Мания абсолютной власти завладела его помыслами безраздельно. К апрелю он дошел до точки и окончательно решился. Оставался пустячок – смотаться к привокзальным крысам и сообщить, что он передумал, что он возвращается. А там – как получится, по обстоятельствам. Не век же ему возиться с больными бабками да тетками, надоели. Потом он, может быть, придумает что-нибудь покруче. Какую-нибудь такую аферу сочинит, где все будет держаться на его волшебном даре. Мир вздрогнет! Феликс думал об этом и испытывал почти плотское удовольствие от одних только мыслей…
В привокзальном клоповнике жизнь текла своим чередом. Ему были рады. Но не как спасителю – как гостю. Все были сдержанны, памятуя его предательство. Назад не звали.
– Как вы? – спросил он старого цыгана.
– С Божьей помощью, – ответил тот твердо.
– И кто же у вас нынче в роли боженьки?
Все молчали. Феликс оглядел присутствующих. Те прятали глаза. Знали – только попадись ему, выпотрошит, все сам узнает. Он знал почти всех. Кроме разве что молодой, удивительно красивой цыганки, облокотившейся о стену у самой двери. Столько на ней было навешано всяких побрякушек, столько ленточек, браслетиков, тряпок, что глаза разбегались. «Э нет, голуба!» – понял Феликс. Это поплыло сознание. Он откинулся, стал смотреть в глаза цыганской принцессе. Та зажмурилась, выставила вперед руку – хватит!
– Неужели она?
– Я.
– Слабый у тебя взгляд.
– Не тем сильна, – ответил ему тихо старый цыган.
Молодая цыганка оттолкнулась от стены, подошла к столу, села. Остальные, как по команде, поднялись и разом исчезли.
– Что тебе нужно? – прищурившись, спросила она. – Мне говорили, ты их бросил. Только оставь свои штучки, оставь. – Она поморщилась и на минуту отвернулась.
– Просто так зашел.
– Нет, не просто. Королем зашел. Гордость впереди тебя бежала. Не тяни, говори.
Феликс был страшно раздосадован тем, что у вокзальных, судя по всему, так хорошо шли дела, что никто о нем не жалел и, похоже, даже не вспоминал. Ему не хотелось говорить с этой пусть и необыкновенно красивой, но черномазой девкой. Ему не хотелось верить, что вся компания теперь смотрит на нее как на хозяйку.
– Если отсидеться понадобится…
Цыганка понимала с полуслова, отвечала быстро:
– Ненадолго пущу. За работу, конечно. Но жить – не рассчитывай. Мы с тобой не уживемся.
– Откуда… – Феликс поднял брови.
– Я человека за версту чувствую. Мне проверять не нужно. Все?
– А чем ты… – Он все-таки не удержался.
– Не твое дело. Но умею много. Хочешь, погадаю тебе?
– Не хочу.
– Погадаю, – решительно сказала цыганка, доставая из складок одежды новые лощеные карты и разбрасывая по столу, добавила: – Тебе нужно, у тебя лицо… – она поморщилась, – плохое…
– Я пойду. – Феликс решил хоть так унизить эту девку, мнящую о себе бог весть что.
– Неприятности на пороге. Сейчас, завтра, надолго. До самой смерти… скорой…
– Что ты несешь?.. – начал было Феликс, но женщина неожиданно отключилась, откинулась на стуле, закатила глаза, задергалась.
Он вскочил. Схватил чайник, плеснул воды, хотел позвать кого-нибудь, открыл дверь, но тут она заговорила глухо и отчетливо:
– От собственной дочери смерть примешь… от руки ее… скоро!
И смолкла, уронив голову.
– Дура! – закричал Феликс. – Идиотка!
Он хлопнул дверью, вышел в коридор, попытался закурить и никак не мог достать сигарету из пачки – до того руки дрожали. Старый цыган тем временем прошел на кухню, поднял женщину легко на руки, отнес в комнату и вернулся к Феликсу.
– Предсказывала?
– Чушь несла!
– Чушь, говоришь? Косого помнишь?
– Ну.
– Она ему быструю смерть предсказала. Он в тот же день на рельсы упал. Нет его больше, – развел руки старик.
– Все равно чушь. Нет у меня дочери, ты же знаешь.
– О, как сказать. Наше дело мужское. Может, у тебя не одна – десять дочерей.
– Не может, – сказал ему Феликс с расстановкой. – Я к женщинам…
И вдруг закачался, выронил горящий окурок.
– О! – сказал цыган. – Видишь? Вспомнил.
В глазах поплыли черные точки. Феликс вспомнил.
Его женщин можно было пересчитать по пальцам. Раз, два, три. И все. Больше их быть не могло, это он знал точно. И по крайней мере две из них могли родить дочерей…
Феликс мало интересовался девушками в юности. Грубое подростковое вожделение от просмотра «стыдных» картинок, от подглядывания в раздевалке его никогда не посещало. Тело было глухо к прикосновениям коленей одноклассниц, к виду беленьких трусиков под задравшейся юбкой. В десятом классе и после все его помыслы были связаны с монастырем, поэтому ухищрения соседки-студентки, пытавшейся соблазнить его, тоже не увенчались успехом.
Мужская его сила, которую впервые измерила Лялька, оказалась незначительной. Вялость процедуры совокупления порой доводила ее до слез. Лялька родила мальчика, такого же нежизнеспособного, как и его любовь, и тут же исчезла из его постели и из его жизни. Поэтому Лялька отпадает.
Была еще эта странная Нора-Нина. Маньячка. Ни одна женщина не производила на Феликса такого впечатления. Никому не удалось так завести его. Секс был подогрет чувством мести, поэтому и удался на славу. Тогда впервые в жизни он почувствовал себя полноценным мужчиной. Глупое чувство, скотское. Человек, обладающий его даром, не нуждался в том, чтобы самоутверждаться еще и в качестве скотины. Это удел несостоявшегося ни в чем самца. Нора… Вряд ли она родила после этой единственной встречи. Чудес не бывает. А вот Катя Буранова, с которой он провел целый месяц, вполне могла бы…
Вернувшись домой, Феликс не обратил внимания на то, что у его ворот никого не было. В последнее время не проходило дня, чтобы не являлась целая стая просителей. Но сейчас ему было не до того. Он поднялся на чердак и стал рыться в старых журналах и газетах, которых там была уйма. Перечитав тонну желтой прессы, он знал о Кате практически все.
Ее называли звездой номер один, несмотря на то что ей было хорошо за пятьдесят, а голос за последние годы несколько осип.
Любой телевизионный проект без нее считался неудачным и мелким. Она занимала первое место по сборам, ее концерты проходили и по сей день при полном аншлаге.
Лет пять назад она вышла замуж за молодого итальянца, сына миллионера-макаронника. Ее Марио был на двадцать пять лет моложе, и в течение года их брачная фотография украшала все газеты и журналы. Феликс даже поразился – как много можно написать о таком пустяке, как свадьба. Затем в семье звезды начались скандалы, и бульварные газетенки целиком и полностью отдавались этой сладкой теме. Катю обвиняли в супружеской неверности, а ее молодого супруга – в излишней, хотя и справедливой, жестокости в отношении соперников.