Садист-макаронник был профессиональным костоломом. Любой, кто прикасался к его жене, оставался с перебитым носом или переломанными ногами. Хотя, собственно, прикасался – не то слово. Спид-газета называла эти прикосновения «лапаньем» и печатала фотографии в качестве доказательств. Многие пострадавшие подавали на Марио в суд, но до заседания дело ни разу еще не дошло. Вмешивался отец Марио и выплачивал пострадавшим значительные суммы, которые заставляли их тут же забыть обо всех своих увечьях.
В связи с этой особенностью свекра Бурановой появилось много охотников за легкими деньгами. Теперь случалось, что на каком-нибудь официальном приеме к Кате подкатывал незнакомый молодой человек и, едва начав разговор, брал за грудь. Затем гордо подставлял Марио свой нос, а его отцу – свой карман и через несколько месяцев, подлечившись, открывал на деньги макаронников собственную фирму или развлекался в лучших казино с девочками, больше подходящими по возрасту.
Недавно Катя с Марио снялись в художественном фильме, призванном оправдать в глазах публики их постоянные семейные скандалы. Веселый репортер признавался, что уснул в кинотеатре через полчаса после начала сеанса, но еще через полчаса его разбудили громкие всхлипывания зала. Мелодрама, столь откровенно изобразившая интимную сторону супружеской жизни молодых, потрясла стареющих женщин, наводнивших кинотеатр, а Катины смоделированные опытными дизайнерами – пластическими хирургами – и щедро раскрытые широкой публике телеса удивили даже видавшую виды молодежь. Звезда была реабилитирована почти на три месяца.
Феликс перерыл всю прессу и нигде так и не нашел упоминания о детях Бурановой. Возможно, это было упущение прессы, возможно, Катя ребенка скрывала. Необходимо было проверить, как оно на самом деле.
Феликс купил билет на концерт, удивившись его потрясающей воображение цене. На сцене, в гриме Кате можно было дать лет двадцать. Пела она теперь гораздо хуже, чем тогда, когда он ее слышал в последний раз. Хотелось поскорее выйти, поискать Ивана. Феликс надеялся, что он по сей день не выпустил из своих цепких коготков песенную диву. Но выйти оказалось не так-то просто. Проходы были забиты теми, кому директор, как всегда заботясь о собственном благосостоянии, продал входные билеты. Вот Катя спела последнюю песню и высоко вскинула голову. Зал зашелся аплодисментами и криками. Две молодые девицы около Феликса, обнявшись, плакали навзрыд, остальные, глядя стеклянными глазами на сцену, требовали еще песен. И было совершенно ясно, что, если Катя больше петь не будет, все они попадают замертво. Катя смотрела в черный зал, протягивая руки вперед, и петь пока не собиралась…
Феликс вспомнил, как наблюдал за ней во время гастрольных поездок, как она выходила в зал и вот так же упивалась собственным триумфом, собственной властью над людьми. Ему не хватает такой же власти? А почему бы и нет? Кто сможет помешать ему? Кто в силах препятствовать музыканту с дудочкой вести за собой к обрыву стаю крыс? Он оглядел зал. Крысы, вот кто они. В их безмозглых головках Катя задействовала центр удовольствия, вот они и беснуются. Оргазм толпы. Безмозглые крысы. Кто может помешать ему повести их за собой туда, куда ему захочется?
У виска вдруг судорожно и больно забилась жилка, от неожиданности Феликс приложил руку ко лбу и закрыл глаза. Перед глазами всплыло смеющееся лицо девочки. От ее смеха кровь в жилах останавливалась…
Он пробивался сквозь толпу как одержимый. «Поймал» администратора, заставил отвести к Ивану. Тот сначала замахал руками на непрошеного гостя, но, приглядевшись, так и сел:
– Зачем ты здесь?! Не дай Бог, она увидит.
– Неужто не забыла?
– Это она хорошее быстро забывает. А оскорбление готова носить в душе до гробовой доски. Не уверен, что глаза тебе не выцарапает… Ты зачем пришел?
– У нее дети есть?
– Поздновато заволновался…
– Так есть? – Феликс повысил голос и попытался зацепить Ивана взглядом.
– Ну-ну, не надо, родной. – Иван выставил вперед руку и отвел взгляд. – И так все расскажу. Бесплодна она. Ни разу в жизни не беременела…
Только на следующее утро Феликс с удивлением отметил, что не было никаких просителей. Крынка молока, правда, все же стояла одиноко под дверью, но больше ничего не было. Может быть, морозы тому виной? Метель выла второй день, от ветра ломались ветки деревьев, провода бились друг о друга, рассыпая в снег фонтаны искр.
Теперь Феликс готов был реветь вместе с ветром. Одиночество ему было не по силам. Для одиночества нужно иметь большой запас прочности внутри, а в его душе царил полный хаос. Только обрывки воспоминаний поднимали со дна его усилия. Так ветер поднимает с земли пепел и рассеивает по округе. Он не находил смысла в воспоминаниях – это все равно, что читать пожелтевшую прошлогоднюю газету без волнения и всякого интереса.
Мысли о незнакомой и опасной дочери не давали ему покоя. Он с большим неудовольствием вспоминал, как когда-то пошутил Корнилыч над судьбой его врага и его гипотетического чада. Он тогда смеялся беспечно, чересчур беспечно. Это все – Корнилыч. Он полностью подчинил его волю, да так, похоже, и позабыл вернуть значительную ее часть, отправляясь на тот свет. А теперь – кто знает, что там за девочка выросла? И если она знает о своей участи, то не пожелает ли ее избежать? Пережив отца…
Эти мысли доводили его до бешенства. С какой стати ему бояться семнадцатилетней девчонки? Да она ведь и понятия не имеет о том, кто ее отец. Если уж она и захочет «пережить» своего отца, то уж не его, конечно, а Дмитрия. Это было бы замечательно. Это было бы лучшей местью с его стороны, да вот только завывания метели не смолкали, и душа разрывалась на части.
Как только снежная буря улеглась, солнце тут же растопило выпавший снег. Феликс отправился посмотреть на свою дочурку. Что гам за монстр такой вырос, и в чем же его сила? Почему мысли о дочери вызывают у него животный страх? Что в ней ужасного?
Ему пришлось ждать долго, половину дня, прежде чем она показалась в парке со школьной сумкой через плечо. Нужно бы подойти поближе, может быть, даже поговорить, решил Феликс, внутренне собравшись и приготовившись поймать ее взгляд. Девочка шла навстречу ему и вдруг, когда их разделяло метров тридцать, остановилась, сморщилась, словно от боли, согнулась пополам и схватилась руками за бок.
Это еще что такое? Феликс решил, что сейчас самое время прохожему поинтересоваться, что же случилось с девочкой, и ускорил шаг. Но Настя резко повернулась и пошла обратно. Сначала она еще держалась за бок, но потом боль, видно, отпустила, и она почти побежала по дорожке.
Феликс опешил. Что бы это значило? Может быть, действительно что-то случилось, и она решила вернуться в школу, зайти в медкабинет? Он шел за ней, твердо решив дождаться ее у школы. Неожиданно Настя снова ухватилась за бок и резко свернула вправо с дорожки, посыпанной гравием, и месила теперь грязь модными сапожками. Феликс потерял терпение и ускорил шаг, собираясь нагнать девочку. Она не видела его, потому что ни разу не обернулась, но, несмотря на это, петляла по парку так, словно играла с ним в кошки-мышки. Он ускорил шаг – она побежала. Феликс остановился, и Настя замедлила шаг.
Он еще несколько раз пытался подкараулить ее в парке. Прятался за высоким кустарником, пытался затеряться в толпе прохожих у школы, сидел в машине. Но все безрезультатно. Она ни разу не приблизилась к нему ближе чем на двадцать метров. Что это? Понимает она, что делает, или это случайность?
Феликс был взбешен. Его способности утрачивали всякий смысл рядом с этой девчонкой. Значит, с отцом он ничего не может сделать, потому что тот не поддается, а с дочкой – потому что она чувствует его за версту лучше любой собаки. Значит, ничего он с ними сделать не может? Феликс стиснул кулаки. Времени оставалось в обрез – в октябре Насте исполнится восемнадцать. Да и обещание, данное матери, пора выполнить.
Три долгих дня Феликса никто не беспокоил. А на четвертый явилась сердобольная старушка с крынкой молока и рассказала, что были попы, приезжают они обычно раз в год – крестить, исповедовать. Говорили про него дурное, что, дескать, он не монах никакой, что не присылали сюда никого. А что он самозванец или чего хуже – расстрига. Народ им про чудеса, а они – про шарлатанство. Запретили к самозванцу ходить, поселили в душах страх.
– А вы, стало быть, не поверили?
– А мне все одно – кто ты. Монах настоящий или не настоящий – какая разница. Я ведь не один день под твоими воротами простояла, все слышала, что люди рассказывали. Такие чудеса простой человек творить не может.
– Ну, спасибо.
– Сила тебе дана немалая, но распорядиться ею с умом нужно. Ты бы потолковал с моим сыночком…
– О чем?
– Ты потолкуй, сам поймешь. Он тебя давно дожидается. И знаешь, это даже лучше, что ты монах-то ненастоящий, – добавила бабка, выходя.
Вслед за ней и сыночек появился. Дядька лет так под пятьдесят, толстый, лысый, круглый. Как вошел, Феликс, опасаясь подвоха какого от попов, «поймал» его тут же у двери, чтобы, если что, выставить сразу. Мужик застыл сначала, глаза вытаращил, а затем речитативом понес какую-то тарабарщину. Слова свистели как пули, но без всякой цели и смысла. Феликс сначала решил, что он молитву читает. Только вот не знал он такой молитвы. Да и странная была молитва, слова совсем не церковные, не Божьи проскакивали. Что-то современное, что ли, придумали?
Отпустил Феликс дядьку, тот постоял немного, отошел, но взгляд его остался таким же оловянным.
– Меня прислали за вами.
– Кто же прислал?
– Братья. Мы вас много лет ищем…
– Меня?
– Вас, вас. Очень у вас это здорово получается! – с восторгом заявил дядька.
– Вы от кого? Из какой-то секты, что ли?
– Что вы! – Мужик замахал руками. – Какие секты! Скажете тоже… Наша организация никакого отношения к сектам не имеет. – Мы занимаемся духовным воспитанием общества. Существуем вполне легально. По всей России филиалы.