Но однажды… Как-то все разом окончилось. Он насытился этой любовью. Страсть прошла, а кроме нее ничего и не было. И стало обидно. Он пытался вернуть любовь. Стал реже видеться с Мари, взял ее на корабль, но после этого стало еще хуже. Стало совсем плохо. Стало – никак. Она почувствовала охлаждение, начала ныть, смотрела как побитая собака, а это уж и вовсе было для него невыносимо…
Они не виделись недели две. Уезжая из города, он не давал ей никаких поручений и решил, что когда вернется, обязательно поговорит с ней относительно ее дальнейшей жизни без него.
– Так вы не посылали ее к Славе?
– Нет, конечно. Я и понятия не имел, кто такой этот Слава. Но Нора сказала что-то такое о том, что хотела бы нанять повара.
– Так кто же все это устроил?
– Может быть, тот, кто следит за мной?
– Даже сейчас?
– Сейчас нет, – он усмехнулся. – Поэтому-то я и уехал из дома.
– Вы думаете о ком-то из домашних?
– Не знаю. Но я чувствую, что каждый мой шаг сделан под чьим-то пристальным взором. На улице, на работе и дома. Особенно дома. И все события последнего года сплетаются в одну паутину…
– То есть кто-то открыл на вас охоту.
– Не знаю, на меня ли. Иногда мне кажется – на меня. А иногда… Не хочу даже говорить.
– Нора? Вы о ней думаете?
– Ну когда совсем начинаю сходить с ума, думаю и о ней. Полным идиотом себя чувствую, честное слово. Впервые в жизни. А тут еще Стаськин день рождения надвигается…
Они сидели и молча смотрели друг на друга. Мимо неслись машины, обдавая их светом фар, словно брызгами. Раисе было немного не по себе от его взгляда. Вывернул человек перед ней всю свою жизнь, как будто крошки вытряхнул из кармана. Она-то, дура, думала, что карманы у него жемчугами набиты, а там одни крошки. И почему он все это рассказывает именно ей?
Взгляд Дмитрия становился слишком откровенным, слишком тяжелым. Ей захотелось выбраться из-под этого взгляда. Она уже какое-то время пыталась справиться с учащенным дыханием, с нахлынувшим предчувствием, с собственной слабостью, наконец. Нужно было хоть что-нибудь сказать, все равно что – только бы вернуться в мир, зыбко закачавшийся под ногами.
– А знаете что? – нарочито бодро сказала она. – Вам нужно в церковь сходить…
Слова прозвучали как холостой выстрел. Ничего не изменилось. Он только ближе наклонился к ней и тихо, с ударением на каждом слове, произнес:
– Я не хочу в церковь…
Его поцелуй пришелся куда-то в подбородок и прожег ее насквозь. А потом мир пришел в движение, обрел руки, ноги, голову, вместился целиком в одного человека. Прекратив считать свои вдохи и выдохи, Раиса порывисто и глубоко вдохнула. Сиденье откинулось назад, и надголовой оказалось его лицо. «Но это невозможно…» – успела подумать она, протягивая руки к миру, вмещенному в одного человека, сплетаясь с ним все теснее, вбирая в себя этот огромный новый мир жадными глотками.
9(Стася)
Из детства Стася вынесла два ощущения: чудовищное любопытство и тихо ноющую боль под ложечкой. Любопытство проснулось вместе с сознанием, боль начала проявляться несколько раньше.
Вот она пятилетняя мчится по парку за большим зеленым мячом. Няня едва поспевает за ней. То есть – вовсе не поспевает. Ей хочется поиграть с няней, хочется, чтобы она потеряла ее из виду среди зарослей цветущих кустарников, среди высокой, высоченной – по колено ей – травы. Что тогда няня будет делать? Будет звать ее жалобно, испугается, рассердится? Что? Страшно хочется узнать! Мяч катится по своему, Богом отписанному, маршруту, Стася сломя голову мчится за ним, не разбирая дороги. И вдруг – все одновременно: накатывает дикая боль, она падает в траву, хватаясь за живот скрюченными пальцами, взвизгивает няня где-то далеко сзади, а впереди раздается самый настоящий взрыв.
Боль постепенно отпускает, и Стася открывает глаза. Ого-го! Она лежит на обочине дороги, няня за шиворот поднимает ее, а впереди, в трех шагах, в трех больших взрослых шагах, лежит в лепешку раздавленный, перееханный автобусом мяч. «Настенька! – жалобно блеет няня. – Ты только папе не говори. Давай скажем, что мы его потеряли…» – «Прости меня, – тянет к ней ручки Стася. – Я никому не скажу. Я больше не буду».
Страшное любопытство подбивает на то, чтобы спросить красавицу-маму: «Почему она такая печальная? Что случилось? И когда это случилось, что она всегда такая печальная?» И папу спросить: «Почему он не развеселит маму? Почему он только Стасю веселит, а маму – никогда?» Но к десяти годам вопросы отпадают. Она словно знает ответ на них. Сама себе не говорит, но точно – знает. Эти вопросы больше не волнуют, зато беспокоит масса других.
Однажды, лет в семь, когда Стася проснулась вся в противных красных прыщах, папа испугался и побежал будить маму. Мама встала, осмотрела Стасю и сказала, что это ветрянка, что ею все дети болеют и нечего волноваться так по пустякам. Нужно только позвонить врачу. И они целый час искали записную книжечку мамы, где был записан телефон. А Стася села за стол и рукой, непослушной от высокой температуры, принялась выводить на листе бумаге цифры. Температура у нее была аж тридцать девять и три, поэтому она плохо соображала, что делает. Болело под ложечкой слегка, но когда она писала цифры – не болело. Папа увидел ее за столом с красными от жара щеками и ахнул: «Тебе не нужно вставать!» Схватил в охапку ее вместе с листком и отнес в кровать. Забрал листок, посмотрел: «Что это?» Мама через плечо заглянула и ахнула: «Это же и есть телефон. Умница, запомнила». И убежала. «Какой телефон?» – подозрительно покосился на Стасю папа. Та пожала плечами и тут же уснула, сил не было ждать, когда кончится их беготня.
Со временем любопытство ее вспыхивало все реже, а боль под ложечкой порой давала о себе знать очень сильно. Как-то раз, когда папа задерживался на работе, Стася свернулась калачиком на кровати и принялась тихонько выть. Нора вызвала «скорую», Стасю забрали в больницу, просветили всю насквозь, тщательно исследовали все ее горшки, но так ничего и не нашли. Папа пришел в больницу только на следующий день. Что-то там у них прорвало на работе. Пришел после бессонной ночи, бледный и уставший. И боль тут же улеглась, утихла. Стася уснула, впившись отцу пальцами в ладонь. Не в силах выпустить ее руку, он провел ночь тут же, уткнувшись лицом в ее одеяло и сладко похрапывая.
Со временем Стася научилась «обманывать» боль. Как только чувствовала легкий приступ, сразу меняла свои планы на противоположные. Например, если хотела идти погулять – оставалась дома и заваливалась с книжкой на кровать. Если планировала весь день оставаться дома – одевалась и не возвращалась до вечера, пока не обходила всех своих подруг.
Если с тобой часто происходят такие странные на первый взгляд вещи, ты привыкаешь к ним, и они уже не кажутся странными. Да, с другими такого не случается, но с другими случаются вещи похуже. Таньку Иванову отец порет ремнем – что, нормальная вещь? А когда она собирается в школу, ее непременно тошнит и даже рвет иногда. Зою Белову отец все время целует и норовит облапать. Нормально? У Стаси – свои странности, которые Таньке кажутся подозрительными. Но ведь ее отец Стасе тоже кажется подозрительным и, чего там греха таить, совершенно дефективным. Поэтому стоит ли обращать внимание на временное недомогание, тем более что нет у нее никакой болезни. Искали – не нашли.
Так Стася рассуждала до тех самых пор, пока их пепельный «фиат» не подпрыгнул на улице и не рухнул, охваченный языками пламени. Тогда, всматриваясь в огненный шар на дороге, она впервые поблагодарила свою внезапную боль и стала относиться к ней с огромным уважением. Стася уверовала, что именно эта дурацкая ноющая, жалящая, тикающая в ее теле хворь – не что иное, как сигнал. Только вот понять бы – к чему?
Затем, после случая в гостиной, когда боль взорвалась в ее теле так внезапно, что она не смогла удержаться на ногах и грохнулась на пол, пропустив предназначенную папе или ей пулю, Стася обложилась книгами по психологии в надежде отыскать там хоть что-нибудь подобное тому, что с ней происходило. Поскольку это было не праздное любопытство, а страстный порыв разобраться в себе, она сразу же наткнулась на статью Фрейда о снах и впала в глубокие раздумья, прочитав чуть меньше половины.
Первое, что ее поразило, было то, что читала она незнакомую статью как знакомую. То есть ей казалось, что она уже однажды, когда-то давно, читала ее, только напрочь позабыла об этом. Стася заглянула на первую страницу и очень удивилась, узнав, что книга выпущена совсем недавно. Второе, чему она тоже сначала удивилась, – книга попала, что называется, в тему. Ей много лет снился один и тот же страшный сон, от которого она никак не могла отделаться. Ей снился пожилой мужчина с бородой и сдвинутыми на переносице бровями. В детстве во сне он казался ей стариком, теперь она понимала, что он всегда был чуть младше ее отца. Он бродил по их дому, что-то высматривал, вынюхивал, а Стася всегда пряталась под стол, чуть ли не на самое видное место, где он почему-то никак не мог ее отыскать. И место это было – заколдованное. Круг тени, падавший от стола, каким-то чудесным образом делал Стасю невидимой для врага. В том, что мужчина – враг, сомнений не было. Что он хотел с ней сделать? Убить? Изнасиловать? Да нет, что-то пострашнее. Хотя что же страшнее? Еще она понимала, что он боится ее. Поэтому, быть может, и хочет убить. Ей только нужно сказать ему, чтобы он не боялся, выбраться из-под стола и предложить мир. Но как только она пыталась это сделать, все тело пронзала острая боль. И она просыпалась.
Но даже во сне Стася не хотела сдаваться, Стася высовывала из-под стола руку, и тут же мужчина вместе с невесть откуда взявшимися летучими мышами бросался на нее, и свет мерк перед глазами. Она просыпалась с криком, в холодном поту, и подолгу всматривалась в темноту своей комнаты.
Вспоминая свое детство, школьных подруг, Стася сделала для себя неожиданное открытие: она многое понимает без слов. Ей не нужно было ничего рассказывать, она и так знала о том, что произошло. Причем знала заранее. Раньше ей казалось, что она думает быстрее, чем другие: сопоставляет факты, делает выводы. Еще ей казалось, что она много фантазирует.