В это мгновение в воротах появился щегольски одетый господин. Он достал из кармана газету, проверил по ней номер нашего дома и подошел ко мне.
— Здесь продается «кадиллак»?
Я кивнул и, не в силах сказать что-либо, смотрел на желтую бамбуковую трость и замшевые перчатки этого франта.
— Можно посмотреть? — снова спросил он, и ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Да вот же он, — с трудом выговорил я. — Но прошу вас подождать… Я еще не освободился… Не угодно ли посидеть вот там?
Франт с минуту прислушивался к гудению мотора и состроил сперва критическую, а затем одобрительную гримасу. Потом я проводил его в мастерскую.
— Идиот! — прошипел я ему в лицо и быстро вернулся к Блюменталю.
— Если вы прокатитесь в этой машине, ваше отношение к цене наверняка изменится, — сказал я. — Вы вольны испытывать ее сколько пожелаете. Или, быть может, вам удобнее, чтобы я заехал за вами вечером? Пожалуйста. Тогда и покатаемся.
Но порыв уже угас. Блюменталь вновь стоял передо мной, как гранитный монумент какому-нибудь председателю певческого общества.
— Ну хватит, — сказал он. — Я должен идти. А захочу совершить пробную поездку, то еще успею позвонить вам.
Я понял, что пока сделать ничего нельзя. Этот человек уговорам не поддавался.
— Хорошо, — заявил я, — но не записать ли мне ваш телефон, чтобы известить вас, если появится другой претендент?
Блюменталь как-то странно посмотрел на меня:
— Претендент еще не покупатель.
Он достал кожаный кисет с сигарами и протянул его мне. Выяснилось, что он все-таки курит. Да еще такие дорогие сигары, как «Корона-Корона». Значит, денег у него навалом. Но мне все это уже было безразлично. Я взял сигару.
Он дружелюбно пожал мне руку и ушел. Я глядел ему вслед и тихо, но выразительно ругал его. Затем вернулся в мастерскую.
— Ну как? — приветствовал меня сидевший там франт — Готтфрид Ленц. — Здорово это я, правда? Вижу мучаешься — вот и решил немного помочь тебе. Счастье, что перед поездкой насчет налогов Отто переоделся здесь. Смотрю — на плечиках висит его выходной костюм. Я в момент переоделся, пулей вылетел в окно, а обратно вернулся как серьезный покупатель! Здорово, верно?
— Не здорово, а по-идиотски, — ответил я. — Этот тип хитрее нас с тобой вместе взятых! Посмотри на сигару! Полторы марки за штуку! Ты спугнул миллиардера.
Готтфрид взял у меня сигару, обнюхал ее и закурил.
— Я спугнул жулика. Миллиардеры таких сигар не курят. А курят они те, что продают в россыпь по десять пфеннигов.
— Чушь болтаешь, — ответил я. — Жулик не назвал бы себя Блюменталем. Жулик представился бы как граф фон Блюменау или что-нибудь в этом роде.
— Этот человек вернется, — со свойственным ему оптимизмом заметил Ленц и выпустил дым своей сигары мне же в лицо.
— Этот не вернется, — убежденно сказал я. — Но скажи, где ты раздобыл бамбуковую дубинку и эти перчатки?
— Одолжил. Напротив, в магазине «Бенн и компания». Я там знаком с продавщицей. Трость, может быть, даже оставлю себе насовсем. Она мне нравится.
Довольный собой, он стал быстро вертеть в воздухе эту толстую палку.
— Готтфрид, — сказал я. — В тебе явно пропадает талант. Пошел бы ты в варьете, на эстраду — вот где твое место!
— Вам звонили, — сказала мне Фрида, косоглазая служанка фрау Залевски, когда в полдень я ненадолго забежал домой.
Я обернулся.
— Когда звонили?
— С полчаса назад. Какая-то дама.
— А что она сказала?
— Что вечером позвонит снова. Но я ей сразу объяснила, что большого смысла в этом нет. Что по вечерам вы никогда не бываете дома.
Я уставился на нее.
— Что?! Вот прямо так и сказали? Господи, хоть бы кто-нибудь научил вас разговаривать по телефону.
— Я и так умею разговаривать по телефону, — флегматично проговорила Фрида. — А по вечерам вы действительно почти никогда не бываете дома.
— Но ведь вас это ничуть не касается, — раскипятился я. — В следующий раз вы еще, чего доброго, расскажете, какие у меня носки — дырявые или целые.
— И расскажу! — огрызнулась Фрида, злобно пялясь на меня красными воспаленными глазами. Мы с ней издавна враждовали.
Охотнее всего я сунул бы ее башкой в кастрюлю с супом, но совладал с собой, нашарил в кармане марку, ткнул ее Фриде в руку и уже примирительно спросил:
— А эта дама не назвала себя?
— Не назвала, — ответила Фрида.
— А какой у нее был голос? Чуть глуховатый и низкий, да? Вообще такой, как будто она простудилась и охрипла, да?
— Не припомню, — заявила Фрида с такой флегмой, словно и не получила от меня только что целую марку.
— Очень красивенькое у вас колечко на пальце, прямо очаровательное, — сказал я. — А теперь подумайте повнимательнее, может, все-таки припомните.
— Не припомню, — ответила Фрида, и лицо ее так и светилось злорадством.
— Тогда возьми и повесься, чертова кукла! — процедил я сквозь зубы и пошел не оглядываясь.
Ровно в шесть вечера я пришел домой. Открыв дверь, я увидел непривычную картину. В коридоре стояла фрау Бендер, медсестра по уходу за младенцами, в окружении всех дам нашего пансиона.
— Подойдите к нам, — сказала мне фрау Залевски.
Причиной сбора был сплошь украшенный бантами ребеночек в возрасте примерно полугода. Фрау Бендер привезла его в детской коляске. Это было вполне нормальное дитя; но женщины склонились над ним с выражением такого безумного восторга, будто перед ними оказался первый младенец, народившийся на свет Божий. Они издавали звуки, напоминающие кудахтанье, прищелкивали пальцами перед глазами этого крохотного создания, вытягивали губы трубочкой. Даже Эрна Бениг в своем кимоно с драконами и та вовлеклась в эту оргию платонического материнства.
— Ну разве он не прелесть? — спросила меня фрау Залевски; ее лицо расплылось от умиления.
— Правильно ответить на ваш вопрос можно будет только лет через двадцать — тридцать, — сказал я и покосился на телефон. Только бы мне не позвонили теперь, когда все тут собрались.
— Нет, вы как следует вглядитесь в него, — требовательно обратилась ко мне фрау Хассе.
Я вгляделся. Младенец как младенец. Ничего особенного я в нем обнаружить не мог. Разве что страшно маленькие ручонки. Было странно подумать, что когда-то и я был таким крохотным.
— Бедненький, — сказал я. — Ведь совсем не представляет себе, что его ждет. Хотел бы я знать, к какой войне он поспеет.
— Как злобно! — воскликнула фрау Залевски. — Неужели вы настолько бесчувственный человек?
— Напротив, — возразил я, — чувств у меня хоть отбавляй, иначе эта мысль просто не пришла бы мне в голову.
С этим я ретировался к себе в комнату.
Через десять минут раздался телефонный звонок. Услышав свое имя, я вышел в коридор. Конечно, все общество еще было там! Дамы и не подумали разойтись, когда я приложил трубку к уху и услышал голос Патриции Хольман, благодарившей меня за цветы. И вдруг младенец, сытый no горло этим сюсюканьем и кривляньем и, видимо, самый разумный из всех, огласил коридор душераздирающим ревом.
— Извините, — с отчаяньем проговорил я в телефон, — тут разбушевался один младенец, но он не мой.
Дамы шипели, словно клубок гигантских змей, — так они пытались утихомирить разоравшегося сосунка. Только сейчас я заметил, что младенец и в самом деле особенный: его легкие, вероятно, простирались до бедер — иначе нельзя было объяснить просто-таки оглушительную громкость его голоса. Я оказался в трудном положении; с бешенством глядел на моих соседок, охваченных неодолимым комплексом материнства, и одновременно пытался произносить в трубку приветливые слова. От пробора до кончика носа я был сама гроза, а от носа до подбородка — мирным пейзажем под весенним солнышком. Я так и не понял, каким образом, несмотря ни на что, я ухитрился назначить ей свидание на следующий вечер.
— Вам бы следовало поставить здесь звуконепроницаемую телефонную будку, — сказал я фрау Залевски.
— А зачем? Разве у вас так много секретов? — не растерявшись отпарировала она.
Я промолчал и убрался восвояси. Не следует затевать ссоры с женщиной, в которой пробудились материнские чувства. На ее стороне вся мораль мира.
Мы договорились встретиться вечером у Готтфрида. Закусив в небольшом ресторане, я отправился к нему. По пути зашел в один из самых дорогих магазинов мужских мод и купил себе роскошный галстук. Мне казалось странным, что все прошло так гладко, и я дал себе слово быть на следующий день не менее серьезным, чем, скажем, генеральный директор погребальной конторы.
Жилище Готтфрида мы считали своего рода достопримечательностью. Оно было сплошь увешано сувенирами, собранными им во время скитаний по Южной Америке. Пестрые циновки на стенах, несколько масок, засушенный человеческий череп, причудливые глиняные горшки, копья и — самое главное — великолепная коллекция фотографий, занимавшая целую стену. Со снимков на вас смотрели юные индианки и креолки — красивые, смуглые и гибкие девушки, непостижимо очаровательные и непринужденные.
Кроме Ленца и Кестера здесь были Браумюллер и Грау. Тео Браумюллер, человек с загорелой, медноцветной плешью, примостившись на спинке дивана, восторженно разглядывал фотографическую коллекцию Готтфрида. Гонщик одной автомобильной фирмы, он уже давно дружил с Кестером. Шестого числа ему предстояло участвовать в гонке, на которую Отто записал «Карла».
Грузный, расплывшийся и довольно сильно подвыпивший Фердинанд Грау сидел за столом. Он сгреб меня своей здоровенной лапой и прижал к себе.
— Робби, — пробасил он, — ты-то зачем здесь, среди нас — потерянных людей? Нечего тебе тут делать. Уходи отсюда! Спасайся! Ты еще не погиб!
Я посмотрел на Ленца. Он подмигнул мне.
— Фердинанд здорово наклюкался. Уже второй день он пропивает чью-то дорогую покойницу. Продал ее портрет и сразу получил гонорар.