Я впал в какое-то удивительное состояние. Время словно исчезло. Оно перестало быть потоком, вытекающим из мрака и вливающимся в него. Оно превратилось в озеро, в котором беззвучно отражается жизнь. Я взял свою рюмку с искрящимся ромом. Подумал о листке, который утром с грустью исписал в мастерской. Теперь грусть прошла, и казалось — все безразлично, лишь бы быть живым. Я посмотрел на Кестера. Он говорил с девушкой, но я не обращал внимания на его слова. Я ощущал нежный блеск первого хмеля. Он горячил кровь и нравился мне потому, что любую неопределенность облекал в иллюзию какого-то приключения. Где-то в беседке Ленц и Биндинг пели песню про Аргоннский лес. А рядом со мной слышались слова незнакомой девушки. Она говорила тихо и медленно своим низким, будоражащим и чуть хрипловатым голосом. Я допил свою рюмку.
Ленц и Биндинг снова присоединились к нам. На свежем воздухе они слегка протрезвели. Настало время собираться в обратный путь. Я подал девушке пальто. Она стояла передо мною, расправив плечи и откинув назад голову, с полураскрытыми губами и никому не адресованной улыбкой, обращенной куда-то вверх. И вдруг я на мгновенье невольно опустил ее пальто. Где же все время были мои глаза? Спал я, что ли? Теперь я понимал восхищение Ленца.
Полуповернувшись, она вопросительно посмотрела на меня. Я быстро приподнял ее пальто и тут заметил Биндинга, который все еще стоял у стола, красный как рак и в каком-то оцепенении.
— По-вашему, он сможет повести машину? — спросил я.
— Думаю, сможет…
Я продолжал смотреть на нее.
— Если он недостаточно уверен, то с вами может поехать кто-нибудь из нас.
Она достала пудреницу и открыла ее.
— Да уж как-нибудь доедем, — сказала она. — После выпивки он водит намного лучше.
— Лучше, но, вероятно, менее осторожно, — ответил я.
Она посмотрела на меня поверх своего маленького зеркальца.
— Что ж, будем надеяться, — сказал я.
Мои опасения были преувеличены, Биндинг довольно прилично держался на ногах. Но мне не хотелось так просто отпустить ее.
— Нельзя ли мне завтра позвонить вам и узнать, как все получилось? — спросил я.
Она не сразу ответила.
— Ведь мы несем какую-то долю ответственности за эту пирушку, — продолжал я. — Особенно я со своим днем рождения и ромом.
Она рассмеялась.
— Ну ладно, если хотите. Вестен 27–96.
Выйдя на воздух, я записал номер. Мы посмотрели, как отъехал Биндинг, и выпили еще по рюмке. Затем взревел мотор нашего «Карла», и мы понеслись сквозь легкий мартовский туман. Сверкая огнями, город надвигался на нас в зыбкой дымке и наконец из клочьев тумана, словно освещенный, пестрый корабль, выпростался бар «Фредди». «Карл» встал на якорь. В баре золотисто отсвечивал коньяк, джин переливался, как аквамарин, а ром был как сама жизнь. Словно налитые свинцом, мы недвижно восседали за стойкой бара. Плескалась какая-то музыка, и бытие наше было светлым и сильным. Оно мощно разлилось в нашей груди, мы позабыли про ожидавшие нас беспросветно унылые меблированные комнаты, забыли про отчаяние всего нашего существования, и стойка бара преобразилась в капитанский мостик корабля жизни, на котором мы шумно врывались в будущее.
II
Назавтра было воскресенье. Я долго спал и проснулся, когда солнце осветило мою постель. Я быстро вскочил на ноги и распахнул окно. Стоял прозрачный прохладный день. Я поставил спиртовку на табурет и стал искать банку с кофе. Фрау Залевски — моя хозяйка — разрешила мне готовить кофе в комнате. Ее кофе был жидковат и не устраивал меня, особенно после выпивки накануне.
В пансионе фрау Залевски я пребывал уже целых два года. Район пришелся мне по вкусу. Здесь всегда что-то происходило, потому что дом профсоюзов, кафе «Интернациональ» и зал собраний Армии спасения стояли вплотную друг к другу. Вдобавок перед моим домом расстилалось старое, давно уже заброшенное кладбище. Оно заросло деревьями, словно парк, и в тихие ночи могло показаться, что все это где-то далеко за городом. Но тишина воцарялась поздно — рядом с кладбищем грохотал луна-парк с каруселями и качелями.
Что касается фрау Залевски, то кладбище определенно давало ей дополнительный доход. Ссылаясь на чистый воздух и приятный вид, она взимала со своих постояльцев повышенную плату. А стоило кому-то на что-то пожаловаться, как она неизменно отвечала: «Но позвольте, господа! Подумайте, какое тут местоположение!»
Одевался я не торопясь. Это помогало мне полнее ощущать воскресенье. Я умылся, походил по комнате, полистал газету, вскипятил кофе, постоял у окна и посмотрел, как поливают мостовую, послушал пение птиц на высоких кронах кладбищенских деревьев, и казалось, будто какие-то крохотные дудочки самого Господа Бога нежно заливаются под аккомпанемент негромкого и сладостного урчания меланхолических шарманок, расставленных у аттракционов луна-парка.
Я долго выбирал рубашку и носки, делая это так, точно у меня их было раз в двадцать больше, затем, насвистывая, опустошил карманы костюма: мелочь, перочинный нож, ключи, сигареты — и вдруг вчерашний листок с именем девушки и номером телефона. Патриция Хольман. Странное имя — Патриция. Я положил бумажку на стол. Неужто это было только вчера, а не давным-давно? Разве это не потонуло в серебристо-жемчужном угаре опьянения? Какая все-таки удивительная штука выпивка! Пока ты пьешь, у тебя накапливаются разные мысли, ты сосредоточиваешься. А пройдет ночь, и возникают какие-то провалы, и думается — да ведь с тех пор прошла целая вечность!
Я переложил бумажку на стопку книг. Позвонить ей? Может, да, а может, и не стоит. Днем все выглядит иначе, чем вечером. Моя спокойная жизнь в общем вполне устраивала меня. За последние годы было предостаточно всякого шума и суеты. «Ты только никого не подпускай к себе близко, — говаривал Кестер, — а подпустишь — захочешь удержать. А удержать ничего нельзя…»
В эту минуту в смежной комнате, как всегда, началась утренняя воскресная перебранка. Я поискал глазами шляпу, которую вчера вечером, вероятно, где-то оставил, и невольно прислушался. Жившие за стеной супруги Хассе яростно укоряли друг друга. Уже пять лет они снимали здесь небольшую комнату. В сущности, это были неплохие люди. Будь у них трехкомнатная квартира с кухней для жены да еще и ребенок в придачу, их брак, надо думать, остался бы вполне благополучным. Но такая квартира стоила немалых денег. А заводить ребенка в эти шаткие времена — кто себе мог это позволить…
Так они и теснились вдвоем, жена превратилась в истеричку, а муж, опасаясь лишиться своего скромного места, жил в постоянном страхе. И в самом деле — увольнение было бы для него полной катастрофой. Остаться без работы в сорок пять лет — значит уже нигде не устроиться. В этом и заключался весь ужас его положения. Прежде, случалось, люди медленно шли ко дну, но у них все же оставался какой-то шанс вынырнуть. Теперь же за каждым увольнением зияла пропасть вечной безработицы.
Я уже было решил незаметно выбраться из пансиона, но раздался стук в дверь, и Хассе, споткнувшись, ввалился ко мне. С тяжким вздохом он опустился на стул.
— Больше не могу…
По сути это был добросердечный человек с покатыми плечами и усиками. Скромный, исполнительный служака. Но именно таким, как он, теперь было особенно трудно. Скромность и добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни же подобные качества, пока они кому-то нужны, используются до конца, а потом на них просто плюют.
Хассе развел руками.
— Вы только представьте себе — в моей конторе уволили еще двоих. Следующим буду я, вот увидите!
В этом страхе он жил уже не первый месяц. Я налил ему рюмку водки. Он исходил мелкой дрожью, и было видно — недалек день, когда его нервы сдадут окончательно. Он не знал, что еще добавить к сказанному.
— И потом эти нескончаемые упреки, — наконец пролепетал он.
Видимо, супруга не могла ему простить свое безрадостное существование. Ей было сорок два года. Уже несколько обрюзгшая и поблекшая, она все же не выглядела настолько потрепанной, как ее супруг. Она панически боялась близящейся старости.
Не имело никакого смысла вмешиваться в их дела.
— Послушайте, Хассе, — сказал я. — Мне нужно уйти, а вы посидите здесь, сколько захотите. Вот ром. Если предпочитаете коньяк — найдете его в шкафу. Вот газеты. А попозже возьмите жену и вытащите ее из вашей конуры. Сводите ее, например, в кино. Это не дороже, чем посидеть час-другой в кафе. А толку больше! Уметь забыться — вот девиз сегодняшнего дня, а бесконечные раздумья, право же, ни к чему!
С не очень чистой совестью я похлопал его по плечу. Хотя, с другой стороны, кино — это всегда выход из положения. Там каждый может о чем-то помечтать.
Дверь в соседнюю комнату была открыта. Оттуда доносились всхлипывания жены Хассе. Я пошел по коридору. Следующая дверь была слегка приоткрыта. Там подслушивали. Сквозь просвет шел запах духов. Здесь жила Эрна Бениг — чья-то личная секретарша. Одевалась она куда шикарнее, чем могло бы ей позволить скромное жалованье. Но было известно, что раз в неделю шеф диктовал ей до утра. Весь следующий день она проводила в очень дурном расположении духа. Зато каждый вечер ходила на танцы. Если не танцевать, так и жить-то незачем, говорила она. Были у нее два поклонника. Один любил ее и дарил ей цветы. Другого любила она и давала ему деньги.
Комнату рядом с ней занимал ротмистр граф Орлов, русский эмигрант, кельнер, статист на киностудии, «жиголо»[1] с поседевшими висками. Великолепный гитарист. Ежевечерне он молился Казанской Богоматери, испрашивая у нее должность администратора в каком-нибудь отеле средней руки. Напившись, пускал слезу.
Следующая дверь — фрау Бендер, медсестра в приюте для младенцев. Пятьдесят лет. Муж погиб на войне. В 1918 году ее двое детей умерли с голоду. Единственное, что осталось, — пестрая кошка.