Девушка принесла два «порто-ронко» и розоватый напиток.
— Это для меня, — сказала Пат и пододвинула нам рюмки. — Салют!
Она поставила свой бокал, не отпив ни капли, затем оглянулась, быстро схватила мою рюмку и выпила ее.
— Как хорошо! — сказала она.
— Что ты заказала? — спросил я и отведал подозрительную розовую жидкость. Это был малиновый сок с лимоном без всякого алкоголя. — Очень вкусно, — сказал я.
Пат посмотрела на меня.
— Утоляет жажду, — добавил я.
Она рассмеялась.
— Закажите-ка еще один «порто-ронко». Но для себя. Мне не подадут.
Я подозвал девушку.
— Один «порто-ронко» и один «специаль», — сказал я. Я заметил, что за столиками пили довольно много коктейля «специаль».
— Сегодня мне можно, Робби, правда? — сказала Пат. — Только сегодня! Как в старое время. Верно, Кестер?
— «Специаль» неплох, — ответил я и выпил второй бокал.
— Я ненавижу его! Бедный Робби, из-за меня ты должен пить эту бурду!
— Я свое наверстаю!
Пат рассмеялась.
— Потом за ужином я выпью еще чего-нибудь. Красного вина.
Мы заказали еще несколько «порто-ронко» и перешли в столовую. Пат была великолепна. Ее лицо сияло. Мы сели за один из маленьких столиков, стоявших у окон. Было тепло. Внизу раскинулась деревня с улицами, посеребренными снегом.
— Где Хельга Гутман? — спросил я.
— Уехала, — сказала Пат после недолгого молчания.
— Уехала? Так рано?
— Да, — сказала Пат, и я понял, что она имела в виду.
Девушка принесла темно-красное вино. Кестер налил полные бокалы. Все столики были уже заняты. Повсюду сидели люди и болтали. Пат коснулась моей руки.
— Любимый, — сказала она очень тихо и нежно. — Я просто больше не могла!
XXVI
Из кабинета главного врача я направился в холл, где меня ждал Кестер. Мы вышли из санатория и сели на скамью напротив входа.
— Все плохо, Отто, — сказал я. — Хуже, чем я опасался.
Мимо прошла шумная группа лыжников. Среди них было несколько большеротых и белозубых женщин с загорелыми лицами, смазанными кремом. Они кричали друг другу, что нагуляли волчий аппетит. Мы подождали, пока они не прошли.
— Вот такие твари, конечно, живут, — сказал я. — Живут и здоровы, как мало кто. Кровь с молоком! До чего же тошно!
— Ты говорил с главным врачом? — спросил Кестер.
— Да. Он мне все объяснил, но, знаешь, как-то очень заумно, со всякими оговорками. Но в итоге я понял, что ее состояние ухудшилось. Правда, он утверждает, будто дело пошло на лад.
— То есть как это?
— Он утверждает, что, останься она там, внизу, ее положение уже давным-давно было бы совершенно безнадежно. Здесь же, мол, процесс замедлился. Это он и называет улучшением.
Кестер разгребал каблуками слежавшийся снег. Потом повернулся ко мне лицом.
— Значит, он все-таки на что-то надеется?
— Врач всегда должен надеяться — такая уж у него профессия. Но я надеюсь куда меньше. Я спросил, сделал ли он пневмоторакс. Нет, говорит, больше нельзя. Несколько лет назад ей уже делали поддувание. А теперь поражены оба легких. Все очень скверно, Отто.
Перед нашей скамьей остановилась какая-то старая женщина в стоптанных галошах. У нее было синюшное лицо с запавшими щеками и потухшие, словно слепые, глаза цвета грифельной доски. Вокруг шеи она обмотала старомодное боа из перьев. Медленно подняв лорнет, она с минуту разглядывала нас. Потом зашаркала дальше.
— Вот так уродина! Привидение да и только!
— Что он еще сказал? — спросил Кестер.
— Объяснил вероятную историю ее болезни. Сказал, что имел много пациентов в том же возрасте. Он считает все это последствием войны. Недоедание в решающие годы развития организма. А мне плевать на эти объяснения. Пат должна выздороветь, и все! — Я посмотрел на Кестера. — Конечно, врач мне сказал, что на своем веку видел немало чудесных исцелений. Как раз при туберкулезе бывает так, что процесс вдруг останавливается, происходит инкапсуляция — и человек выздоравливает, иногда даже, казалось бы, в совершенно безнадежных случаях. То же говорил мне и Жаффе. Но я в чудеса не верю.
Кестер ничего не ответил. Мы продолжали сидеть рядом и молчали. Да и о чем было говорить? Оба мы пережили слишком много тяжелого, и утешения нам и в самом деле были ни к чему.
— Только бы она не догадалась, — сказал наконец Кестер.
— Это, конечно, не нужно, — ответил я.
Так мы и сидели до прихода Пат. Я ни о чем не думал. Даже не испытывал чувства отчаяния, а просто отупел, стал каким-то неживым.
— А вот и она, — сказал Кестер.
— Да, она, — сказал я и встал.
— Алло! — Пат подошла к нам, помахивая рукой. Она чуть пошатывалась. — Я немного пьяна. Наверно, от солнца. Стоит мне полежать на солнце, и я давай качаться, как старый моряк.
Я внимательно посмотрел на нее, и все сразу изменилось. Я поверил в чудо — она была здесь, живая. Она стояла здесь и смеялась, и рядом с этим все остальное было неважно.
— Что это у вас за рожицы сегодня? — спросила она.
— Да городские у нас рожицы. Сюда они не вписываются, — сказал Кестер. — Все никак не привыкнем к солнцу.
Она засмеялась.
— Сегодня у меня отличный день. Бестемпературный. Мне разрешили выйти. Давайте пойдем в деревню и выпьем по аперитиву.
— Конечно, пойдем.
— Пошли!
— А не прокатиться ли нам в санях? — спросил Кестер.
— Я вполне смогу дойти пешком, — сказала Пат.
— Это ясно, — сказал Кестер. — Только я никогда еще не садился в такую штуку. Хочется попробовать.
Мы позвали санного извозчика и по спиральной дороге спустились вниз, в деревню. Мы остановились перед кафе с небольшой террасой, залитой солнечным светом. Здесь было полно народу. Некоторых посетителей я узнал — они мне запомнились по санаторию. Был тут и Антонио — итальянец из бара. Он подошел к нашему столику и поклонился Пат. Рассказал, что прошлой ночью какие-то весельчаки выкатили кровать с лежавшим на вей пациентом из его комнаты и втолкнули в палату одной уже совсем ветхой старушки учительницы.
— А зачем они это сделали? — спросил я.
— Потому что он выздоровел и на днях должен уехать отсюда, — объяснил Антонио. — В таких случаях здесь всегда устраивают что-нибудь в этом роде.
— Таков, дорогой мой, пресловутый юмор висельников, то есть остающихся, — сказала Пат.
— В горах взрослые дяди превращаются в малых ребят, — как бы извиняясь, сказал Антонио.
«А ведь вылечился, — подумал я. — Кто-то вылечился и едет домой».
— Хочешь выпить, Пат? — спросил я.
— Хочу. Бокал мартини. Сухого мартини.
Заиграло радио. Венские вальсы. Словно легкие светлые флаги, они ритмично развевались в прогретом солнцем воздухе. Кельнер принес очень холодное мартини. Росинки на запотевших бокалах искрились на солнце.
— А ведь как приятно посидеть вот так, правда? — сказала Пат.
— Очень приятно, — ответил я.
— Но иной раз это невыносимо, — сказала она.
Пат пожелала пообедать в деревне. В последнее время она непрерывно находилась в санатории, и это был ее первый выезд. Она заявила, что если пообедает в деревне, то почувствует себя вдвойне здоровой. Антонио присоединился к нам. После обеда мы вернулись в санях наверх, и Пат ушла к себе: доктор предписал ей двухчасовой дневной отдых. Мы же с Кестером выкатили «Карла» из гаража и осмотрели его. Два рессорных листа сломались — надо было их заменить. Хозяин гаража дал нам инструмент, и мы взялись за работу. Затем долили масло и смазали все точки шасси. Когда все было готово, мы вытолкнули «Карла» на улицу. Замызганный грязью, с обвисшими крыльями, он стоял на снегу.
— А не помыть ли его? — спросил я.
— Нет, в дороге не надо, — сказал Кестер. — Ему это не нравится.
Тут к нам подошла Пат, выспавшаяся и посвежевшая. Собачонка прыгала вокруг нее и бесновалась.
— Билли! — прикрикнул я. Песик застыл на месте, но оскалился — он не узнал хозяина и явно смутился, когда Пат указала ему на меня.
— Вот это другое дело, — сказал я. — Слава Богу, что людская память лучше собачьей. А где он был вчера?
Пат засмеялась.
— Вчера все время лежал под кроватью. Ревнует всякого, кто ко мне приходит. Обижается и прячется.
— А ведь ты замечательно выглядишь, — сказал я.
Она посмотрела на меня счастливым взглядом. Потом подошла к «Карлу».
— Хотелось бы мне еще разок сесть в него и прокатиться.
— Естественно, — сказал я. — А ты как, Отто?
— Конечно, прокатимся. На вас теплое пальто, а в машине есть пледы и шарфы.
Пат уселась впереди, за ветровым стеклом, рядом с Кестером. «Карл» взревел. В холодном воздухе заклубились бело-голубые выхлопные газы. Мотор еще не прогрелся. Цепи на колесах медленно и с лязгом начали перемалывать снег. С громким треском и гулом «Карл» сполз в деревню и, словно матерый волк, растерявшийся от топота конских копыт и звона бубенцов, резво побежал по главной улице.
Мы выехали на природу. Уже смеркалось, и заснеженные поля переливались красноватыми отблесками заходящего солнца. Несколько стогов сена, стоявших на склоне, почти до верхушек ушли под снег. Тоненькими извивающимися запятыми стремительно неслись в долину последние лыжники. Они пересекали красное солнце, которое за склоном вновь всплыло огромным темно-раскаленным шаром.
— Вчера вы ехали по этой же дороге? — спросила Пат.
— Да.
На вершине первого подъема Кестер остановил машину. Отсюда открывалась захватывающая панорама. Накануне, когда мы с громом и грохотом мчались сквозь стеклянный синий вечер, мы следили только за дорогой.
За грядой склонов пролегла резко пересеченная долина. Хребты далекого горного кряжа четко вырисовывались на фоне бледно-зеленого неба и золотисто светились. Золотые пятна лежали и на заснеженных скатах и сияли так, будто их почистили да еще и надраили. С каждой секундой бело-багровые склоны становились все роскошнее, а тени все синее. Солнце висело прямо в просвете между двумя мерцающими вершинами, а широкая долина с ее высотками и склонами словно выстроилась для могучего, беззвучного и сверкающего парада, который принимает солнце — этот исчезающий на