— Кто составил эти правила? — спросил я.
— Дирекция, — ответила дама и разгладила складки на своем платье.
Наконец она довольно неохотно сообщила мне, что исключения допускаются только с разрешения главного врача.
— Но он уже ушел, — добавила она. — А тревожить его вечером, дома, можно только по служебным делам.
— Хорошо, — сказал я, — тогда я и потревожу его по делам службы: по вопросу о внутреннем распорядке.
Главный врач жил в домике рядом с санаторием. Он немедленно меня принял и сразу же дал просимое мною разрешение.
— Вот уж не думал, что все получится так легко. Начало было совсем другим, — сказал я.
Он рассмеялся.
— Понимаю. Видимо, вы напоролись на старую Рексрот. Ничего, сейчас я ей позвоню.
Я вернулся в контору. Увидев вызывающее выражение моего лица, старая Рексрот не без достоинства удалилась. Я договорился обо всем с секретаршей и поручил коридорному перенести ко мне в комнату мой багаж, а затем доставить туда несколько бутылок со спиртным. Потом я пошел в холл, где меня ждала Пат.
— Удалось? — спросила она.
— Еще нет, но через два-три дня все будет в порядке.
— Жаль. — Она опрокинула шахматные фигуры и встала.
— Что будем делать? — спросил я. — Пойдем в бар?
— По вечерам мы часто играем в карты, — сказал Антонио. — Скоро задует фен — это уже чувствуется. И тогда карты — самое милое дело.
— Ты играешь в карты, Пат? — удивился я. — Во что же? В подкидного? Или, может, пасьянсы раскладываешь?
— В покер, дорогой мой, — заявила Пат.
Я рассмеялся.
— Правда, правда, она играет, — сказал Антонио. — Но очень уж отчаянно. Блефует напропалую.
— Я и сам так играю, — ответил я.
— Значит, давайте попробуем.
Мы сели в уголок и начали играть. Пат совсем неплохо разбиралась в тонкостях покера и действительно блефовала так, что, как говорится, клочья летели. Через час Антонио показал на пейзаж перед окном. Шел снег. Густые хлопья медленно, словно нехотя, почти отвесно падали на землю.
— Полное безветрие, — сказал Антонио. — Значит, снега будет много.
— Где сейчас может быть Кестер? — спросила Пат.
— Уже за главным перевалом, — сказал я.
На минуту мне отчетливо представился «Карл», и в нем Кестер, и как они мчатся сквозь эту белую ночь, и вдруг все показалось мне каким-то нереальным — и то, что я тут сижу вместе с Пат, а Отто где-то в пути. Счастливая, уперев руку с картами в край стола, она улыбалась мне.
— Твой ход, Робби!
Пушечное ядро перекатилось через холл, остановилось за нашим столиком и доброжелательно стало подсказывать, кому и как ходить. Видимо, жена его уже спала, а ему было невтерпеж с кем-нибудь поговорить. Положив карты на стол, я ехидно уставился на него. Не выдержав моего взгляда, он ушел.
— А ты не очень-то любезен, — с удовольствием сказала Пат.
— Нет, — ответил я. — И не желаю быть таковым.
Потом мы пошли в бар, выпили несколько коктейлей «специаль», после чего Пат надо было отправляться спать. Я простился с ней в холле. Она поднялась по лестнице и, прежде чем свернуть в коридор, остановилась и оглянулась. Я еще немного подождал, а затем зашел в дирекцию за ключом от моей комнаты. Маленькая секретарша усмехнулась.
— Семьдесят восьмой, — сказала она.
Это было рядом с комнатой Пат.
— Уж не по указанию ли фрейлейн Рексрот? — спросил я.
— Что вы! Фрейлейн Рексрот ушла в дом миссионерской организации. Они там молятся, — ответила она.
— Оказывается, и такой дом может быть благословеньем Божьим, — сказал я и быстро поднялся наверх. Мой чемодан уже был распакован. Через полчаса я постучал в дверь, соединявшую наши комнаты.
— Кто там? — послышался голос Пат.
— Полиция нравов, — ответил я.
Щелкнул замок, и дверь распахнулась.
— Это ты, Робби! — обалдело пролепетала Пат.
— Я! — сказал я. — Я — одержавший победу над фрейлейн Рексрот! Я — обладатель коньяка и «порто-ронко». — Я вытащил две бутылки из карманов своего купального халата, — А теперь говори сразу: сколько здесь перебывало мужчин?
— Никого, кроме всех ребят из футбольного клуба и филармонического оркестра расширенного состава, — смеясь, заявила Пат. — Ах, миленький ты мой! Значит, теперь все снова так, как в добрые старые времена!
Она уснула у меня на плече. А я еще долго бодрствовал. В углу горел ночник. Снежные хлопья тихо бились о стекло, и казалось, что в этом тусклом, золотисто-коричневом полумраке время остановилось. В комнате было очень тепло. Иногда слышался какой-то треск в трубах центрального отопления, Пат ворочалась во сне, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. О, эта бронзово поблескивающая кожа! А эти узкие колени — какое чудо! А нежная тайна груди! Ее волосы на моем плече, и губами я чувствую, как бьется пульс в ее руке! Да неужто же ты умрешь, подумал я. Не можешь ты умереть! Ты — само счастье…
Я осторожно подтянул одеяло. Пат что-то пробормотала, потом умолкла и, совсем сонная, медленно обняла меня за шею.
XXVII
Снег шел несколько дней подряд. У Пат была температура, и ей не разрешали вставать с постели. В этом доме многие температурили.
— Всё из-за погоды, — сказал Антонио. — Слишком тепло. И вдобавок этот фен. Недаром говорят: лихорадочная погода.
— Прогулялся бы ты хоть немного, дорогой, — сказала Пат. — А на лыжах кататься умеешь?
— Нет. Откуда мне уметь, я никогда не был в горах.
— Антонио тебя научит. Ему это только доставит удовольствие — ты ему симпатичен.
— Мне куда приятнее находиться здесь.
Она привстала на кровати. Ночная рубашка соскользнула с плеч. Господи, до чего она отощала! Да и шея стала совсем тонкой.
— Робби, — сказала она, — сделай это ради меня. Не хочу, чтобы ты тут без конца сидел у ложа больной. И вчера сидел, и позавчера — этого уже более чем достаточно.
— Я с удовольствием сижу здесь, — возразил я, — и снег меня нисколько не привлекает.
Она громко дышала, и я различал неровные хрипы.
— На этот счет я поопытнее тебя, — сказала она и облокотилась о подушку. — Так будет лучше нам обоим. Сам потом увидишь. — Она с трудом улыбнулась. — Еще успеешь насидеться у меня после обеда и вечером. А с утра не надо, милый. А то мне становится как-то тревожно. Утром у меня жуткий вид. Из-за температуры. А вечером все по-другому. Я поверхностная и глупая женщина — не желаю быть уродливой, когда ты видишь меня.
— Что за чепуха, Пат! — Я встал. — Ладно, будь по-твоему. Прогуляюсь немного с Антонио. К двенадцати вернусь. Надеюсь, моя лыжная вылазка обойдется без переломов костей.
— С лыжами ты быстро освоишься, дорогой. — Ее лицо стало спокойным — выражение боязливой напряженности исчезло. — Ты очень скоро научишься замечательно кататься.
— А у тебя почему-то всегда охота очень скоро и замечательно выпроводить меня отсюда, — сказал я и поцеловал ее. У нее были влажные и горячие руки, а сухие губы потрескались.
Антонио жил на втором этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Все подошло — мы с ним были одинакового роста. Мы пошли на учебную поляну за деревней. По дороге Антонио внимательно посмотрел на меня.
— При повышении температуры больные начинают нервничать, — сказал он. — В такие дни здесь творятся странные вещи. — Он положил лыжи перед собой и закрепил их. — Самое страшное — это ожидание и полная невозможность что-либо предпринять. От этого больные лишаются последних сил, теряют рассудок.
— Здоровые тоже, — ответил я. — Потому что присутствовать при сем и быть совершенно бессильным…
Он понимающе кивнул.
— Иные туберкулезники занимаются трудом, — продолжал он, — другие прочитывают целые библиотеки. Но немало и таких, которые ведут себя просто как школьники: стараются удрать с мертвого часа, как в детстве убегали с уроков физкультуры, а завидев на улице врача, трусливо ухмыляются и прячутся в какой-нибудь лавочке или кондитерской. Тайное курение, тайная выпивка, запретные вечеринки, сплетни и всякие дурацкие проделки — все это якобы спасает их от пустоты. И от правды тоже. Я назвал бы это довольно игривым, легкомысленным, но вместе с тем, пожалуй, и героическим пренебрежением к смерти. Впрочем, в конечном счете это все, что им остается.
Да, подумал я, в конце концов всем нам тоже не остается ничего другого.
— Ну что — попробуем? — спросил Антонио и воткнул палки в снег.
— Давайте!
Он показал мне, как закреплять лыжи и как сохранять на них равновесие. Это было нетрудно. Сначала я довольно много падал, но постепенно стал привыкать, и дело пошло на лад.
Через час катанье окончилось.
— Хватит, — сказал Антонио. — Вечером у вас будут ныть все мускулы.
Я отстегнул лыжи и почувствовал сильную пульсацию собственной крови.
— Хорошо, что мы с вами побыли на воздухе, Антонио, — сказал я.
Он кивнул.
— Это мы можем проделывать каждое утро. И, кстати, тогда в голову приходят совсем иные мысли.
— А не зайти ли нам куда-нибудь выпить? — спросил я.
— Это можно. Зайдем к Форстеру — опрокинем по рюмочке «дюбоне».
Мы выпили «дюбоне» и поднялись наверх, в санаторий. В конторе секретарша сказала мне, что приходил письмоносец и передал, чтобы я зашел на почту за денежным переводом. Я посмотрел на часы. Времени оставалось достаточно, и я вернулся в деревню. На почте мне вручили две тысячи марок и письмо от Кестера. Он просил меня ни о чем не беспокоиться, сообщал, что у него есть еще деньги, которые он вышлет мне по первому требованию.
С удивлением я посмотрел на банкноты. Где же Отто мог раздобыть деньги? Ведь я хорошо знал все источники наших доходов. И вдруг меня осенило: мысленно я увидел перед собой гонщика-любителя Больвиса, фабриканта готовой одежды, вспомнил, как плотоядно он поглаживал нашего «Карла», стоявшего перед баром в вечер, когда он проиграл пари, вспомнил, как он сказал: «Эту машину я готов купить в любое время…» Какой ужас! Значит, Кестер продал «Карла». Вот откуда вдруг такие деньги! Отто продал «Карла», о котором как-то сказал, что лучше бы ему лишиться руки, чем этой ма