Длинными костлявыми пальцами скрипач раскрошил сигарету. Вдруг мне стало его жаль, и я предложил ему другую сигарету. Он отказался.
— Я должен беречь себя, — сказал он срывающимся голосом.
Я кивнул.
— А вот этот, — продолжал он и, хихикнув, указал на русского, — каждый день выкуривает по пятьдесят штук.
— Что ж, один ведет себя так, а другой наоборот, — ответил я.
— Пусть она сейчас не хочет танцевать со мной. Все равно будет моей.
— Кто будет вашей?
— Рита. — Он придвинулся поближе. — У нас с ней были хорошие отношения. Мы вместе выступали. А потом приехал этот русский и своими пышными тирадами увел ее у меня из-под носа. Но ничего — я заполучу ее.
— Для этого вам придется очень постараться, — сказал я. Он мне определенно не нравился.
Скрипач глуповато расхохотался.
— Это мне-то стараться? Наивный вы ангелочек! Не стараться мне нужно, а просто ждать.
— Что ж, тогда просто ждите.
— По пятьдесят сигарет, — продолжал он. — Каждый день. Вчера я видел его рентгеновский снимок. Живого места нет — каверна на каверне. Конец! — Он снова расхохотался. — Сперва мы с ним шли вровень. Его рентгеновские снимки можно было принять за мои и наоборот. Посмотрели бы вы, какая теперь разница! Вдобавок, я прибавил два фунта. Нет, уважаемый, мне нужно только беречь себя и ждать. Я уже предвкушаю его следующий снимок. Сестра мне всегда показывает. Понимаете? Он исчезнет, и настанет мой черед.
— Что ж, и это способ, — сказал я.
— «И это способ»! — передразнил он меня. — Это единственный способ, птенец вы желторотый! Если бы я активно попытался встать ему поперек пути, то потом она на меня и смотреть не захотела бы. Так что… мотайте на ус, приготовишка… Надо вести себя дружелюбно и спокойно… Надо уметь ждать…
В зале становилось душно. Пат закашлялась. Я заметил, что при этом она боязливо покосилась на меня, и притворился, будто ничего не услышал.
Старуха в жемчугах, погруженная в собственные мысли, сидела не шевелясь и время от времени неожиданно разражалась громким хохотом. Потом снова успокаивалась и застывала в неподвижности. Размалеванная маска смерти ссорилась со своим жиголо. Русский курил сигарету за сигаретой. Скрипач услужливо подавал ему огонь. Какая-то девушка внезапно судорожно поперхнулась, поднесла ко рту носовой платок, заглянула в него и побледнела.
Я смотрел в зал. В нем были расставлены столики для спортсменов, для местных жителей, для французов, англичан и голландцев, чей язык с его характерными растянутыми слогами почему-то вызывал у меня представление о лугах, о море… И среди всей этой пестроты пристроилась небольшая колония болезни и смерти. Ее лихорадило, и она была прекрасна в своей обреченности.
«Луга и море. — Я посмотрел на Пат. — Луга и море — пена прибоя — песок — заплывы — о, любимый и такой знакомый лоб! — подумал я. — Любимые мои руки! Любимая жизнь, которую я могу только любить, но спасти не умею…»
Я поднялся и вышел на воздух. От тревоги и бессилия я покрылся испариной. Я медленно побрел по дороге. Холод пронизывал меня, а от порывов ветра, вырывавшихся из-за домов, моя кожа покрылась пупырышками. Я сжал кулаки и, охваченный каким-то буйным чувством, в котором смешались ярость, бешенство и неизбывная боль, долго смотрел на суровые белые горы.
Внизу, на дороге, послышались бубенцы — проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстречу.
— Где ты был?
— Захотелось пройтись.
— У тебя дурное настроение?
— Нет, нисколько.
— Радуйся, дорогой мой! Сегодня радуйся! Ради меня! Кто знает, когда я снова смогу пойти на бал?
— На балы ты будешь ходить очень часто.
Она прильнула к моему плечу.
— Раз ты это говоришь, значит, так оно наверняка и будет. Пойдем потанцуем. Сегодня мы впервые танцуем вдвоем.
Мы еще потанцевали, и теплый мягкий свет милосердно маскировал тени, которые в этот поздний час проступали на лицах.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Хорошо, Робби.
— Какая ты красивая, Пат.
Ее глаза засветились.
— Как хорошо, что ты мне это говоришь.
Я ощутил на своей щеке ее теплые, сухие губы.
В санаторий мы вернулись совсем поздно.
— Вы только посмотрите, какой у него вид, — хихикнул скрипач и украдкой показал на русского.
— У вас точно такой же вид, — раздраженно ответил я.
Он ошарашенно взглянул на меня, а потом ехидно проговорил:
— Ну понятно — вы-то сами здоровы как бык! Что вам до этих нюансов!
Я подал русскому руку. Он пожал ее с легким поклоном, затем бережно и нежно помог молодой испанке подняться по лестнице. Я смотрел, как они шли наверх, освещенные ночными лампочками, и почему-то мне подумалось, что на этой крупной сутулой спине и на хрупких плечах девушки вся тяжесть мира.
Маска смерти волокла по коридору заартачившегося жиголо. Антонио пожелал нам доброй ночи, и в этом почти беззвучном прощании было что-то призрачное.
Пат снимала платье через голову. Она стояла согнувшись и дергала что-то у плеча. При этом порвалась парча. Пат пригляделась к месту разрыва.
— Платье, видимо, уже изрядно поистрепалось, — сказал я.
— Неважно, — сказала Пат. — Думаю, что оно мне уже не понадобится.
Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф, а поместила в чемодан. И вдруг на ее лице как-то сразу обозначилась усталость.
— Посмотри-ка, что я припасла, — быстро сказала она и вынула из кармана пальто бутылку шампанского. — Сейчас мы устроим себе отдельный маленький праздник.
Я взял стаканы и наполнил их. Улыбаясь, она отпила глоток.
— За нас с тобой, Пат.
— Да, дорогой, за нашу с тобой прекрасную жизнь.
Но как же все это было ни на что не похоже — и эта комната, и эта тишина, и наша печаль. Разве не раскинулась за дверью огромная, бесконечная жизнь, с лесами и реками, полная могучего дыхания, цветущая и тревожная, — разве по ту сторону этих больших гор не стучался беспокойный март, будоража просыпающуюся землю?
— Ты останешься у меня на ночь, Робби?
— Останусь. Ляжем в постель и будем так близки, как только могут быть близки люди. Стаканы поставим на одеяло и будем пить.
Шампанское. Золотисто-коричневая кожа. Предвкушение. Бодрствование. А потом тишина и едва слышные хрипы в любимой груди.
XXVIII
Снова задул фен. Он шумно гнал сквозь долину влажное тепло. Снег оседал. С крыш капало. Температурные кривые больных ползли вверх. Пат должна была оставаться в постели. Каждые два-три часа ее смотрел врач, чье лицо становилось все более озабоченным.
Однажды, когда я обедал, ко мне подошел Антонио и сел за мой столик.
— Рита умерла, — сказал он.
— Рита? Это вы о русском?
— Нет, это я о Рите, об испанке.
— Не может быть, — сказал я, похолодев. В сравнении с Пат Рита была гораздо менее опасно больна.
— Здесь может быть больше, чем вы думаете, — грустно возразил Антонио. — Она умерла сегодня утром. Все осложнилось воспалением легких.
— Ах, воспаление легких! Это другое дело, — облегченно сказал я.
— Восемнадцать лет. Страшно все-таки. И как тяжело она умирала.
— А что с русским?
— Лучше не спрашивайте. Никак не хочет поверить, что она мертва. Уверяет, что это мнимая смерть. Не отходит от ее постели, никто не может увести его из комнаты.
Антонио ушел. Я уставился в окно. Рита умерла, а я сидел и думал лишь об одном: это не Пат. Это не Пат.
Сквозь остекленную дверь коридора я увидел скрипача. Не успел я встать, как он уже направился ко мне. Выглядел он ужасно.
— Вы курите? — спросил я, чтобы что-то сказать.
Он громко рассмеялся.
— Конечно, курю! А почему бы и нет? Теперь-то уже все равно.
Я пожал плечами.
— Вам все это, небось, смешно. Строите из себя этакого порядочного! Кривляка! — насмешливо проговорил он.
— Вы что, спятили? — удивился я.
— Спятил ли я? Нет, не спятил. Просто влип! — Он перегнулся через стол и обдал меня коньячным перегаром. — Я влип. Они подложили мне свинью. Да и сами они свиньи. Все! И вы тоже — добродетельная свинья!
— Не будь вы больны, я бы вышвырнул вас в окно, — сказал я.
— Больны, больны! — передразнил он. — Вовсе не болен я, а здоров. Или почти здоров. Только что видел свой снимок. Редкостный случай чрезвычайно быстрой инкапсуляции! Звучит прямо как анекдот, верно?
— Так радоваться вам надо! — сказал я. — Уедете отсюда, и все ваши горести позабудутся.
— Вот как! — удивился он. — Неужели вы это серьезно? До чего же у вас практический умишко! Да хранит Господь вашу толстокожую душу!
Он отошел на нетвердых ногах, но тут же обернулся.
— Айда со мной, пошли! Не покидайте меня. Давайте как следует выпьем. За мой счет, разумеется. Не могу я оставаться в одиночестве.
— Нет у меня времени, — сказал я. — Найдите себе кого-нибудь другого…
Я снова поднялся к Пат. Опираясь на гору подушек, она тяжело дышала.
— Тебе не хочется походить на лыжах? — сказала она. Я покачал головой.
— Снег никуда не годится. Везде тает.
— В таком случае не сыграть ли тебе с Антонио в шахматы?
— Нет, — сказал я. — Хочу остаться здесь, у тебя.
— Бедный ты мой Робби! — Она попыталась пошевельнуть рукой. — Тогда, по крайней мере, выпей что-нибудь.
— Это я могу.
Я пошел в свою комнату и принес оттуда бутылку коньяка и рюмку.
— А ты хочешь немного? — спросил я. — Ведь тебе можно, сама знаешь.
Она сделала глоток и немного погодя — другой. Потом вернула мне рюмку. Я долил ее дополна и выпил.
— Ты не должен пить из одной рюмки со мной, — сказала Пат.
— Еще чего выдумала! Почему это не должен? — Я вновь налил рюмку и разом опрокинул ее.
Она укоризненно покачала головой.
— Не делай этого, Робби. И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, чтобы ты заболел.