ьем доставили его наконец в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы умереть, он стал Неудержимо поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего 45 килограммов. А теперь он уже весил 75 и был настолько здоров, что мог отправиться домой. Но зато денег у него уже не было.
– Что мне теперь делать там, внизу? – спрашивал он меня и скреб свое темя, покрытое рыжими волосами. – Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас творится?
– Многое изменилось за это время, – отвечал я, глядя на его круглое, словно стеганое, лицо с бесцветными ресницами. Он выздоровел, хотя был уже совершенно безнадежен, – больше меня в нем ничто не интересовало.
– Придется искать какую-нибудь работу, – сказал он. – Как теперь обстоит дело с этим?
Я пожал плечами. Зачем объяснять ему, что, вероятно, не найдется никакой работы. Он скоро сам убедится в этом.
– Есть у вас какие-нибудь связи, друзья?
– Друзья? Ну, видите ли, – он зло рассмеялся, – когда внезапно оказываешься без денег, друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.
– Тогда вам будет трудно.
Он наморщил лоб:
– Не представляю себе совершенно, что будет. У меня осталось только несколько сот марок. И я ничему не учился, только уменью тратить деньги. Видимо, мой профессор все-таки окажется прав, хотя и в несколько ином смысле: года через два я окачурюсь. Во всяком случае, от пули.
И тогда меня вдруг охватило бессмысленное бешенство против этого болтливого идиота. Неужели он не понимал, что такое жизнь. Я смотрел на Пат – она шла впереди рядом с Антонио, – я видел ее шею, ставшую такой тонкой от цепкой хватки болезни, я знал, как она любит жизнь, и в это мгновенье я не задумываясь мог бы убить Рота, если бы знал, что это принесет здоровье Пат; Поезд отошел. Рот махал нам шляпой. Провожающие кричали ему что-то вслед и смеялись. Какая-то девушка пробежала, спотыкаясь, вдогонку за поездом и кричала высоким, срывающимся голосом:
– До свидания, до свидания! – Потом она вернулась и разрыдалась.
У всех вокруг были смущенные лица.
– Алло! – крикнул Антонио. – Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.
Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбнулась сквозь слезы и достала из кармана пальто потертое портмоне.
Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное, мучительное веселье; они гримасничали.
– Пойдем, – сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.
– Это жареный миндаль, – сказал я, протягивая ей сверток. – Ты ведь любишь его, не правда ли?
– Робби, – сказала Пат, и у нее задрожали губы.
– Минутку, – ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.
– Робби, – сказала Пат.
Моя ухмылка была довольно жалкой:
– На старости лет я еще стану галантным кавалером.
Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот проклятый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер пронесся, срывая все, что с таким трудом хотелось удержать… Разве не оказались мы внезапно лишь заблудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться храбро?
– Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, – сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.
– Чего бы ты хотела, Пат?
– Рому, – сказала она и поглядела на меня.
– Рому, – повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.
Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
– За твое здоровье, милый, – сказала Пат и подняла бокал.
– Мой добрый старый дружище! – сказал я.
Мы посидели еще немного.
– А странно ведь иногда бывает? – сказала Пат.
– Да. Бывает. Но потом все опять проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах – это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.
– Как ты себя чувствуешь, Пат? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Нам ведь все нипочем, не правда ли?
– Конечно, милый. – Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.
– Пат, – сказал я, – а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась:
– Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.
– Само собой разумеется, – сказал я, – и столько раз, сколько захотим.
– Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
– Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
– Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но все же они выходят.
Я нахмурился, сомневаясь.
– Робби, – сказала Пат. – Пока тебя здесь не было, я выполняла все, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь все это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем все это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, – позволь мне делать все, что я хочу.
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. «О чем это мы говорим? – подумал я. И во рту у меня пересохло. – Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова – так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат – почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни».
– Ты не должна так говорить, – пробормотал я наконец. – Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.
– Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. – Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. – Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.
Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.
– Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? – спросил я.
– Почему же нет? – возразила Пат.
– Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, – сказал, улыбаясь, Антонио.
Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.
– Что бы вы хотели выпить? – спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.
– Все, что предложите.
Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.
– Вы здоровы? – спросил он.
– Да, – ответил я смущенно.
Он протянул мне папиросы. Мы выпили.
– Вам, конечно, многое здесь кажется странным? – спросил он.
– Не очень, – ответил я. – Я не привык к нормальной жизни.
– Да, – сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. – Здесь у нас в горах особый мир. Он изменяет людей.
Я кивнул.
– И болезнь особая, – добавил он задумчиво. – От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.
Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.
– Восторженный болтун, не правда ли? – спросил кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.
– Я здесь в гостях, – ответил я. – А вы разве не гость?
– Вот так он и ловит женщин, – продолжал тот, не слушая. – Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.
Я не отвечал.
– Кто это? – спросил я Пат, когда он отошел.
– Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Но она не хочет знать о нем. Она любит русского.
– Так бы и я поступил на ее месте.
Пат засмеялась.
– По-моему, в этого парня можно влюбиться, – сказал я. —Разве ты не находишь? – Нет, – отвечала она.
– Ты здесь не влюбилась?
– Не очень.
– Мне бы это было совершенно безразлично, – сказал я.
– Замечательное признание. – Пат выпрямилась. – Уж это никак не должно быть тебе безразлично.
– Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я все еще не знаю, что ты нашла во мне.
– Пусть уж это будет моей заботой, – ответила она.
– А ты это знаешь?
– Не совсем, – ответила она, улыбаясь. – Иначе это не было бы любовью.
Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Все вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.
– Тебе здесь не нравится? – спросила она.
– Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.
– Бедняжка мой, милый… – Она погладила мою руку.
– Я не бедняжка, когда ты рядом.
– Разве Рита не прекрасна?
– Нет, – сказал я. – Ты прекрасней.
Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она запела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сипловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, – но мне внезапно показалось, что все это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и