Мне казалось, что он совсем не слушает меня.
— Вы не видели ее сегодня утром? — вдруг спросил он.
— Нет, — ответил я удивленно. — Иначе я бы уже давно сказал вам об этом. Он снова кивнул и с совершенно отсутствующим видом, не проронив больше ни слова, ушел в свою комнату.
Пат успела зайти ко мне и нашла розы. Когда я вошел а ее комнату, она рассмеялась.
— Робби, — сказала она, — я всё-таки довольно наивна. Только от Фриды я узнала, что свежие розы в воскресенье, да еще в этакую рань, несомненно пахнут воровством. Вдобавок она мне сказала, что этот сорт не найти ни в одном из ближайших цветочных магазинов.
— Думай, что хочешь, — ответил я. — Главное, что они доставляют тебе радость.
— Теперь еще большую, чем когда-либо, милый. Ведь ты добыл их, подвергая себя опасности!
— Да еще какой опасности! — Я вспомнил священника. — Но почему ты так рано поднялась?
— Не могла больше спать. Кроме того, я видела сон. Ничего хорошего.
Я внимательно посмотрел на нее. Она выглядела утомленной, йод глазами были синие крути.
— С каких пор ты видишь плохие сны? — спросил я. — До сих пор я считал это своей специальностью.
Она покачала головой:
— Ты заметил, что на дворе уже осень?
— У нас это называется бабьим летом, — возразил я. — Ведь еще цветут розы. Просто идет дождь, — вот всё, что я вижу.
— Идет дождь. Слишком долго он идет, любимый. Иногда по ночам, когда я просыпаюсь, мне кажется, что я похоронена под этим нескончаемым дождем.
— По ночам ты должна приходить ко мне, — заявил я. — Тогда у тебя не будет таких мыслей. Наоборот, так хорошо быть вместе, когда темно и за окном дождь.
— Может быть, — тихо сказала она и прижалась ко мне.
— Я, например, очень люблю, когда в воскресенье идет дождь, — сказал я. — Как-то больше чувствуешь уют. Мы вместе, у нас теплая, красивая комната, и впереди свободный день, — по-моему, это очень много.
Ее лицо просветлело:
— Да, нам хорошо, правда? — По-моему, нам чудесно. Вспоминаю о том, что было раньше. Господи! Никогда бы не подумал, что мне еще будет так хорошо.
— Как приятно, когда ты так говоришь. Я сразу всему верю. Говори так почаще.
— Разве я не часто говорю с тобой так?
— Нет.
— Может быть, — сказал я. — Мне кажется, что я недостаточно нежен. Не знаю, почему, но я просто не умею быть нежным. А мне бы очень хотелось…
— Тебе это не нужно, милый, я и так понимаю тебя. Но иногда всё-таки хочется слышать такие слова.
— С сегодняшнего дня я их стану говорить всегда. Даже если самому себе буду казаться глупым.
— Ну уж и глупым! — ответила она. — В любви не бывает глупостей.
— Слава богу, нет, — сказал я. — А то просто страшно подумать, во что можно было бы превратиться.
Мы позавтракали вместе, потом Пат снова легла в постель. Так предписал Жаффе.
— Ты останешься? — спросила она, уже укрывшись одеялом.
— Если хочешь, — сказал я.
— Я бы хотела, но это необязательно…
Я подсел к ее кровати:
— Ты меня не поняла. Я просто вспомнил: раньше ты не любила, чтобы на тебя смотрели, когда ты спишь.
— Раньше да… но теперь я иногда боюсь… оставаться одна…
— И со мной это бывало, — сказал я. — В госпитале, после операции. Тогда я всё боялся уснуть ночью. Всё время бодрствовал и читал или думал о чем-нибудь и только на рассвете засыпал… Это пройдет.
Она прижалась щекой к моей руке:
— И всё-таки страшно, Робби, боишься, что уже не вернешься…
— Да, — сказал я. — А потом возвращаешься, и всё проходит. Ты это видишь по мне. Всегда возвращаешься, хотя необязательно на то же место.
— В том-то и дело, — ответила она, закрывая глаза. — Этого я тоже боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда? — Слежу, — сказал я и провел рукой по ее лбу и волосам, которые тоже казались мне усталыми.
Она стала дышать глубже и слегка повернулась на бок. Через, минуту она крепко спала.
Я опять уселся у окна и смотрел на дождь. Это был сплошной серый ливень, и наш дом казался островком в его мутной бесконечности. Я был встревожен. Редко случалось, чтобы с утра Пат была печальна. Еще на днях она была оживленной и радостной, и, когда проснется, может быть, всё будет по-другому. Я знал — она много думает о своей болезни, ее состояние еще не улучшилось, — это мне сказал Жаффе; но на своем веку я видел столько мертвых, что любая болезнь была для меня всё-таки жизнью и надеждой; я знал — можно умереть от ранения, этого я навидался, но мне всегда трудно было поверить, что болезнь, при которой человек с виду невредим, может оказаться опасной. Вот почему, глядя на Пат, я всегда быстро преодолевал тревогу и растерянность.
В дверь постучали. У порога стоял Хассе. Приложив палец к губам, я тихонько вышел в коридор.
— Простите меня, — с трудом вымолвил он.
— Зайдемте ко мне, — предложил я и отворил дверь своей комнаты.
Хассе остался в коридоре. Казалось, что его лицо стало меньше. Оно было бело как мел.
— Я только хотел вам сказать, что нам уже незачем ехать, — проговорил он, почти не шевеля губами.
— Вы можете войти ко мне — фройляйн Хольман спит, у меня есть время, — снова предложил я.
В руке у него было письмо. Он выглядел как человек, в которого только что выстрелили, но он еще не верит этому и не чувствует боли, он ощутил пока только толчок.
— Лучше прочитайте сами, — сказал он и дал мне письмо.
— Вы уже пили кофе? — спросил я.
Он покачал головой.
— Читайте письмо…
— Да, а вы пока попейте кофе…
Я вышел и попросил Фриду принести кофе. Потом я прочитал письмо. Оно было от фрау Хассе — всего несколько строк. Она сообщала, что хочет получить еще кое-что от жизни, и поэтому решила не возвращаться к нему. Есть человек, понимающий ее лучше, чем Хассе. Предпринимать что-либо бесцельно, — она ни в коем случае не вернется. Так будет, вероятно, лучше и для него. Ему больше не придется тревожиться, хватит или не хватит жалованья. Часть своих вещей она уже взяла; за остальными пришлет кого-нибудь при случае.
Это было деловое и ясное письмо. Я сложил его и вернул Хассе. Он смотрел на меня так, словно всё зависело от меня.
— Что же делать? — спросил он.
— Сперва выпейте эту чашку кофе и съешьте что нибудь, — сказал я. — Не стоит суетиться без толку и терять голову. А потом подумаем. Вам надо постараться успокоиться, и тогда вы примете лучшее решение.
Он послушно выпил кофе. Его рука дрожала, и он не мог есть.
— Что же делать? — опять спросил он.
— Ничего, — сказал я. — Ждать.
Он сделал неопределенное движение.
— А что бы вы хотели сделать? — спросил я.
— Не знаю. Не могу этого понять.
Я молчал. Было трудно сказать ему что-нибудь. Его можно было только успокоить, остальное он должен был решить сам.
Мне думалось, что он больше не любит эту женщину; на он привык к ней, а для бухгалтера привычка могла быть сильнее любви.
Через некоторое время он заговорил, сбивчиво и путано; чувствовалось, что он окончательно потерял всякую опору. Потом он стал осыпать себя упреками. Он не сказал ни слова против своей жены и только пытался внушить себе, что сам виноват во всем.
— Хассе, — сказал я, — всё, что вы говорите, — чушь. В этих делах никогда не бывает виновных. Жена ушла от вас, а не вы от нее. Вам не в чем упрекать себя.
— Нет, я виноват, — ответил он и посмотрел на свои руки. — Я ничего не добился в жизни!
— Чего вы не добились?
— Ничего. А раз не добился, значит виноват.
Я удивленно посмотрел на маленькую жалкую фигурку в красном плюшевом кресле. — Господин Хассе, — сказал я спокойно, — это может быть в крайнем случае причиной, но не виной. Кроме того, вы всё-таки кое-чего добились.
Он резко покачал головой:
— Нет, нет, это я довел ее до безумия своей вечной боязнью увольнения. Ничего я не добился! Что я мог ей предложить? Ничего…
Он впал в тупое раздумье. Я поднялся и достал коньяк.
— Выпьем немного, — сказал я. — Ведь еще ничто не потеряно.
Он поднял голову.
— Еще ничто не потеряно, — повторил я. — Человека теряешь только когда он умирает.
Он торопливо кивнул, взял рюмку, но поставил ее обратно, не отпив ни глотка.
— Вчера меня назначили начальником канцелярии, — тихо сказал он. — Теперь я главный бухгалтер и начальник канцелярии. Управляющий сказал мне об этом вечером. Я получил повышение, потому что в последние месяцы постоянно работал сверхурочно. Они слили две канцелярии в одну. Другого начальника уволили. Мое жалование повышено на пятьдесят марок. — Вдруг он с отчаянием взглянул на меня. — А как вы думаете, она бы осталась, если бы знала об этом?
— Нет, — сказал я.
— На пятьдесят марок больше. Я бы отдавал их ей. Она могла бы каждый месяц покупать себе что-нибудь новое. И ведь на книжке у меня лежит тысяча двести марок! Зачем же я их откладывал? Думал, пусть будет для нее, если наши дела пошатнутся. И вот она ушла… потому что я был слишком бережлив.
Он опять уставился в одну точку.
— Хассе, — сказал я, — мне думается, что всё это не так уж связано одно с другим, как вам кажется. Не стоит копаться в этом. Надо перебороть себя. Пройдет несколько дней, и вам станет яснее, что делать. Может быть ваша жена вернется сегодня вечером или завтра утром. Ведь она думает об этом так же, как и вы.
— Она больше не придет, — ответил он.
— Этого вы не знаете.
— Если бы ей можно было сказать, что у меня теперь большее жалованье и что мы можем взять отпуск и совершить путешествие на сэкономленные деньги…
— Всё это вы ей скажете. Так просто люди не расстаются.
Меня удивило, что он совершенно не думал о другом мужчине. Видимо, еще не понимал этого; он думал только о том, что его жена ушла. Всё остальное было пока туманным, неосознанным. Мне хотелось сказать ему, что через несколько недель он, возможно, будет рад ее уходу, но при его состоянии это было бы излишней грубостью с моей стороны. Для оскорбленного чувства правда всегда груба и почти невыносима.