У всех вокруг были смущенные лица.
— Алло! — крикнул Антонио. — Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.
Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбнулась сквозь слёзы и достала из кармана пальто потертое портмоне.
Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное, мучительное веселье; они гримасничали.
— Пойдем, — сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.
— Это жареный миндаль, — сказал я, протягивая ей сверток. — Ты ведь любишь его, не правда ли?
— Робби, — сказала Пат, и у нее задрожали губы.
— Минутку, — ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.
— Робби, — сказала Пат.
Моя ухмылка была довольно жалкой:
— На старости лет я еще стану галантным кавалером.
Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот проклятый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер пронесся, срывая всё, что с таким трудом хотелось удержать… Разве не оказались мы внезапно лишь заблудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться храбро?
— Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, — сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.
— Чего бы ты хотела, Пат?
— Рому, — сказала она и поглядела на меня.
— Рому, — повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.
Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
— За твое здоровье, милый, — сказала Пат и подняла бокал.
— Мой добрый старый дружище! — сказал я.
Мы посидели еще немного.
— А странно ведь иногда бывает? — сказала Пат.
— Да. Бывает. Но потом всё опять проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах — это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.
— Как ты себя чувствуешь, Пат? — спросил я.
— Хорошо, Робби.
— Нам ведь всё нипочем, не правда ли?
— Конечно, милый. — Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.
— Пат, — сказал я, — а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась:
— Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.
— Само собой разумеется, — сказал я, — и столько раз, сколько захотим.
— Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
— Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
— Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но всё же они выходят.
Я нахмурился, сомневаясь.
— Робби, — сказала Пат. — Пока тебя здесь не было, я выполняла всё, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь всё это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем всё это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, — позволь мне делать всё, что я хочу.
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. "О чем это мы говорим? — подумал я. И во рту у меня пересохло. — Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова — так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат — почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни".
— Ты не должна так говорить, — пробормотал я наконец. — Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.
— Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. — Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. — Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.
Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.
— Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? — спросил я.
— Почему же нет? — возразила Пат.
— Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, — сказал, улыбаясь, Антонио.
Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.
— Что бы вы хотели выпить? — спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.
— Всё, что предложите.
Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.
— Вы здоровы? — спросил он.
— Да, — ответил я смущенно.
Он протянул мне папиросы. Мы выпили.
— Вам, конечно, многое здесь кажется странным? — спросил он.
— Не очень, — ответил я. — Я не привык к нормальной жизни.
— Да, — сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. — Здесь у нас в горах особый мир. Он изменяет людей.
Я кивнул.
— И болезнь особая, — добавил он задумчиво. — От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.
Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.
— Восторженный болтун, не правда ли? — спросил кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.
— Я здесь в гостях, — ответил я. — А вы разве не гость?
— Вот так он и ловит женщин, — продолжал тот, не слушая. — Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.
Я не отвечал.
— Кто это? — спросил я Пат, когда он отошел.
— Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Не она не хочет знать о нем. Она любит русского.
— Так бы и я поступил на ее месте.
Пат засмеялась.
— По-моему, в этого парня можно влюбиться, — сказал я. — Разве ты не находишь? — Нет, — отвечала она.
— Ты здесь не влюбилась?
— Не очень.
— Мне бы это было совершенно безразлично, — сказал я.
— Замечательное признание. — Пат выпрямилась. — Уж это никак не должно быть тебе безразлично.
— Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я всё еще не знаю, что ты нашла во мне.
— Пусть уж это будет моей заботой, — ответила она.
— А ты это знаешь?
— Не совсем, — ответила она, улыбаясь. — Иначе это не было бы любовью.
Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Всё вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.
— Тебе здесь не нравится? — спросила она.
— Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.
— Бедняжка мой, милый… — Она погладила мою руку.
— Я не бедняжка, когда ты рядом.
— Разве Рита не прекрасна?
— Нет, — сказал я. — Ты прекрасней.
Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она запела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сипловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, — но мне внезапно показалось, что всё это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и ждет; что это мольба, крик ужаса, ужаса, возникшего в одиноком противостоянии безмолвно разъедающим силам небытия.
На следующее утро Пат была веселой и озорной. Она всё возилась со своими платьями.
— Слишком широким стало, слишком широким, — бормотала она, оглядывая себя в зеркале. Потом повернулась ко мне: — Ты взял с собой смокинг, милый?
— Нет, — сказал я. — Не знал. что он здесь может понадобиться.
— Тогда сходи к Антонио. Он тебе одолжит. У вас с ним одинаковые фигуры.
— Он может быть ему самому нужен.
— Он наденет фрак. — Она закалывала складку. — А потом пойди пройдись на лыжах. Мне нужно повозиться здесь. В твоем присутствии я не могу.
— Как быть с этим Антонио, — сказал я. — Ведь я же попросту граблю его. Что бы мы делали без него?
— Он добрый паренек, не правда ли?
— Да, — ответил я. — Это самое подходящее определение для него — он добрый паренек.
— Я не знаю, что бы я делала, если бы он не оказался здесь, когда я была одна.
— Об этом не будем больше думать, — сказал я — Это уже давно прошло.
— Да, — она поцеловала меня. — Теперь пойди побегай на лыжах.
Антонио ждал меня.
— Я и сам догадался, что у вас нет с собой смокинга, — сказал он. — Примерьте-ка эту курточку.
Смокинг был узковат, но в общем подошел. Антонио, удовлетворенно посвистывая, вытащил весь костюм.
— Завтра будет очень весело, — заявил он. — К счастью, вечером в конторе дежурит маленькая секретарша. Старуха Рексрот не выпустила бы нас. Ведь официально всё это запрещено. Но неофициально… мы, разумеется, уже не дети.
Мы отправились на лыжную прогулку. Я успел уже обучиться, и нам теперь не нужно было ходить на учебное поле. По пути мы встретили мужчину с бриллиантовыми кольцами на руках, в полосатых брюках и с пышным бантом на шее, как у художников.