И сразу слышу в ответ свое имя:
— Пауль… Пауль…
Снова окликаю. Это Кач и Альберт, вышли с брезентом искать меня.
— Ты ранен?
— Нет-нет…
Мы скатываемся в окоп. Первым делом надо поесть, и я быстро очищаю котелок. Мюллер угощает сигаретой. Я коротко рассказываю, что произошло. Ничего нового, такое случалось не раз. Особенное обстоятельство — ночная атака. Но Качу довелось в России два дня пробыть за русским фронтом, прежде чем он сумел пробиться к своим.
Об убитом печатнике я молчу.
Лишь на следующее утро не выдерживаю. Не могу не рассказать Качу и Альберту. Оба меня успокаивают:
— Тут ничего не поделаешь. У тебя не было другого выхода. Ведь затем ты и здесь!
Я слушаю, защищенный и успокоенный их близостью. Какую же ерунду я нес там, в воронке.
— Глянь-ка вон туда! — показывает Кач.
Возле брустверов стоят снайперы. Винтовки у них с оптическими прицелами, они осматривают участок впереди. Временами гремит выстрел.
Сейчас мы слышим возгласы:
— Попал в точку!
— Видал, как он подпрыгнул? — Сержант Эльрих гордо оборачивается, записывает себе очко. Сегодня он с тремя безупречными попаданиями лидирует в соревновании.
— Что скажешь? — спрашивает Кач.
Я киваю.
— Если так пойдет дальше, нынче вечером в петлице будет еще один значок, — говорит Кропп.
— Или он скоро станет младшим фельдфебелем, — добавляет Кач.
Мы смотрим друг на друга.
— Я бы так не смог, — говорю я.
— Во всяком случае, — говорит Кач, — хорошо, что ты уразумел это именно сейчас.
Сержант Эльрих опять подходит к брустверу. Дуло его винтовки ходит туда-сюда.
— Тут тебе больше незачем распространяться про твою историю, — кивает Альберт.
Теперь я и сам себя не понимаю.
— Это все оттого, что мне пришлось так долго пробыть вместе с ним, — говорю я. В конце концов, война есть война.
Винтовка Эльриха стреляет, коротко и сухо.
X
Нам достался хороший караульный пост. Ввосьмером мы поставлены охранять деревню, откуда всех эвакуировали, поскольку ее слишком сильно обстреливают.
В первую очередь надлежит стеречь провиантский склад, еще не опустевший. Себя мы должны обеспечивать продовольствием сами, из складских запасов. Более подходящих для этого людей не найти — Кач, Альберт, Мюллер, Тьяден, Леер, Детеринг, все наше отделение здесь. Правда, Хайе нет в живых. Но нам еще чертовски повезло, в других отделениях потери гораздо больше.
Под блиндаж занимаем бетонированный подвал, куда ведет наружная лестница. Дополнительно вход защищен особой бетонной стенкой.
Мы развиваем бурную деятельность. Опять подвернулась возможность расправить не только плечи, но и душу. А такие оказии мы не упускаем, ведь положение наше слишком отчаянное, на долгие сантименты нет времени. Расслабляться можно, только пока обстановка не совсем уж скверная. Нам же не остается ничего другого, кроме бесстрастной практичности. Причем настолько бесстрастной, что мне порой становится страшно, если в голову залетает мысль из прежних, довоенных времен. Впрочем, надолго она не задерживается.
Нам просто необходимо относиться к своему положению с возможно меньшей серьезностью. И мы всегда пользуемся случаем отвлечься, потому-то кошмар вплотную, без перехода соседствует с глупой чепухой. Иначе никак нельзя, вот мы и кидаемся во всякие несуразности. И сейчас с пылким усердием создаем идиллию — конечно же, идиллию жратвы и сна.
Первым делом выстилаем погреб матрасами, которые притаскиваем из домов. Солдатская задница не прочь посидеть на мягком. Только посередине пол остается свободным. Потом организуем себе одеяла и перины, роскошные и мягкие. Такого добра в деревне вполне хватает. Мы с Альбертом находим разборную кровать красного дерева, с пологом из голубого шелка и кружевным покрывалом. При транспортировке потеем как бобики, но не бросать же этакое сокровище, тем более что в ближайшие дни его наверняка раздолбают снаряды.
Вместе с Качем я совершаю небольшой патрульный обход домов. Вскоре уже добыты дюжина яиц и два фунта довольно свежего сливочного масла. Внезапно в одной из комнат раздается грохот, железная печка летит мимо сквозь стену, а в метре от нас пробивает вторую стену и исчезает. Две дыры. Печка из дома напротив, куда угодил снаряд.
— Подфартило, — ухмыляется Кач, и мы продолжаем обход. Внезапно оба разом навостряем уши и припускаем бегом. Через минуту стоим как завороженные: в маленьком хлеву копошатся два живых поросенка. Мы протираем глаза, осторожно смотрим снова: они и вправду все еще там. Трогаем — без сомнения, две настоящие живые свинки.
Попируем на славу. Шагах в пятидесяти от нашего блиндажа стоит домишко, где квартировали офицеры. На кухне там огромная плита с двумя решетками-жаровнями, сковородками, кастрюлями и чугунками. Все на месте, в сарае даже огромное количество чурок для топки — поистине не дом, а сказка.
Двое наших с утра в полях, ищут картошку, морковь и молодой горошек. Мы ведь богачи и плюем на консервы со склада, нам подавай свеженькое. В кладовке уже припасены два кочана цветной капусты.
Поросята забиты. Это Кач взял на себя. К жаркому решено приготовить картофельные оладьи. Правда, терок не нашлось. Но мы и тут быстро выходим из положения. Гвоздями пробиваем побольше дырок в железных крышках — вот тебе и терки. Трое надевают толстые перчатки, чтобы теркой не ободрать пальцы, двое чистят картошку, работа кипит.
Кач надзирает за поросятами, морковью, горошком и цветной капустой. Для капусты даже сочинил белый соус. Я пеку оладьи. По четыре штуки за раз. Через десять минут уже смекаю, как надо орудовать сковородкой, чтобы румяные с одного боку оладьи взлетели в воздух, перевернулись и упали на сковородку другой стороной. Поросята жарятся целиком. Все стоят вокруг них, словно вокруг алтаря.
Тем временем пришли гости, двое связистов, которых мы в порыве щедрости приглашаем на пирушку. Они сидят в гостиной, за пианино. Один играет, второй поет «На Везере». Поет задушевно, правда с саксонским выговором. И все же песня трогает нас, пока мы у плиты стряпаем все эти разносолы.
Мало-помалу мы замечаем, что вражеский артобстрел набирает силу. Аэростаты засекли дым из нашей трубы, и на нас стягивают огонь. Стреляют малокалиберными осколочными снарядами, чертовски коварными: они оставляют маленькие воронки, однако осколки рассеиваются понизу и далеко. Свистят они все ближе, но нельзя же бросить еду на произвол судьбы. А противник, сволочь, пристреливается. Несколько осколков залетают поверху в кухонное окно. Жаркое скоро будет готово. Правда, печь оладьи теперь трудновато. Снаряды ложатся так близко, что осколки то и дело бьются о стену дома и летят в окна. Каждый раз, слыша нарастающий свист, я вместе со сковородой и оладьями приседаю и прячусь у стены под окном. Потом выпрямляюсь, пеку дальше.
Саксонцы перестают играть, осколок продырявил пианино. Мы тоже потихоньку закругляемся со стряпней и организуем отступление. После очередного разрыва двое с овощными горшками бегом одолевают пятидесятиметровку до блиндажа. Мы видим, как они исчезают в подвале.
Следующий выстрел. Все пригибаются, потом двое, каждый с кофейником первоклассного натурального кофе, устремляются вперед и до следующего разрыва успевают юркнуть в блиндаж.
Теперь Кач и Кропп подхватывают шедевр — большущую сковороду с румяными поросятами. Вой, приседание — и они мчатся через пятьдесят метров открытого пространства.
Я как раз допекаю последние четыре оладьи, причем дважды вынужден пригибаться, но в конце концов эти четыре оладушка лишними не будут, вдобавок я их просто обожаю.
И вот я с подносом, на котором высится гора оладий, протискиваюсь за дверь. Свист, грохот — и я бегу во весь дух, обеими руками прижимая поднос к груди. Я уже почти на месте, когда вновь слышится нарастающий свист, мчусь как лось, на полном ходу огибаю бетонную стенку, осколки хлещут по бетону, я съезжаю вниз по лестнице, локти разбиты, но я не потерял ни единого оладушка и поднос не опрокинул.
В два часа садимся обедать. Трапеза продолжается до шести. До половины седьмого пьем кофе — офицерский, со склада — и курим офицерские сигары и сигареты, тоже со склада. В полседьмого приступаем к ужину. В десять выбрасываем за дверь поросячьи кости. Затем угощаемся коньяком и ромом, опять-таки с благословенного провиантского склада, и снова курим длинные, толстые сигары с опояской. Тьяден считает, что недостает только одного: девиц из офицерского борделя.
Поздно вечером мы слышим мяуканье. У входа сидит серый котенок. Мы приманиваем его, кормим. За этим занятием снова приходит аппетит. Жуя, укладываемся спать.
Однако ночью нам приходится худо. Мы переели. Парной молочный поросенок бьет по кишечнику. В блиндаже бесконечные хождения взад-назад. Двое-трое постоянно сидят на улице, спустив штаны и бранясь. Я сам девять раз путешествую туда и обратно. К четырем часам ночи ставим рекорд: все одиннадцать человек, караул и гости, сидят на улице.
Горящие дома как факелы в темноте. С ревом летят снаряды, грохочут разрывы. Колонны подвоза боеприпасов мчатся по дороге. Провиантский склад с одной стороны разбит. Словно пчелиный рой, там, несмотря на град осколков, толпятся шоферы, воруют хлеб. Мы им не препятствуем. Попробуй мы что-нибудь сказать, нам только намнут бока. Поэтому мы действуем иначе. Заявляем, что мы здешняя охрана, а поскольку знаем, что и как, предлагаем им консервы в обмен на вещи, которых нам недостает. Какая разница, вскоре все и так разнесут в клочья. Для себя мы берем со склада шоколад и поедаем целыми плитками. По словам Кача, шоколад помогает от слишком торопливого живота…
Почти две недели проходит за едой, питьем и бездельем. Никто нам не мешает. Снаряды мало-помалу стирают деревню с лица земли, а мы ведем счастливую жизнь. Пока цела хотя бы часть провиантского склада, нам все едино, мы мечтаем дождаться здесь конца войны.