— Наверно… — Равич склонился над девушкой.
— Верно я говорю, Эжени? — спросил Вебер.
Медсестра вскинула голову.
— Господин Равич не станет этого делать, — холодно заметила она.
— Господин доктор Равич, Эжени, — одернул ее Вебер. — В Германии господин доктор был главным хирургом крупного госпиталя. Не то что я.
— Здесь, у нас… — начала было медсестра, воинственно поправляя очки.
Взмахом руки Вебер оборвал ее на полуслове:
— Знаем, знаем! Нам и без вас это известно. Здесь, у нас, государство не признает зарубежных аттестаций. Что само по себе полнейший бред! Но почему вдруг вы решили, что он не станет снимать квартиру?
— Господин Равич пропащий человек; у него никогда не будет ни семьи, ни домашнего очага.
— Что? — опешил Вебер. — Что вы такое несете?
— Для господина Равича нет ничего святого. Вот и весь сказ.
— Браво, — проронил Равич, все еще не отходя от больничной койки.
— Нет, вы такое слыхали? — Вебер все еще в изумлении пялился на свою медсестру.
— А вы лучше сами его спросите, доктор Вебер.
Равич распрямился.
— В самую точку, Эжени. Но когда для человека нет ничего святого, у него появляются другие святыни, свои, более человеческие. Он начинает боготворить искру жизни, что теплится даже в дождевом черве, время от времени заставляя того выползать на свет. Не сочтите за намек.
— Вам меня не оскорбить! У вас нет веры! — Эжени решительно одернула халат на груди. — А у меня, слава богу, моя вера всегда со мной!
Равич уже брал пальто.
— Вера легко оборачивается фанатизмом. Недаром во имя всех религий пролито столько крови. — Он улыбался, не скрывая насмешки. — Терпимость — дитя сомнений, Эжени. Не потому ли вы при всей вашей вере относитесь ко мне куда агрессивней, чем я, отпетый безбожник, отношусь к вам?
Вебер расхохотался.
— Что, Эжени, получили? Лучше не отвечайте. А то вам совсем худо придется.
— Мое достоинство женщины…
— Вот и хорошо, — оборвал ее Вебер. — Оставьте его при себе. Всегда пригодится. А мне пора. В кабинете еще поработать надо. Пойдемте, Равич. Всего хорошего, Эжени.
— Всего хорошего, доктор Вебер.
— Всего доброго, сестра Эжени, — попрощался Равич.
— Всего доброго, — через силу ответила медсестра, да и то лишь после того, как Вебер строго на нее глянул.
Кабинет Вебера был заставлен мебелью в стиле ампир — белой, с позолотой, на хлипких тоненьких ножках. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У продольной стены стоял новомодный широкий шезлонг. Вебер в нем спал, когда оставался здесь на ночь. Как-никак клиника была его собственностью.
— Что будете пить, Равич? Коньяк или дюбонне?
— Кофе, если у вас еще найдется.
— Конечно.
Вебер поставил на стол электрокофеварку и включил в сеть. Потом снова обернулся к Равичу.
— Вы не подмените меня сегодня в «Осирисе»? После обеда?
— Само собой.
— Вас это правда не затруднит?
— Нисколько. У меня все равно никаких дел.
— Отлично. А то мне специально ради этого еще раз в город тащиться. Лучше поработаю в саду. Я бы Фошона попросил, но он в отпуске.
— О чем разговор, — бросил Равич. — Не в первый раз.
— Конечно. И все-таки…
— Какие там «все-таки» в наше время? По крайней мере для меня.
— И не говорите. Полный идиотизм. Человек с вашим-то опытом — и лишен права работать, вынужден оперировать нелегально…
— Помилуйте, Вебер. Это же не вчера началось. Все врачи, кто из Германии бежал, в таком положении.
— И тем не менее! Это просто смешно! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он вашими руками делает себе имя.
— Это куда лучше, чем если бы он оперировал своими руками…
Вебер рассмеялся:
— Конечно, не мне об этом говорить. Вы ведь и за меня оперируете. Но я, в конце концов, главным образом гинеколог и на хирурга не учился.
Кофеварка засвистела. Вебер ее выключил, достал из шкафа чашки и разлил кофе.
— Одного я все-таки не пойму, Равич, — продолжал он. — С какой стати, в самом деле, вы живете в этом клоповнике, в «Интернасьонале»? Почему бы вам не снять себе жилье, допустим, в этих новых домах у Булонского леса? Мебель по дешевке всегда можно купить. У вас появится хоть что-то свое, и вы будете знать, на каком вы свете.
— Да, — задумчиво повторил Равич. — Буду знать, на каком я свете…
— Ну так в чем же дело?
Равич отхлебнул кофе. Кофе был горький и очень крепкий.
— Вебер, — вздохнул он. — Вы наглядный пример характерной болезни нашего времени: привычки мыслить, обходя острые углы. Только что вы возмущались тем, что я вынужден работать нелегально, и тут же спрашиваете, почему я не снимаю квартиру.
— Что-то я не пойму, а какая связь?
Равич нервно рассмеялся:
— Как только я сниму квартиру, мне надо будет зарегистрироваться в полиции. Для чего мне потребуется паспорт и виза.
— Точно. Я как-то не подумал. Ну а в гостинице?
— И в гостинице тоже. Но в Париже, слава богу, еще есть гостиницы, где не особо за этим следят. — Равич плеснул себе в кофе немного коньяку. — «Интернасьональ» — одна из таких гостиниц. Потому я там и живу. Уж не знаю, как хозяйка это устраивает. Должно быть, у нее свои связи. А полиция либо не в курсе, либо ее подмазывают. Как бы там ни было, я уже довольно долго там живу, и никто меня не трогает.
Вебер откинулся в кресле.
— Равич, — озадаченно проговорил он, — я этого не знал. Я-то думал, вам только работать запрещено. Но это же чертовски неприятное положение.
— По сравнению с немецким концлагерем это сущий рай.
— А полиция? Если она все-таки заявится?
— Если поймают — две недели тюрьмы и выдворение за границу. Обычно в Швейцарию. Если второй раз попадешься — полгода тюрьмы.
— Сколько?
— Полгода, — повторил Равич.
Вебер смотрел на него во все глаза.
— Но это же совершенно немыслимо. Это бесчеловечно.
— Я тоже так думал, пока на себе не испытал.
— То есть как? Вы хотите сказать, что с вами такое уже случалось?
— И не раз. Трижды, как и с сотнями других беженцев. Но это на первых порах, по неопытности, когда я еще свято верил в так называемую гуманность. Покуда не отправился в Испанию — туда, кстати, паспорт не требовался — и не получил второй урок практического гуманизма. От немецких и итальянских летчиков. Ну а после, когда снова сюда вернулся, я уже был стреляный воробей.
Вебер вскочил.
— Господи, — пробормотал он, что-то подсчитывая в уме. — Но тогда… тогда вы, выходит, больше года ни за что ни про что в тюрьме отсидели?
— Гораздо меньше. Всего два месяца.
— Как? Вы же сами сказали: в повторном случае полгода.
Равич улыбнулся:
— Когда опыт есть, повторного ареста можно избежать. Допустим, тебя выдворяют под одним именем, а возвращаешься ты под другим. Желательно через другой пограничный пункт. Тогда участь рецидивиста тебе уже не грозит. Поскольку никаких бумаг при нас все равно нету, доказать что-то можно, только если тебя узнают в лицо. Но такое случается редко. Равич — уже третья моя фамилия. Почти два года она служит мне верой и правдой. И пока все гладко. Похоже, везучая. С каждым днем она мне все больше нравится. А свою настоящую я уже почти забыл.
Вебер затряс головой.
— И это все за то, что вы не нацист.
— Конечно. У нацистов бумаги первый сорт. И визы на любой вкус.
— В хорошем же мире мы живем, нечего сказать. И правительство во всем этом участвует.
— У правительства несколько миллионов безработных, о которых оно обязано заботиться в первую очередь. И потом — вы думаете, только во Франции так? Всюду одно и то же. — Равич встал. — Всего хорошего, Вебер. Часа через два я еще раз взгляну на девчонку. И ночью зайду.
Вебер проводил его до двери.
— Послушайте, Равич, — сказал он. — Заглянули бы как-нибудь вечером к нам. На ужин.
— Обязательно. — Равич твердо знал, что не придет. — Как-нибудь на днях. До свидания, Вебер.
— До свидания, Равич. Нет, правда, приходите.
Равич отправился в ближайшее бистро. Сел у окна, чтобы смотреть на улицу. Он любил так вот посидеть, бездумно глазея на прохожих. Когда нечем заняться, лучше Парижа места нет.
Официант вытер столик и ждал.
— Перно, пожалуйста, — сказал Равич.
— С водой, сударь?
— Нет. Хотя погодите! — Равич на секунду задумался. — Не надо перно.
Что-то ему мешало, какой-то осадок в душе. Привкус горечи, надо срочно смыть. Сладковатая анисовка тут не годится.
— Кальвадос, — решил он наконец. — Двойной кальвадос.
— Хорошо, сударь.
Вебер его пригласил, вот в чем дело. Нотки сострадания в его голосе. Мол, дадим бедолаге возможность провести вечерок по-домашнему, в семейном кругу. Даже друзей французы редко приглашают к себе домой. Предпочитают встречаться в ресторанах. Он еще ни разу не был у Вебера в гостях. Хотя звал-то Вебер от чистого сердца, но тем горше пилюля. От оскорбления еще можно защититься, от сострадания никак.
Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует — это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу — слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши — раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.