«Похоже, я уже набрался», — подумал Равич. Что-то рановато сегодня. Или всему виной этот полумрак? А может, и то и другое? Но это уже совсем не та невзрачная, бесцветная женщина… Эта совсем другая… У нее вон, оказывается, какие глазищи. И лицо. Он же чувствует: вон как на него смотрят. Не иначе тени. Призраки. И это мягкое пламя в голове. Первые всполохи опьянения.
Он не слушал, что говорит Жоан Маду. Он это знает и больше не желает знать. Одиночество — вечный рефрен жизни. Обычная вещь, не лучше и не хуже, чем многое другое. Просто слишком много о нем разглагольствуют. На самом-то деле ты всегда один. Всегда и никогда. Откуда-то вдруг запела скрипка, одинокий голос в полумраке. Загородный ресторанчик, зеленые холмы вокруг Будапешта. Дурман цветущих каштанов. Ветер. И нахохлившимся совенком на плече, хлопая в сумраке желтыми плошками глаз, — сны, грезы. Ночь, которая все никак не наступит. Час, когда красивы все женщины. Распахнутые крылья вечера, мохнатые, кофейные, как крылья бражника.
Он поднял глаза.
— Спасибо, — тихо сказала Жоан.
— За что?
— За то, что дали мне выговориться и не слушали. Это правильно. То, что было мне нужно.
Равич кивнул. Он увидел, что ее рюмка снова пуста.
— Вот и отлично, — сказал он. — Оставляю вам бутылку.
Он встал. Эта комната. Женщина. И больше ничего. В лице только бледность и уже никакого света.
— Вы уже уходите? — спросила Жоан, тревожно озираясь, словно в комнате затаился кто-то еще.
— Вот адрес Морозова. Имя, фамилия, чтобы вы не перепутали и не забыли. Завтра вечером, в девять. — Равич записал в блокнот для рецептов. Оторвал листок и положил на чемодан.
Жоан Маду тоже встала и уже брала плащ и берет. Равич посмотрел на нее.
— Провожать меня не надо.
— А я и не провожаю. Просто не хочу тут оставаться. Не сейчас. Пойду еще пройдусь.
— Но тогда вам опять возвращаться. И снова входить в пустую комнату. Почему бы вам не остаться? Раз вы уже здесь?
— Скоро утро. Утром вернусь. Утром легче.
Равич подошел к окну. Дождь не прекращался. Его мокрые серые нити колыхались на ветру в золотистых нимбах уличных фонарей.
— Ладно вам, — сказал он. — Давайте еще по рюмочке, а после вы ляжете спать. Погода совсем не для прогулок.
Он взял бутылку. Внезапно Жоан оказалась совсем близко.
— Не бросай меня здесь! — выпалила она, и он даже ощутил ее дыхание. — Не бросай меня здесь, только сегодня не бросай; не знаю, что со мной, но только не сегодня! Завтра я соберусь с духом, а сегодня не могу; я раскисла и совсем расклеилась, у меня ни на что нет сил. Не надо было меня отсюда вытаскивать, пожалуйста, только не сегодня — не могу я сейчас одна остаться.
Равич аккуратно поставил бутылку и осторожно убрал ее руки со своего плеча.
— Детка, — сказал он, — рано или поздно всем нам приходится к этому привыкать. — Глазами он уже изучал шезлонг. — Я могу заночевать и здесь. Какой прок еще куда-то тащиться? Но мне обязательно нужно пару часов поспать. Утром в девять у меня операция. Однако поспать я смогу и здесь, ничуть не хуже, чем у себя. Ночное дежурство — мне не впервой. Это вас устроит?
Она кивнула. Она все еще стояла совсем близко.
— Но в полвосьмого мне надо уйти. Несусветная рань. Вас это не разбудит?
— Не страшно. Я встану и приготовлю вам завтрак, я все…
— Ничего вам делать не надо, — перебил ее Равич. — Позавтракаю в ближайшем кафе, как всякий честный работяга: кофе с ромом и круассаны. Остальное — когда в клинику приду. Недурственно будет попросить медсестру Эжени приготовить мне ванну. Хорошо, остаемся здесь. Две души, заблудшие в ноябрьской ночи. Вы занимаете кровать. Если хотите, могу спуститься к старичку портье, пока вы будете укладываться.
— Нет, — выдохнула Жоан.
— Да я не убегу. Нам все равно кое-что понадобится: подушки, одеяло и прочее.
— Я могу позвонить.
— Позвонить могу и я. Такие дела лучше доверять мужчине.
Портье явился быстро. Он нес вторую бутылку коньяка.
— Вы нас переоцениваете, — усмехнулся Равич. — Большое спасибо. Но мы, видите ли, всего лишь чахлое послевоенное поколение. Нам, наоборот, нужны одеяло, подушка, немного белья. Придется мне здесь заночевать. На улице вон как льет, да и холодно. А я только третьего дня на ноги встал после тяжелейшего воспаления легких. Можете все это устроить?
— Разумеется, сударь. Я уже и сам о чем-то таком подумывал…
— Вот и отлично. — Равич закурил. — Я выйду в коридор. Погляжу, какая там у дверей выставлена обувь. Это моя давняя страсть. Да не сбегу я, — добавил он, перехватив взгляд Жоан Маду. — Я вам не Иосиф Египетский. И пальто свое в беде не брошу.
Портье вернулся с вещами. При виде Равича, изучающего в коридоре обувь постояльцев, лицо его прояснилось.
— Такое увлечение — большая редкость в наши дни, — заметил он.
— Я редко ему предаюсь. Только на день рождения и в Рождество. Давайте сюда вещи, я сам их отнесу. А это еще что такое?
— Грелка, сударь. Ведь у вас было воспаление легких.
— Превосходно. Но я предпочитаю обогреваться коньяком. — Равич достал из кармана несколько бумажек.
— Сударь, у вас наверняка нет с собой пижамы. Могу предложить несколько штук на выбор.
— Спасибо, любезнейший. — Равич смерил старичка взглядом. — Боюсь, мне ваши пижамы будут малы.
— Напротив, сударь. Они будут вам в самый раз. И они совершенно новые. Признаюсь по секрету: мне их как-то по случаю подарил один американец. А тому их подарила одна дама. Но сам я пижамы не ношу. Я сплю в ночной рубашке. Пижамы совершенно новые, месье.
— Ладно, уговорили. Тащите их сюда. Поглядим.
Равич остался ждать в коридоре. Перед дверями обнаружились три пары обуви. Высокие мужские ботинки, но не на шнурках, а с разношенными резиновыми вставками. Из-за двери доносился напористый храп владельца. Еще две пары держались вместе: мужские коричневые полуботинки и дамские лаковые туфельки с пуговичкой и на шпильках. И хотя стояли они рядышком, возле одной двери, вид у обеих пар был на удивление сиротливый.
Портье принес пижамы. Они и впрямь оказались царские. Новехонькие, даже еще в картонке роскошного магазина «Лувр», где они были куплены.
— Жаль, — пробормотал Равич. — Жаль, что нельзя взглянуть на даму, которая их выбирала.
— Можете выбрать любую себе на ночь, сударь. Покупать не обязательно.
— И сколько же стоит прокат такой пижамы?
— Сколько дадите.
Равич полез в карман.
— Ну что вы, сударь, это слишком щедро, — засмущался старичок.
— Вы что, не француз?
— Отчего же. Я из Сен-Назера.
— Тогда, значит, это богатеи-американцы так вас развратили. И запомните: за такую пижаму никаких денег не жалко.
— Я рад, что она вам понравилась. Спокойной ночи, сударь. А пижаму я завтра у дамы заберу.
— Завтра утром я сам вам ее вручу. Разбудите меня в половине восьмого. Только постучите тихонько. Не волнуйтесь, я услышу. Спокойной ночи.
— Вы только взгляните на это. — Равич показал Жоан Маду пижамы. — Хоть Дедом Морозом наряжайся. Этот портье просто кудесник. А что, я эту красоту даже надену. Чтобы выглядеть смешным, мало просто мужества, надо обладать еще и известной мерой непринужденности.
Он постелил себе на шезлонге. Не все ли равно, где спать — у себя в гостинице или здесь. В коридоре он даже обнаружил вполне приличную ванную комнату, а портье снабдил его новой зубной щеткой. А на остальное плевать. Эта женщина все равно что пациент.
Он налил коньяку, но не в рюмку, а в стакан, и поставил вместе с рюмкой возле кровати.
— Полагаю, этого вам хватит, — заметил он. — Так будет проще. Мне не понадобится вставать и наполнять вам рюмку. А бутылку и вторую рюмку я заберу себе.
— Рюмка мне не нужна. Могу выпить и из стакана.
— Тем лучше. — Равич уже устраивался на шезлонге. Это хорошо, что она больше о нем не заботится. Она добилась, чего хотела, и теперь, слава богу, не разыгрывает из себя примерную домохозяйку.
Он налил себе рюмку и поставил бутылку на пол.
— Будем!
— Будем! И… спасибо!
— Не за что. Мне и самому не больно хотелось под дождь вылезать.
— Там все еще дождь?
— Да.
С улицы в безмолвие комнаты прокрадывался слабый, мягкий перестук, словно густой, серой, унылой кашей, безутешнее и горше всего на свете, просилось вползти само горе, — некое давнее, безликое, невесть чье воспоминание накатывало нескончаемой волной, норовя накрыть, слизнуть и похоронить в себе то, что оно когда-то выбросило и позабыло на берегу пустынного острова, — толику души, света, мысли.
— Подходящая ночь для выпивки.
— Да. И совсем неподходящая для одиночества.
Равич помолчал немного.
— К этому всем нам пришлось привыкать, — вымолвил он наконец. — Все, что прежде роднило и сплачивало нас, теперь порушено. Связующая нить порвалась, и мы рассыпались, как бусины. Нам не на что опереться. — Он снова наполнил рюмку. — Мальчишкой я как-то раз заснул на лугу. Дело было летом, небо было ясное. Когда засыпал, я смотрел на Орион, он был далеко над лесом, почти на горизонте. А когда проснулся среди ночи — Орион стоял в вышине прямо надо мной. Никогда этого не забуду. Я учил, конечно, что Земля — небесное тело и что она вращается, но я учил это, как многое учишь из учебника, не особо задумываясь, просто чтобы запомнить. А тут вдруг я впервые ощутил, что это и в самом деле так. Я почувствовал, как земной шар стремительно летит куда-то в неимоверных пространствах. Я так явственно это почувствовал, что хотелось вцепиться руками в траву, лишь бы меня не сбросило. Должно быть, это оттого, что я, очнувшись от глубокого сна, в первый миг оказался как бы вне своей памяти и всего привычного, наедине только с этим необъятным, странно сместившимся небом. Земля подо мной вдруг перестала казаться надежной опорой — и с тех пор так до конца ею и не сделалась.
Он допил свою рюмку.
— Из-за этого многое стало трудней, но многое легче. — Он глянул в ее сторону. — Не знаю, тут ли вы еще. Если устали, просто не отвечайте, и все.