— Почему нельзя?
— Разве вы не обязаны тут оставаться?
— Нет. Я уже освободилась.
— Прекрасно. Тогда пошли?
— Пошли.
Кабачок Равич отыскал без труда. На сей раз там было довольно безлюдно. Официант с голой девицей на бицепсе только мельком глянул на них, после чего, шаркая шлепанцами, выскользнул из-за стойки и протер для них столик.
— Прогресс, — отметил Равич. — В тот раз такого не было.
— Не этот столик, — сказала Жоан. — Вон тот.
Равич улыбнулся:
— Вы так суеверны.
— Иногда.
Официант стоял рядом.
— Точно, — согласился он, поиграв татуировкой. — В прошлый раз вы там сидели.
— Неужто помните?
— Конечно.
— Вы бы в генералы могли выйти, — сказал Равич. — С такой-то памятью.
— Я никогда ничего не забываю.
— Тогда я только одному удивляюсь: как вы еще живы? Может, вы еще помните, что мы пили?
— Кальвадос, — не задумываясь, ответил официант.
— Отлично. Тогда и сегодня будем пить то же самое. — Равич обернулся к Жоан Маду. — Как просто разрешаются иные вопросы. Посмотрим, так же ли он хорош на вкус.
Официант уже нес рюмки.
— Двойные. Вы тогда заказали два двойных.
— Вы начинаете меня пугать, милейший. Может, вы еще помните, во что мы были одеты?
— Пальто и плащ. На даме был берет.
— Да вы здесь просто пропадаете ни за грош. Вам бы в варьете работать.
— А я и работал, — невозмутимо отозвался тот. — В цирке. Я же вам говорил. Забыли?
— Забыл. К стыду своему.
— Господин вообще забывчив, — заметила Жоан, обращаясь к официанту. — Забывать он мастак. Почти такой же, как вы все помнить.
Равич поднял глаза. Она смотрела прямо на него. Он усмехнулся.
— Может, не такой уж и мастак, — бросил он. — А теперь отведаем-ка лучше кальвадоса. Будем!
— Будем!
Официант все еще стоял возле их столика.
— Что позабудешь, того потом в жизни недостает, месье, — заметил он. Похоже, тема была для него еще далеко не исчерпана.
— Верно. А что запомнишь, превращает твою жизнь в ад.
— Только не мою. Прошлое — оно же прошло. Как оно может кого-то мучить?
— Как раз потому, что его не воротишь, дружище. Но вы, я погляжу, не только искусник, вы еще и счастливец. Это тот же кальвадос? — спросил он у Жоан Маду.
— Нет, лучше.
Он посмотрел на нее. И его снова обдало легкой волной тепла. Он понял, что она имеет в виду, и его даже слегка обескуражило, что она способна так прозрачно на это намекнуть. Похоже, ее нисколько не заботило, как он ее слова воспримет. И здесь, в этом убогом кабачке, она уже расположилась как дома. Ни настырный свет голых электрических ламп, ни две шлюхи, что сидели поодаль и годились ей в бабушки, — ничто ей не мешало и ничуть ее не беспокоило. Все, чему он успел изумиться в полумраке ночного клуба, продолжало изумлять его и здесь. Это смелое, ясное лицо ни о чем не вопрошало, в нем было только спокойствие явности и еще чуть-чуть ожидания, — в сущности, совершенно пустое лицо, подумалось ему, лицо, способное, как небо, перемениться от малейшего дуновения. Лицо, готовое вобрать в себя любые твои грезы. Оно — как красивый пустующий дом, замерший в ожидании ковров и картин. Вместилище возможностей: хочешь, станет дворцом, хочешь — борделем. В зависимости от того, кто вздумает его заполнить. Насколько недалекими кажутся рядом с ним все эти застывшие, закосневшие лица-маски.
Он спохватился: ее рюмка была пуста.
— Вот это я понимаю, — похвалил он. — Как-никак двойной кальвадос. Хотите еще один?
— Да. Если вы не торопитесь.
«Куда бы это я мог торопиться?» — пронеслось у него в голове. Потом он сообразил: ведь в прошлый раз она видела его с Кэте Хэгстрем. Он поднял глаза.
Лицо ее оставалось непроницаемым.
— Я не тороплюсь, — сказал он. — Завтра в девять мне оперировать, но это и все.
— И вы можете оперировать, когда так поздно ложитесь?
— Да. Это никак не влияет. Дело привычное. Да я и не каждый день оперирую.
Подошел официант, снова наполнил их рюмки. Кроме бутылки, он принес еще пачку сигарет и положил на стол. «Лоран», зеленые.
— Вы ведь эти в прошлый раз просили, точно? — торжествующе спросил он.
— Понятия не имею. Вы наверняка лучше помните. Верю вам на слово.
— Те самые, — подтвердила Жоан Маду. — «Лоран», зеленые.
— Видите, у дамы память лучше вашей, месье.
— Это еще вопрос. Но сигареты нам в любом случае пригодятся.
Равич вскрыл пачку и протянул ей.
— Вы все еще в той же гостинице? — спросил он.
— Да. Только комнату попросила побольше.
В зал ввалилась компания шоферов. Они устроились за соседним столиком, громогласно что-то обсуждая.
— Пошли? — спросил Равич.
Она кивнула.
Он подозвал официанта, расплатился.
— Вам точно не нужно обратно в «Шехерезаду»?
— Нет.
Он подал ей манто, которое она, однако, надевать не стала, накинула на плечи. Это была норка, но из дешевых, а может, вообще подделка, — однако на ней она не смотрелась дешево. Дешево смотрится лишь то, что носится напоказ, подумал Равич. Ему уже случалось видеть дешевку даже из королевского соболя.
— Тогда везем вас сейчас в гостиницу, — то ли предложил, то ли решил Равич, когда они вышли на улицу под мелкую осеннюю морось.
Она медленно обернулась.
— Разве мы не к тебе?
Ее лицо смотрело на него снизу, совсем близко. Фонарь над входной дверью высветил его полностью. Крохотные жемчужинки тумана сверкали в волосах.
— Да, — сказал он.
Подкатило и остановилось такси. Шофер подождал. Потом прищелкнул языком, ударил по газам и рванул с места.
— Я тебя ждала. Ты не знал? — спросила она.
— Нет.
Свет фонаря отражался в ее глазах, как в бездонном омуте. Казалось, в них можно тонуть и тонуть без конца.
— Я только сегодня тебя увидел, — признался он. — Прежде то была не ты.
— Не я.
— Прежде все было не то.
— Да. Я уже забыла.
Как накат и откат волны, он ощущал приливы и отливы ее дыхания. Все существо ее незримо и трепетно льнуло к нему, мягко, почти неосязаемо, но доверчиво и без боязни — чужая душа в чуждом холоде ночи. Он вдруг услышал биение собственной крови. Оно нарастало, пульсировало все сильнее — это не только кровь в нем заговорила, это пробуждалась сама жизнь, тысячекратно им проклятая и благословенная, столько раз почитай что потерянная и чудом обретенная вновь, — еще час назад то была пустыня, сушь без края и конца, одно только безутешное вчера — и вот она уже нахлынула потоком, суля мгновения, в которые он уже и верить перестал: он снова был первым человеком на краю вод морских, из чьей пены мерцанием ослепительной красоты восставало нечто невероятное, тая в себе вопрос и ответ, отзываясь в висках необоримым гулом прибоя…
— Держи меня, — выдохнула Жоан.
Не спуская глаз с ее запрокинутого лица, он обнял ее. Ее плечи устремились в его объятие, как корабль в гавань.
— А тебя надо держать? — спросил он.
— Да.
Ее ладони легли ему на грудь.
— Что ж, значит, буду держать.
— Да.
Еще одно такси, взвизгнув тормозами, остановилось возле них. Шофер смотрел на них терпеливо и безучастно. У него на плече сидела маленькая собачонка в вязаной жилетке.
— Такси? — прокаркал водитель из-под густых пшеничных усов.
— Видишь, — сказал Равич. — Вот он вообще ничего о нас не знает. Ему и невдомек, что нас коснулось чудо. Он смотрит на нас, но не видит, насколько мы преобразились. В этом весь бред нашей безумной жизни: ты можешь обернуться архангелом, дурачком, преступником — и ни одна собака не заметит. Зато, не дай бог, у тебя пуговица отлетит — и тебе каждый встречный на это укажет.
— Никакой это не бред. Это даже хорошо. Просто нас предоставляют самим себе.
Равич глянул на нее. «Нас» — пронеслось у него в голове. Слово-то какое! Самое загадочное слово на свете.
— Такси? — еще громче гаркнул шофер, теряя терпение, и закурил сигарету.
— Пошли, — сказал Равич. — Этот все равно не отстанет. Профессионал.
— Зачем нам ехать? Пешком пойдем.
— Но дождь начинается.
— Какой это дождь? Туман. Не хочу в такси. Хочу с тобой пешком.
— Хорошо. Тогда дай я хоть растолкую ему, что с нами случилось.
Равич подошел к машине и перебросился с водителем парой слов. Тот расцвел в ослепительной улыбке, с неподражаемым шармом, на какой в подобных случаях способны одни французы, помахал рукой Жоан и укатил.
— Как же ты ему растолковал? — спросила Жоан, когда он вернулся.
— Деньгами. Самый доходчивый способ. К тому же он ночью работает, значит, циник. До него сразу дошло. Был вежлив, доброжелателен, хотя и с оттенком презрения.
Она с улыбкой прильнула к его плечу. Он чувствовал, как что-то раскрывается, ширится в душе, откликаясь во всем его существе теплом и нежностью, наполняя приятной истомой, словно тысячи ласковых рук влекут тебя вниз, и вдруг ему показалось невыносимым и немыслимым, что они все еще стоят рядом, на ногах, в смешном прямостоячем положении, с трудом удерживая равновесие на подошвах, этих узких и шатких точках опоры, вместо того чтобы, потеряв голову, повинуясь силе тяжести, уступить голосу стенающей плоти, подчиниться зову сквозь тысячелетия, из тех времен, когда ничего этого еще не было — ни умствований разума, ни вопросов, ни мучительных сомнений, — а только темное, счастливое забытье бурлящей крови…
— Пошли, — сказал он.
Сквозь нежную паутину дождя они пошли по пустынной антрацитовой мостовой, и вдруг в конце улицы перед ними опять всей своей безграничной ширью распласталась площадь, а над ней тяжелым густо-серым колоссом в серебристой дымке вздымалась и парила Триумфальная арка.
9
Равич возвращался в гостиницу. Утром, когда он уходил, Жоан еще спала. Он рассчитывал через час вернуться. С тех пор минуло еще добрых три часа.
— Здравствуйте, доктор, — окликнул его кто-то на лестнице, когда он поднимался на свой третий этаж.