Она ответила не сразу.
— Это я только сегодня надела.
— У вас что, не хватает ночных рубашек? Я могу вам парочку из клиники прислать.
— Нет, не в том дело. Я потому пижаму надела, что знала… — Она глянула на дверь и продолжила шепотом: — Знала, что он придет. Он говорит, мол, вовсе я никакая не больная. Ну и не хочет больше ждать.
— Что? Жаль, я не знал. — Равич метнул яростный взгляд в сторону двери. — Подождет!
Как у всех слабеньких, малокровных женщин, у Люсьены была очень белая, нежная кожа. Через такую жилки просвечивают. Девушка была хорошо сложена, узка в кости, тоненькая, изящная, но не тощая. Еще одна из бессчетного числа девушек, подумалось Равичу, которых природа бог весть с какой целью создает столь прелестными существами, будто ведать не ведая, что большинство из них очень скоро превратятся в страхолюдин, изнуренных непосильным трудом или нездоровым образом жизни.
— Вам еще неделю надо постельный режим соблюдать, Люсьена. Вставать, конечно, можно, по комнате ходить тоже, но немного. И будьте осторожны. Тяжелого не поднимать! И по лестнице еще несколько дней не ходите. Есть кто-нибудь, кто вам поможет? Кроме этого Бобо?
— Хозяйка. Но она и так уже ворчит.
— Больше никого?
— Нет. Мари раньше была. Так умерла.
Равич оглядел комнату. Чистенько и бедно. На подоконнике горшки с фуксиями.
— Ну а Бобо? — спросил он. — Снова объявился, как только опасность миновала?
Люсьена ничего не ответила.
— Почему вы его не прогоните?
— Он не такой уж плохой, доктор. Только буйный…
Равич смотрел на нее молча. Любовь, подумал он. И это тоже любовь. Таинство, древнее как мир. Она не только озаряет радугой серое небо будничности, она даже распоследнюю погань способна романтическим ореолом украсить; она и чудо, она и издевка бытия. Ему вдруг сделалось немного не по себе, будто и он, пусть невольно, пусть косвенно, повинен в этой несообразности.
— Ладно, Люсьена, — сказал он. — Не берите в голову. Вам сперва надо выздороветь.
Она с облегчением кивнула.
— А насчет денег, — смущенно залепетала она, — вы его не слушайте. Это он так просто говорит. Я все выплачу. Все. По частям. Когда мне снова на работу можно?
— Недели через две, если не наделаете глупостей. Особенно с Бобо. Не вздумайте, Люсьена! Если не хотите умереть. Вы меня поняли?
— Да, — ответила девушка без особой убежденности в голосе.
Равич укрыл одеялом ее хрупкое тельце. А подняв глаза, вдруг увидел, что она плачет.
— А раньше никак нельзя, доктор? — спросила она. — Я ведь и сидя могла бы работать. Мне ведь надо…
— Может быть. Там видно будет. В зависимости от вашего поведения. Скажите мне лучше, как зовут ту повитуху, которая вами занималась.
Опять этот отпор в ее глазах.
— Да не пойду я в полицию, — успокоил ее Равич. — Ручаюсь. Я только попытаюсь вернуть деньги, которые вы ей заплатили. Вам же легче будет. Сколько вы отдали?
— Триста франков. Только от нее вам их ни в жизнь не получить.
— Попытка не пытка. Как ее зовут, где живет? Вам, Люсьена, она больше не понадобится. Вы уже не сможете иметь детей. И не бойтесь вы ее, ничего она вам не сделает.
Девушка все еще колебалась.
— Там, в ящике, — вымолвила она наконец. — В ящике справа.
— Вот эта записка?
— Да.
— Хорошо. На днях схожу туда. Ничего не бойтесь. — Равич надел пальто. — Что такое? Зачем вы встаете?
— Бобо. Вы его не знаете.
Он улыбнулся:
— Я и не таких знавал. Лежите ради бога. Судя по тому, что я видел, опасаться особо нечего. До свидания, Люсьена. Я на днях еще зайду.
Повернув ключ и одновременно нажав ручку, Равич стремительно распахнул дверь. Но в коридоре никого не оказалось. Он так и думал. Знает он таких смельчаков.
В мясной лавке теперь остался приказчик, пресный малый с желтушным лицом без тени азарта, присущего хозяйке. Он тоскливо что-то тяпал тесаком. После похорон он совсем вялый стал. А все равно — жениться на хозяйке у него шансов ноль. Пустые хлопоты! Скорее она и его тоже на погост снесет. Все это громогласно разъяснял вязальщик метел, устроившийся в бистро напротив. Парень и так уже заметно сдал. А вдова, напротив, расцветает на глазах. Равич выпил рюмку черносмородиновой наливки и расплатился. Он-то рассчитывал повстречать в бистро Бобо, да не вышло.
Жоан Маду вышла из дверей «Шехерезады» и распахнула дверцу такси, в котором ее ждал Равич.
— Давай скорее, — выдохнула она. — Скорее отсюда. Поехали к тебе.
— Стряслось что-нибудь?
— Нет. Ничего. Просто довольно с меня этой ночной жизни.
— Секунду. — Равич подозвал цветочницу, что торговала у входа. — Матушка, — сказал он ей, — отдай мне все розы. Сколько с меня будет? Только по совести.
— Шестьдесят франков. Только для вас. За то, что вы мне рецепт от ревматизма выписали.
— Помогло?
— Нет. Да и как оно поможет, ежели я ночь напролет в сырости стою?
— Из всех моих пациентов вы самая благоразумная.
Он взял розы.
— Это вместо извинения за то, что сегодня утром тебе пришлось проснуться одной да еще и остаться без завтрака, — сказал он Жоан, кладя розы на пол между сиденьями. — Хочешь чего-нибудь выпить?
— Нет. Поедем к тебе. Только цветы с пола подними. Положи сюда.
— Прекрасно и там полежат. Цветы, конечно, надо любить, но не стоит с ними церемониться.
Она резко к нему повернулась.
— Ты хочешь сказать: не надо баловать, кого любишь?
— Нет. Я имел в виду другое: даже прекрасное не стоит превращать в мелодраму. К тому же сейчас просто удобнее, что цветы не лежат между нами.
Жоан глядела на него испытующе. Потом лицо ее вдруг прояснилось.
— Знаешь, что я сегодня делала? Я жила. Снова жила. Дышала. Снова дышала. Была наяву. Снова наяву. Впервые. Почувствовала, что у меня снова есть руки. И глаза, и губы.
На узкой улице таксист лавировал между другими машинами. Потом вывернул вправо и резко рванул вперед. От толчка Жоан бросило на Равича. На секунду она оказалась в его объятиях, и он ощутил ее всю. И пока она вот так сидела рядом с ним и что-то рассказывала, все еще захваченная своими чувствами, его словно обдавало теплым ветром, который растапливал ледовую броню, намерзшую в нем за день, — эту дурацкую кольчугу холода, которую приходится таскать в себе ради самообороны.
— Целый день все струилось вокруг меня, как будто повсюду родники, ручьи, они журчали, кружили мне голову, бились в грудь, словно я вот-вот пущу почки, бутоны, зазеленею, расцвету, и меня все влекло, влекло куда-то и не отпускало — и вот я тут, и ты…
Равич смотрел на нее. Вся подавшись вперед, она словно готова была вспорхнуть с замызганного кожаного сиденья, и ее мерцающие плечи тоже рвались из черного вечернего платья. Настолько вся она была сейчас открыта, и безрассудна, и даже бесстыдна, и так свободно говорила о своих чувствах, что он рядом с ней казался себе жалким сухарем.
«А я сегодня оперировал, — думал он. — И забыл про тебя. Я был у Люсьены. Потом вообще где-то в прошлом. Без тебя. И лишь позже, к вечеру, постепенно подступило тепло. Но я все еще был не с тобой. Я думал о Кэте Хэгстрем».
— Жоан, — сказал он, мягко накрывая ладонями ее руки на сиденье. — Мы не можем сразу ко мне поехать. Мне обязательно надо еще раз заглянуть в клинику. Только на несколько минут.
— Это к той женщине, которую ты оперировал?
— Не к сегодняшней. К другой. Подождешь меня где-нибудь?
— Тебе обязательно сейчас туда надо?
— Лучше так. Не хочу, чтобы меня потом вызывали.
— Я могу подождать у тебя. У нас есть время к тебе в гостиницу заехать?
— Да.
— Тогда лучше к тебе. А ты потом приедешь. Я буду ждать.
— Хорошо. — Равич назвал водителю адрес. Откинувшись назад, ощутил затылком ребристый кант спинки сиденья. Его ладони все еще накрывали руки Жоан. Он чувствовал: она ждет, чтобы он сказал что-то. Что-то о себе и о ней, о них обоих. Но он не мог. Она и так сказала слишком много. Да нет, не так уж и много, подумал он.
Такси остановилось.
— Поезжай, — сказала Жоан. — Я тут сама разберусь. Не страшно. Только ключ мне отдай.
— Ключ у портье.
— Значит, у него возьму. Пора научиться. — Она подняла с полу букет. — С мужчиной, который смывается, пока ты спишь, а возвращается, когда его не ждешь, приходится многому учиться. Сейчас прямо и начну.
— Я поднимусь с тобой вместе. Не стоит сразу так усердствовать. Достаточно того, что я опять тебя одну оставлю.
Она рассмеялась. Какое же молодое у нее лицо.
— Подождите, пожалуйста, минутку, — бросил он таксисту.
Тот как-то по-особому, медленно подмигнул:
— Могу и дольше.
— Давай ключ! — выпалила Жоан, когда они уже поднимались по лестнице.
— Зачем?
— Давай, говорю.
Она сама отперла дверь. На пороге замерла.
— Замечательно, — сказала она в темноту комнаты, куда с другой стороны сквозь пелену облаков заглядывала в окно полная луна.
— Замечательно? В этой-то конуре?
— Да, замечательно. Здесь все замечательно.
— Ну, может, сейчас. Пока темно. Но… — Равич потянулся к выключателю.
— Не надо. Я сама. А теперь иди. Только не вздумай опять возвращаться завтра, да еще к полудню.
Она так и осталась стоять в темном дверном проеме. Серебристый свет от окна смутным сиянием омывал ее голову и плечи. И было что-то таинственное, волнующее в этом неясном силуэте. Манто соскользнуло с ее плеч и черными волнами легло у ног. Она стояла, прислонясь к двери, и полоска света из коридора выхватывала из темноты лишь одну ее руку.
— Иди и возвращайся, — вымолвила она, затворяя дверь.
…Температура у Кэте Хэгстрем спала.
— Она проснулась? — спросил Равич у заспанной медсестры.
— Да. В одиннадцать. Сразу спросила вас. Я сказала ей все, как вы велели.
— Про перевязки что-нибудь спрашивала?
— Да. Я сказала, что вам пришлось оперировать. Операция простая. Вы, мол, сами ей все объясните.